19
Очнулся я от боли в кромешной тьме, в чём дело? Всегда в казарме горела лампочка, а если отключали свет, то дневальный зажигал «летучую мышь» и ставил её возле пирамиды с винтовками, а тут вдруг полнейшая темнота. Шарю руками — рядом стена, как в детстве, выступ печи, где я? Кое-как вспомнил. Сердце колотится, жутко болит голова и мрак беспросветный, тру глаза, тру — темнота, и всё. Неужели ослеп? Сразу вспомнил, что отец рассказывал. Поднялся, нащупал дверь, вышел в другую комнату и здесь, наконец, разглядел слабо-серое окно. Что-то случилось, неужели я упал пьяный и ушиб голову? Ужасно хочу пить. Добрался до ведра, припал губами к прохладному краю, пил, захлёбываясь, как загнанный конь. Ноги не держали, по стенке прошёл обратно к своему топчану. Что случилось, в конце концов, где я мог ушибить голову? Последнее, что помню — закат, тёплый, лучезарный, цветной, розовая низина и синее небо в сторону Иссык-Куля. И Лиля рядом. Но это — сразу после мельницы, дальше ничего не помню, а ведь ехали ещё двадцать километров, часа три… Придерживая голову обеими руками, я лёг на подушку, дождался рассвета. Завтракать не мог, мутило. Отец со мной не разговаривал. Я украдкой спросил у матери, что случилось. «А ничего, он совсем психованный стал». — Она думала, что я всё помню, а у меня, как отрубило.
В полдень меня проводили. Отец вроде бы слегка отошёл, вручил мне картонную коробку с лампочками и тяжеленную кипу бумаги. На вокзале я увидел Лилю, она улыбнулась издали, и у меня отлегло. «Отец сердится, — объявил я, — что произошло?» — «Сначала ты стихи читал, а потом мне в любви признавался, говорил такое, я не знала, куда деваться. Никогда я таких слов от тебя не слышала». — «Каких?» — «Ласковых таких, нежных. А потом стал Надю жалеть, обличал всю родню в жестокости, грубости. Отец стеганул коня, бричка затарахтела, ты закричал: остановитесь, выслушайте всю правду! Отец снова стеганул, тогда ты соскочил с брички, побежал вперед и схватил коня за узду. Конь в сторону, что-то затрещало, отец разозлился и на тебя замахнулся, а ты у него кнут вырвал. Мать за отца ухватилась, а я за тебя. Картинка была! Неужели ты совсем не помнишь? Ты даже не качался, спрыгнул на ходу и не упал».
Я ждал чего-то более позорного, даже побаивался, вдруг Лиля на вокзал не придет. Вступился за Надю, правильно сделал. «А потом ты сразу уснул, я испугалась, голова у тебя болталась, как у мертвого, у меня руки затекли, я поддерживала, стеснялась при них на колени себе голову положить». «Прости меня. Тебе стыдно было?» — «Нет. Только ты так больше не пей, прошу тебя. А на свадьбе — ни капли. И вообще, не надо, не смей». — Она вздохнула, словно бы отгоняя видение, неприятно было вспоминать.
Я покаялся, я поклялся — в рот теперь не возьму. Недавно у нас случай был трагический, если не сказать глупый. Перед 1 мая наш инструктор по навигации шел из Чирчика к себе на квартиру, в темноте забрёл в расположение танкового училища, а там склады и пост. «Стой, кто идет?» А он: «Шуточки», — говорит. «Стой, стрелять буду!» Офицер разозлился: «Закрой рот!» — и идет себе. Часовой выстрелил. На вскрытии обнаружили, офицер был пьян. Возможно, вот так же, как и я, шел в беспамятстве.
