Пришла Лиля со своей подушкой. «Ты думаешь, мне не страшно?» — Голос, впрочем, не слишком испуганный. — «Страшно, конечно, страшно! — Я был на седьмом небе. — Вот придёт и зарежет тебя. Как курицу». — Я ликовал. Почему Валерка раньше не додумался навести панику?
Лиля положила свою белую подушки на мою койку. — «Если ты рыцарь, то уступишь мне своё место. — Она без спроса стянула моё одеяло, отвернула мою подушку, вытянула из под неё телогрейку и бросила на траву. — Вот здесь ты будешь спать». Я согласен. Хотя бы уж так для начала. А там посмотрим. Она села на мою постель, я тоже сел, но подальше, чтобы не спугнуть прежде времени и чтобы она ничего такого не заметила. «Ну? — сказала она. — Ты будешь ложиться на телогрейку?» — Как малышу перед поркой. Я легонько поцеловал её, потом ещё, не в силах унять дрожь, схватил её всеми руками и ногами, готовый к главному и последнему, от чего мы уже не уйдём, не увернёмся, мы беззащитны перед силой природы…
Но это я так считал, а Лиля стала доказывать, что думает совсем иначе. Я срывал с неё блузку, а она толкалась, лягалась, причём не понарошку. Я остывал на миг, бормотал глупые, ужасные слова, снова распалялся, налетал, а она смеялась и отталкивала меня голыми, совсем голыми ногами, будто за тем и пришла, чтобы показать мне, так и быть, по-дружески, откуда у неё растут ноги. Я слетал с койки как мячик раза три, а она смеялась, нашла забаву. Меня дразнил её смех, звал-призывал, так может смеяться только девка с опытом, всё-всё познавшая и теперь хохочущая над зелёным юнцом.
«Оказывается, твои бёдра имеют не только форму, но и содержание», — сказал я, запыхавшись, как после кросса на три тысячи метров. Она просто залилась смехом. Издевательским. «Твои толстые, твои мощные бёдра могут слона свалить». — Я ей мстил за её дразнящий, манящий, женский, бабий смех. «Как ты сказал, повтори! Скажи, что мои бёдра не толстые и не мощные, а изящные и правильной формы». — «А что в награду?» — «Кукиш с маслом! Вот!» — И показала, сунула мне прямо под нос фигу, а сама тоже дрожит, я вижу, но она прежде умрёт, чем подчинится. Может быть, она надеялась, что я её грубо сломлю, я сильнее, ждала, может быть, но не стану же я её насиловать, как фриц. И всё же предпринял ещё одну сокрушительную атаку, и она меня так толканула, действительно, будто конь лягнул, я слетел, я так и присел, за живот схватился — ой, где лазарет! Столько было потрачено сил с обеих сторон, и всё попусту. Я ей так и сказал. А она опять рассмеялась. «Для тебя — да, а для меня — нет. Мы с тобой по разные стороны баррикады». Ещё хуже, такого бастиона не знала история. Хорошо ещё, среди девчонок тогда не было каратэ в моде.
Мы уснули перед самым рассветом, усталые, измотанные своей междоусобицей. Одетые. Рядышком. Про Валерку даже не вспомнили, и разбудила нас старшая вожатая, вернее, меня одного — иди на кухню. Она ничего не сказала, увидев Лилю на моей койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений. Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…
Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки: «Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка посидел-посидел, размахнулся и бросил камешек прямо в нас, небольшой, но опасный, поскольку с высоты. Опять последовал приказ изловить, а у меня и без приказа кулаки чесались. Надо же быть таким настырным. Лиля заявила: я тоже пойду, он из моего отряда. Она упрямая, надо сказать, старалась ни в чём не уступать мне. Разозлил меня Шмат, плевать ему на всех нас, комсомольских работников, холуёв, в его уличном представлении. Пока я долез бы до вершины, — а гора крутая, я уже лазил, пыхтел, — Валерка мог преспокойно уйти поверху хоть вправо, хоть влево, а вечером снова паника. Гора походила на полураскрытый зонтик: спина — ложбина, спина — ложбина. План захвата простой — я втихаря выхожу из лагеря и по дальней ложбине поднимаюсь на самый верх, чтобы оттуда ринуться, как беркут на суслика. А лагерь тем временем занимается своим делом по расписанию, изо всех сил доказывая, что на Шмата всем наплевать. Пошёл я на подъём, а солнце с самого утра уже пекло вовсю. Пока я карабкался, пролил семь потов, да ведь ещё и не спал ночью, благодаря, между прочим, Шматову. Благодетеля своего ловлю, косвенного соучастника. Кое-как долез я доверху, увидел Валерку сквозь кусты облепихи и лёг в изнеможении отдышаться. К мокрой майке прилипла жёлтая глина. Валерка уже не сидел, а стоял и посматривал по сторонам, должно быть, почуял. Лагерь лежал далеко внизу, там затеяли хоровод на площадке, вожатые водили детей по кругу, а они, перепуганные как галчата, ходили, спотыкаясь, задрав головы, и неотрывно глядя на нас с Валеркой. С вечера в каждой палате наплели про него столько ужасов, ребятня теперь боялась потерять его из виду, смотрели, как лягушата на удава. Кое-как отдышавшись, я поднялся и пошёл на захват. «Сдавайся, Шмат, ты окружён!» Валерка с места в карьер рванул от меня по гребню. Но может ли вечно сачкующий разгильдяй бежать быстрее вечно исполнительного трудяги? Шматов свернул вниз по ложбине, идущей в сторону лагеря. Я увидел, как навстречу Валерке помчалась вожатая в белой матроске. Лиля, конечно. Помочь мне. Или, вернее, не уступить ни в чём, этого я тоже не могу объяснить. Короче говоря, Валерку я настиг, нож у него действительно был, он его держал в руке и, вполне возможно, хотел применить. Я в горячке схватил за лезвие, Валерка дернул к себе и сдёрнул самодельную ручку. Лезвие осталось в моей ладони, слегка распоротой. Изящный самодельный финач, такие вытачивали на Шестидесятом и пуляли через забор, либо умудрялись пронести через вахтёра, ручку потом делали сами, наборную из плексигласа, из всяких цветных кусков и довольно искусно. Я бросил нож в кусты облепихи и даже не стал Валерку брать за шкирку. «Только попробуй рвануть, такого пинка врежу, в Китай перелетишь!» — Я был разъярён, устал, да еще он мне руку порезал, щенок. Старшей я сказал, что ладонь пропорол колючкой, на облепихе попадались такие шипы, человека можно нанизать как муху.
