Иду в военкомат круто менять жизнь. Когда в первом классе учительница спрашивала, кто кем будет, я сказал: штурманом дальнего плавания, по примеру Кати Романовой, самой красивой девочки в нашем классе начальной школы № 3 города Троицка, дочери инженера, её любили и учителя, и ученики, умненькая, хорошенькая такая девочка. Катя при моём появлении почему-то прыскала в сторону, я не мог понять, в чём дело, пока дружок не надоумил — скажи матери, чтобы она тебе не застёгивала ширинку булавкой. Я был в ужасе, я только сейчас этой булавке придал значение, ходил, оказывается, перед Катей Романовой опозоренным. Булавка огромная, похожа на египетскую мумию, такая же древняя и ржавая. Дома я устроил тарарам неслыханный, чертям тошно, как говаривал дед Лейба, мать сразу же пришила пуговицы. Назвавшись штурманом, я начал изучать моря и океаны и до пятого класса бредил дальними странами, хотел завтра же туда уехать, проплыть по всем океанам, затем поселиться в Африке среди слонов и баобабов, среди львов и голых людей в хижине из бамбука, сла-адко мне было представлять изо дня в день картины. Хорошо помню момент своего огорчения. «Не знаю, сынок, но, кажется, эти жаркие страны не наши», — сказала мама. Я ей не поверил, начал узнавать, и постигла меня горькая разлука с мечтой, Африка действительно оказалась не нашей. И кто это так несправедливо разделил — нам ледокол «Челюскин», Сибирь, тайгу и вечную мерзлоту, а им слонов и вечную теплоту. Очень хотелось «только детские книги читать, только детские думы лелеять», — уже тогда не жаждал я взрослой жизни.
У входа в военкомат дежурный — ваша повестка? «Я хочу поступить в лётное училище, куда обратиться?» — «Во вторую часть». Вслед за мной, между прочим, подошла женщина и стала громко требовать: где мне получить саксаул, я жена фронтовика, вы обязаны! Разные жёны у фронтовиков. Моя мама не придёт сюда никогда. Но почему, разве мы лучше всех живём? Не знаю почему, но не пойдёт, будет терпеть. И я вырасту, не пойду. Не наше это, чужое. Мы всегда старались обойтись без казёнщины, без всех этих учреждений, контор, управлений. Пусть бы и дальше так, они без нас, мы без них, поделить возможности. Военкомат обязан заботиться о семьях фронтовиков, я знаю, слышал, но ничего не предпринимал, а вот эта женщина требует по закону да ещё базарным голосом, и своего добьётся.
Народу в военкомате было меньше, чем я думал, возле двери «2-я часть» совсем никого. Я постучал, открыл. За столом офицер перебирает карточки в ящике. «Товарищ старший лейтенант, я заканчиваю девятый класс, по военному делу у меня пятёрки, комсомолец, общественник, хочу поступить в училище лётчиков-истребителей». — «Год рождения?» — «Двадцать седьмой». — «Почему именно в лётное?» Как это почему? Странный вопрос, у Чкалова тоже спрашивали? — «А как здоровье? Медкомиссия очень строгая». — «Ничем не болел, занимаюсь спортом». Он показал мне на стул сбоку — садитесь, пишите заявление на имя начальника второй части Кирвоенкомата. Пятого мая на медкомиссию. При себе иметь паспорт, справку из школы и с места жительства.