Мы медленно прохаживались по перрону, все-таки туман в голове у меня не рассеивался. «После выпуска положен месячный отпуск, Лиля». — «Обязательно телеграмму дай. Не надейся на мое предчувствие». Я еще никому не давал телеграммы, самая первая будет моей невесте. Зимой. Она будет встречать меня здесь. Лиля двумя руками взяла мою руку и посчитала, загибая пальцы. «Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь… Как только получишь назначение, сразу напиши, ладно? Я люблю над картой сидеть. Найду тот город, красненькую железную дорогу, посмотрю, через какие станции мы будем проезжать, на остановках за кипятком бегать, покупать будем что-нибудь вкусное». Идём мы с ней по перрону, а навстречу майор с тростью, ордена и медали звенят, прихрамывает. Едва разминулись, как он стальным голосом: «Товарищ курсант!» Меня словно током по спине. «Почему не приветствуете старшего по званию? Вам что, девица глаза закрыла? Вы что, ослепли?» — И давай, и давай мне хамить.
Не было случая, чтобы я прозевал офицера, не козырнул. И сейчас я его заметил, но состояние было странное — мне безразлично, мне всё равно. Отстаньте вы со своей дисциплиной. Я еще не пришел в себя. Не глаза мои, а как бы мозги ослепли. «Виноват, товарищ майор, больше не повторится, — отрешенно сказал я. — Разрешите идти?»
Больше не повторится… Опять еду, уезжаю, и опять один. Тяжело мне было, тревога щемила. Колокол ударил два раза. Мы успели сфотографироваться с Лилей и попросили поставить дату — «9.08.45 г.» Это мне потом помешает, хотя, может быть, и поможет, не знаю. После колокола подошли к вагону, расцеловались, но я медлил. Старик кондуктор уже покрикивал: «По местам, граждане пассажиры, по местам!» Мы расцеловались еще раз. Мне казалось, поезд задержится, что-то в самый последний момент случится, а паника просто так, по традиции. Но поезд мягко пошёл. Я поцеловал Лилю в последний раз и вскочил на подножку. Она стояла и махала, я тоже махал долго, пока вокзал, Лиля, перрон не скрылись за красной круглой водокачкой. Поднялся в тамбур, один, пусто, хотелось лечь тут же на пол и не вставать.
«Корабли уплывают в чужие края, поезда уползают, разлетаются птицы. Возвращается ветер на круги своя. Только мне одному не дано возвратиться…» Я ничего не знал, но предчувствие было — тот, прежний Ваня Щеголихин уезжал навсегда, без возврата. Я не знал и никто не знал, может быть, один только Господь Бог.
20
В эскадрилью я прибыл под вечер, доложил командиру отряда, сдал ему свой груз и пошел спать. На другое утро еле поднялся. На зарядку не пошел, вместо меня отделением командовал Черныш. Кое-как позавтракал, не могу найти ветрочёт. «Какая сволочь взяла ветрочёт?!» — заорал я не своим голосом. Миша Фрахт тут же подал его — взял, пока тебя не было. Я грубо вырвал из его руки штуковину и едва-едва удержался, на самой грани, чтобы не звездануть по зубам безобидного Фрахта, я буквально закипел от непонятной злости, даже запыхался. Старшина Раевский протяжно подал команду строиться: «Рравняйсь!» Я повернул голову вправо и ощутил, как мелкая судорога скользнула по лицу, по глазам. Мне стало страшно, тошнота подступила, я крупно вспотел, вытер мокрый лоб руками. «Держись, возьми себя в руки!» Вышли из казармы. На свежем воздухе всё прошло. Первый час — моторы. Вел занятия белесый техник-лейтенант, я записывал в тетрадь и зевал неудержимо, обморочно, разевал рот так, что ломило скулы. Техник-лейтенант потерял терпение, поднял меня. Я встал, секунду-две продержался и снова раскрыл рот в мучительном зевке — ну ничего не могу поделать. Курсанты смеялись: он из отпуска, товарищ техник-лейтенант, звезды по ночам считал. Кое-как дождался я перерыва. Построились, пошли к главному корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел подумать: вот так теряют сознание…