Валерку отправили в город, а старшая меня отчитала: ты слабак, потворщик, нож выбросил. Надо было акт составить и сдать Шматова в милицию, дали бы ему года три колонии, видно зверя по повадке. Если по головке гладить и либеральничать вот как ты, появится в городе второй Шмат, раздевать будет, грабить, а то и убивать. Она была права, на заводе состояла в какой-то бригаде, помогала милиции ловить правонарушителей, но я не мог сдать Валерку в колонию. У меня был дружок на Западной улице, Володя Тюкалов, почти такой же, как Шмат. Он тоже не расставался с финкой. Закон улицы — не выдавать — был законом и для меня. Наверное, поэтому год спустя я пришёл с бедой не к своим вожатым, а к Вовке Тюку. Дерево, как уже было сказано, куда клонится, туда и падает.
16
Пришла Зоя, сестра моя, усталая, худенькая, прошагала по жаре, по пыли 12 километров — мне повестка, завтра в военкомат к десяти. Сказано было — в августе, а сейчас ещё июль не кончился, и мы как раз готовимся к костру. Я предупредил начальницу и старшую вожатую, показал повестку Лиле. Начальница сказала, вечером на полуторке привезут продукты, и мы с Зоей можем уехать в город. После ужина началось что-то непонятное, сначала тихо, потом всё громче, громче — с Лилей что-то стряслось, она заболела. Медсестра не даёт ей освобождения, и Лиля ей нагрубила. Старшая сразу выводы: можно расстраиваться из-за повестки, но не до такой же степени, чтобы падать в обморок. Я тоже так думаю. Тем более, с Лилей мы всё обсудили заранее. Я был уже в роли шефа-курсанта на весь учебный год в 13-й школе.
В дальше совсем скандал — Лиля не вышла на вечернюю линейку. Её отряд выводила старшая, и детвора сразу, конечно, узнала, что Лиля скоропостижно заболела, у неё высокая температура, а вредная медсестра утверждает, нет никакой температуры. После линейки я пошёл к ней в палату, она от меня отвернулась. «Отстаньте вы от меня все!» Надерзила старшей, послала ко всем чертям Машу Чиркову, в один момент со всеми перессорилась. Снова пришла в медпункт скандалить с сестрой и там, в коридорчике упала, ушиблась, на щеке у неё ссадина. Уложили её на топчан, она лежит, и никого не хочет видеть — вот такой поворот. Лежит и твердит одно: всё равно уеду домой без вашего освобождения, уеду и не приеду. Она быстро всех разозлила, как это понять — «всё равно уеду»? Райком нас послал на три сезона, мы обязаны подготовить и провести три прощальных пионерских костра. Я ухожу, а ей ещё целый месяц — ну и что? Неужели в колхозе лучше? «Уеду и не приеду». Если заберут Ваню, сказала ей старшая, дадим тебе один день на проводы, а потом опять в лагерь, как же иначе? Ты комсомолка, а время военное.
Пришла полуторка, привезла полный кузов продуктов, мы их сгрузили на кухню и поехали в город — втроём, Зоя, Лиля и я. Старшая всё-таки имеет подход, мирно сказала Лиле, чтобы она полежала дома, подлечилась и вернулась. «А ты, Ваня, приезжай хоть на полчаса, мы тебе устроим проводы, это нужно пионерам с воспитательной целью».
Щека у Лили опухла, бурая от йода, но Лиля всю дорогу смеялась. Сейчас она маму напугает до смерти своей болезнью под названием «рожа». Приехали в город, и втроём успели в летний «Ала-Тоо» на американскую кинокартину «Серенада солнечной долины». Утром я прибыл в военкомат к десяти ноль-ноль — обычная медкомиссия для допризывников моего года рождения. Ни кресла, ни выдувалки, беглая комиссия, быстрая. Однако вопрос, зачем она мне, если я всё прошёл и числюсь уже два месяца за 2-й частью? Что меня ещё смутило? Председательница комиссии, тоже хирург, крупная, властная женщина, спросила для анкеты, где я работаю. «В пионерлагере Шестидесятого завода». — «Так завод тебе даст бронь». У меня сразу в мозгу схема: как только Пролетарский райком послал меня в лагерь, так завод меня забронировал. Имеют ли они право давать бронь без моего согласия? Имеют, время военное. Но предупредили хотя бы. Я пошёл во 2-ю часть, она занимается исключительно военно-учебными заведениями, там свой учёт, личные дела, всё своё. Нет, сказал мне старший лейтенант, никаких перемен, набор будет в августе, а на комиссию вызывают всех допризывников, выдать им приписные свидетельства. А если они меня шуганут в пехоту? Нет, сказал старший лейтенант, двадцать седьмой год пока мобилизации не подлежит. «Пока». Но как я узнаю про набор в авиацию, если торчу в лагере? «Явишься сюда четырнадцатого августа в десять ноль-ноль». Он выписал мне др