Кончался апрель 44-го. Наши войска вступили в Румынию, взяли Одессу, и маршал Жуков получил орден Победы. Но Севастополь ещё в руках врага, воевать ещё придётся и на других фронтах. Я не сомневался, что пройду комиссию, руки-ноги целы, нервы в порядке, сердце никогда не болело. Я спокойно поступлю в лётное, тем более, что в семье нашей радости, — вернулся отец прямо из госпиталя, вернулся из тюрьмы дед Лейба. Поэтому, когда я сказал матери, что подал заявление в лётное училище, она не стала паниковать. С приходом отца и деда мама наша стала спокойней, ей как будто дали, наконец, возможность уйти с поста. Всей семьёй мы ходили навестить деда Лейбу. Он не вышел из тюрьмы, — его вывезли на телеге, и хорошо, что домой, могли и на кладбище. Деда актировали, вид у него страшный, кожа да кости, я его еле узнал, седой весь, пегий, борода клочьями, стриженый, настоящий узник Освенцима, хотя бодрый, улыбается, — были бы кости, мясо нарастёт. Сели за стол, бабушка поставила казан борща, дед весело стал рассказывать, как сам довёл себя до истощения. Положили его в тюремную больницу, там баланда и хлеба пайка, грамм двести. Дед её убавил для себя в три раза, во-от такусенький ломтик съедал в день — он мизинец показал, — чтобы не умереть, но и не поправиться. «Слухаю себя, слухаю», тонкая была задача, он с ней справился и посмеивался сейчас — актировали, списали. Добрый врач попался, видит, до конца деду не досидеть, там молодые мрут как мухи. Смеётся Митрофан Иванович, риск благородное дело, в родной хате сидит со своими внуками, и бабка кормит его с ложечки, чтобы, не дай Бог, не досыта, а то тут же и помрёт. Сил у него сейчас «тильки в карты гулять», но дед шутил, вспоминал, как старые дела его раскопали и приплюсовали к новым.
Дед про тюрьму, а отец про войну. Самое страшное — артобстрел позиций. Он был рядовым в пехоте, шандарахнет взрыв — вскакивай и беги в ту воронку, два раза в одно место снаряд не попадает. Добежит и падает вниз лицом, ждёт следующего снаряда. А лупят фрицы подряд, грохот стоит страшенный, отец лежит в воронке и молится: спаси меня, Господи, и помилуй, если останусь жив, буду соблюдать все праздники религиозные. Всякий раз молился и остался жив, только ранило один раз легко, другой раз тяжело. Хирурги вытащили из живота кусок шинели, кусок телогрейки, отрезали десять метров тонкой кишки. Осколок ещё и позвоночник задел, нога потеряла чувствительность и не двигалась. Хирурги предложили ампутацию, отец отказался. Можно подумать, у хирургов на войне была одна задача — отрезать как можно больше здоровых рук и ног, раненые бойцы сплошь да рядом отказывались, и только тем спасали свои конечности. Такая же история и с отцом — предложили ампутацию, есть опасность гангрены, умрёшь. Пусть умру, но отнимать не дам, я чернорабочий, мне нужны руки и ноги, иначе семью не прокормлю. Дал расписку, отправили его в другой госпиталь, там он стал поправляться, хотя нога стала усыхать. Невропатолог определил, перебито четыре сантиметра седалищного нерва, срастить нельзя, но есть надежда — нерв растёт по одному миллиметру в год, лет через сорок будет полный ажур. А пока массаж, растирание и диета, поскольку тебе весь живот перебрали, и рваные кишки выбросили. Отец выглядел лучше деда, в гимнастёрке с петлицами, с широким солдатским ремнём, в яловых сапогах и с новыми жёлтыми костылями. Он и в самом деле сходил в церковь на углу Ленина и Ворошилова, поставил свечку, с попом поговорил, записал с его слов молитву. После деда и отца слово взял внук — поступаю в лётное училище. Когда война кончится, я перейду в гражданскую авиацию, буду сталинским соколом, как Чкалов, Байдуков и Беляков, они летали в Америку через Северный полюс. Родня мой выбор одобрила. Я не сказал, разумеется, что первого сентября в новом учебном году заявлюсь в 13-ю школу в форме курсанта и на Лилю — ноль внимания, буду танцевать и флиртовать с Машей Чирковой, с другими девчонками, а на неё даже не гляну. Удивительно много стало мне попадаться стихов на тему. «Ещё спасибо, в городском саду никто из взрослых не гуляет с нею. Что может быть бессильней и больнее, чем ревность на семнадцатом году?» Спасёт меня только пятый океан, голубые дороги и новые девушки, им нет числа. Я буду не просто лётчиком, я стану Героем Советского Союза. Сразу попрошусь в боевую первоначалку, в Чкаловскую или Качинскую, откуда через 6 месяцев офицеры-истребители вылетают на фронт. Ещё один важный момент. Меня предали, и я должен отомстить. Не людям, а стечению обстоятельств. Ненависть к фашистам и любовь к родине само собой разумеются. Когда-нибудь я приеду прославленным в город своей юности и услышу, Лиля до сих пор одна, она всё ещё любит какого-то лётчика, они учились в одном классе… Наверное, мы с ней встретимся, и я ей прочитаю грустные-грустные стихи: «Что ж такое случилось, что больше не можем мы вместе? Где не так мы сказали, ступили не так и пошли, и в котором часу, на каком трижды проклятом месте мы ошиблись с тобой и поправить уже не смогли?»