Открыл глаза — бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших — Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица растерянные, смотрят смятенно. Рукав моей гимнастерки закатан, рубашка разорвана, пахнет лекарством. «Что за чепуха?» — сказал я и не услышал своего голоса. Хотел подняться, но сестра придержала. «Полежите немного, я вам укол сделала». Отворилась дверь и вошёл начальник медсанчасти, молодой, румяный майор Школьник. «Как он? Пришёл в себя, очнулся? — Он уже видел меня, как я понял. Майор шагнул ближе к кушетке, пощупал пульс. — Раньше припадки были?» — «Нет… Какие припадки?» Майор сказал мне идти в казарму, ребята шли рядом. По их неловким словам я догадывался: произошло что-то серьезное. Ссадину над бровью пощипывало и щеку стянуло от йода. «Никогда не было, — повторил я. — Что за хреновина?» В казарме я улегся и сразу уснул. Ребята ушли на занятия. Проснулся от голосов, когда звено уже вернулось. Подошли опять Черныш, Фрахт, они уже успокоились, узнали, видимо, что у меня ничего особенного. «На ужин пойдёшь? — спросил Черныш бодро. — Наркомовский паёк пропадать не должен». Я лежал на спине, руки за голову, хотел сказать бодро, громко: конечно, пойду, у меня всё прошло — и тут опять судорогой повело глаза и я, уже ничего не видя, услышал ритмичный скрип койки и тонкий вскрик Миши Фрахта: «Держите голову! Держите!..»
21
Историю болезни в госпитале заполнял старый седой врач, тоже майор, не такой везучий, как молодой Школьник. Чем болел в детстве, не было ли травм, ушибов головы, позвоночника? Как учился, легко ли давалось или трудно? Не жалуетесь ли на ослабление памяти? Наконец, не болел ли кто-то из ваших родителей эпилепсией? Вот как — эпилепсия. Нет, никто не болел, ни мать, ни отец. «Не было ли у родственников по линии отца или матери, у вашего дяди или у тёти психических расстройств, припадков, нервного заболевания?» Он будто знал, что у Нади припадки. Надо ли говорить? Я учуял для себя опасность. Но всё-таки сказал, у моей тётки по матери погиб муж на фронте, она стала нервной, теряет сознание. Он выслушал мои легкие, сердце, проверил молоточком рефлексы, всё записал. «Какой диагноз вы мне поставили, товарищ майор?» — «Эпилепсия». — «Я прошёл три комиссии, — внушительно сказал я, — две в истребительной авиашколе и одну здесь. Три раза годен, понимаете?» — Зачем я это говорю, как будто он не знает? — «Диагноз под вопросом, полежите у нас недельки две, товарищ курсант, обследуем, уточним. Самое главное — спокойствие».
Я спокоен. Надел серую байку и лег на койку. Недельки две — это конец. Ребята отлетают все задачи по воздушной стрельбе и пойдут дальше, как я их нагоню? Да никак. Никто для меня персонально не станет поднимать самолет. В другую эскадрилью меня перевести нельзя, за нами никого нет, мы тотальники. Дурно мне стало, что будет? Мне давали лошадиную дозу брома с валерьянкой и маленькую таблетку люминала. Я думал о плохом спокойно, вернее сказать, оглушённо, пробивался сквозь туман от лекарств. Отстану от звена. Не получу лейтенанта. Назначение будет не из лучших — готовил себя к плохому, осаживал себя перед главной опасностью, как всадник лошадь… Пил свое пойло три раза в день, глотал таблетки и почти не поднимался с койки. Даже ел в постели, приносила санитарка. Не было у меня ещё таких дней, лежал и лежал, и даже совсем не читал — удивительно! — совсем не тянуло меня к книге. Приходили ребята, приносили записи лекций, успокаивали — двое не выполнили задачу, будут летать повторно, я могу с ними, так что лежи, дави подушку и не переживай.