Мечты мечтами, но сначала реальность — медицинская комиссия.
13
Добровольцев пришло много, я не ожидал такой толпы соперников. Если все станут лётчиками, самолётов не хватит. Тут же оказались и братья Пуциковичи, ринулись ко мне как родные и близкие: «Ванай, здорово, мы тебя в списке видели!» Меня всё это слегка накалило, я ждал, будет поступать человек пять, ну десять самых отборных, а тут такая орда. Сразу нашлись знатоки препятствий на медкомиссии. Самое каверзное, конечно, кресло, где вместо спинки — рейка, усаживают тебя, крутят и останавливают. Если не поймаешь затылком рейку, пиши заявление в пехоту, и начальником у тебя будет совсем не тот генерал, что взмывает в красном ястребке над городом Фрунзе, и все им любуются, когда он, пролетая над Домом правительства, легонько качнёт крылом в знак приветствия.
За дверью скрылись первые смельчаки, а в коридоре уже новые сведения. Если ты пройдёшь кресло, не радуйся, предстоит ещё испытание, только тогда ты стопроцентно годен. Тебе командуют: прямо перед собой шагом марш, ты идёшь и — бах! — оказываешься вдруг в подземелье, с бешеной скоростью падаешь в тартарары. Полная темнота и жуткая тишина без проблеска, а тебя ещё током — ррраз! Через минуту вытаскивают, проверяют частоту пульса, зрачки, рефлексы, по колену бьют молоточком. Результаты разные. Был случай, когда молодой, здоровый парень рухнул в подвал спокойно, без вздоха и оха, а когда стали вытаскивать — он мёртвый, разрыв сердца. Война, что делать, проверка суровая. Так что, ребята, подумайте, пока не поздно, в пехотное проверяют только плоскостопие и геморрой.
Подошла моя очередь, захожу, раздеваюсь. Огромная комната, несколько столов и полно людей полуголых и в белых халатах. Я первым делом смотрю на кресло, а там крутят доходягу, одни рёбра. Остановили, он с закрытыми глазами поднял голову и точно коснулся рейки. Без паники, Ванай, чем ты хуже. Сначала рост, вес, объём груди, всё белое, медицинское — ростомер белый, весы белые, дальше аппарат на столе — цилиндр чуть поуже ведра, от него шланг, на конце мундштук, берёшь в рот и выдуваешь сколько можешь. Подхожу, взял мундштук в рот и дую-дую-дую. Мать честная! Выдул до конца! Сестра даже засмеялась: больше пятисот! Врач подошёл — а ну-ка ещё раз! Ребята окружили, даю сеанс, как в цирке. Набрал мешок воздуха и выдул цилиндр с ещё большей лёгкостью — весь. «Вот что значит, человек не курит, — говорит врач. — Или ты куришь?» Был бы фокус номер два, если бы я сказал, курю взатяг с шести лет, как тут некоторые признавались. У меня такие лёгкие потому, что я хожу по 15 километров в день, плюс крестьянское происхождение. Они в чистом поле дышали свежим воздухом не одно тысячелетие, пока революция не согнала их с полей на фабрики, заводы, на домны и в кочегарки. Однако ёмкость лёгких не главный показатель, не буду же я летать не них как на пузырях. Иду дальше. Окулист — норма, ухо-горло-нос — тоже, невропатолог — норма. Сажусь в кресло и чувствую пупырышки по всему телу, хотя тепло, май месяц, на улице жарко. О моём подвиге с выдувалкой уже забыли, комиссия идёт своим чередом. Уселся, взялся покрепче, сестра крутанула кресло раз, другой, третий… Что было дальше, я не сразу сообразил. Кресло остановилось, но движение моё продолжалось. И не вкруговую, а уже вниз головой. Весь зал со столами и белыми халатами полез в сторону, и я чувствую, к