На процедуры и вливания водили Ахмета, старика-бормотуна, и Петю. Колю Турка лечили электрошоком. Петя рассказывал о процедуре с восторгом: «На кумпол — обруч! Втыкают рубильник, и тыща вольт бьёт Колю Турка, колотит его, как перфоратор, которым асфальт колупают. Коля отбрасывает копыта, а потом — ничего. Теперь ему хоть в Америку, он любой электрический стул выдержит». Приводили Колю под руки, жёлто-зелёного, укладывали на койку, он вялыми движениями, как во сне натягивал одеяло на голову и весь день лежал, не шевелясь, как куль. А рядом я лежал, тоже кулем с утра до вечера, смотрел в потолок, думал, что меня ждет, как мне вырваться на свободу. Под самым потолком тянулась труба отопления, неужто ни одна душа на ней не повесилась? Очень удобно. Накинул на трубу пояс от халата и суй в петлю голову. Я уже натягивал интереса ради, пробовал — выдержит. Кто-нибудь додумается. А может, и нет, даже здесь живут надеждой. Я надеюсь через тюрьму, через психбольницу, не знаю, через что еще, возвратиться на круги своя. Долгие, мутные, нервные пять лет позади. А впереди стянут меня приговором как обручем, потом постепенно начнут отпускать, я буду становиться самим собой, вылезать из круга. Расстрел не дадут, максимум десять лет, выйду, мне будет тридцать три. Илья Муромец в эти годы только начал. Хотя Иисус Христос уже кончил.
Что мне сейчас поможет? Если следователь получит мою историю болезни пятилетней давности, что она ему даст? Было, скажут, и прошло. У Достоевского тоже было, однако от каторги не освободили.
Неделя прошла, две недели прошло, но своего права на самосохранение не использую. А Славка подливал керосина: «Они тебя кнокают, студент, у меня глаз-алмаз. Они за тебя мазу держат, и главврач, и все лепилы. Закоси пару припадков, нажрись мыла, пену пусти, тебе это дело запишут, через неделю — по чистой. Это меня им надо колоть да раскалывать, а тебя-то — тьфу! Нужен ты трибуналу, как рыбе зонтик, у них своих вояк под завязку». Я не ужасался его речам, не ставил перед ним вопросы совести, мало того, я кивал на его слова серьезно и значительно, мол, не принимай меня за простака, если уж я попал сюда, значит, что-то умею не хуже тебя. Славка злился, чего я прикидываюсь? А мне даже мысль о симуляции была опасна, сорву тормоза. Я их так долго, целых пять лет крепил, проверял, и ох, не дай Бог, что будет, если сорву. Хуже всякой тюрьмы.
Дни проходили довольно мирно, хотя мы и психи, да еще и судебное отделение. Единственный скандал в момент моего появления Петя объяснил так: мы тебя за урку приняли — борода, усы, видуха! Устроили шумок, чтобы ты, а за тобой и мы через забор, и лататы! Если бы Коля Турок был в сознании, он не принял бы меня за урку. Рыбак рыбака видит издалека. В тысячной толпе вор определит вора без промаха, узнает его по взгляду ястребиному, по жесту, по неуловимой для других повадке. Обмен между ними на уровне телепатии. Бунт я объясняю иначе, залежались ребята, засиделись, скучно было, ждали повода. Стук дверной задвижки вспугнул Турка, вот он и взъярился. Импульс буйства передался другим, они погуляли. Кстати, сам Петя отсиделся в палате.
Но кто мне разгадает загадку, почему Турок бросился не на меня, шедшего впереди, а на милиционера, шедшего позади? Ведь он невменяем, слеп, ему все равно, на ком вымещать ярость, легче сразу, на первом попавшемся, а не на втором, ибо второй — уже отбор. С чего бы у чокнутого такая разборчивость? Неужто Турок симулирует, терпя шоковую терапию? В такой жуткой форме у него проявляется самосохранение, больше похожее на самоуничтожение. Надо же так мозги себе калечить, во имя чего? И сколько надо сил для притворства, сколько могучей воли, собранной на уход от расплаты. Я не верил, что он симулирует, но бездарные Петины зёрна все-таки давали ростки. Я, сам того не желая, присматривался к Славке, — в чем его симуляция? — но ничего такого не видел.
Как-то вечером за дверью в больничном дворе послышался звон гитары и негромкая песня, кому-то разрешили побаловаться перед выпиской. Славка подошёл к двери. «Эй, мужики, канайте сюда ближе!» Для нас больничный двор, даже такой, был волей. На вызов к врачу или на процедуры мы проходили по свободной земле и смотрели, как там люди живут, даже такие. Мы смотрели с любопытством на вольных, а вольные так и ждали появления кого-нибудь из судебного отделения. Все мы не в своём уме, но любопытны как в нормальной жизни. Однажды вел меня Гриша и на клумбе в цветах шизик с подзорной трубой из газеты, смотрел в небо, кричал: «В Корее война! Американцы высадили сто резиновых кукол, но это не куклы, а проститутки, зараженные сифилисом».
Гитара смолкла, потом у самой двери отозвался голос низкий и нарочито грубый: «Што-о?» — дескать, я тоже такой, а на воле временно, по чистой случайности. «Сыграй нам что-нибудь для души». — Славка не просил, а приказывал с высоты своего положения. Дежурил в тот вечер пожилой старший сержант, Славка уговорил его на минуту открыть дверь, мы увидели двух парней, один повыше с усиками, другой маленький с отечным лицом, почти безглазый, он держал гитару. Милиционер жестом позвал их, а Славка еще и за рукав потянул: «Смелее, мужики, смелее. Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет». Парни скоро освоились, как-никак мильтон тут же, если что. И Славка начал петь. Обычную арестантскую классику, но как он пел! «Цыганка с картами, дорога дальняя, и вот казённый дом опять идет, должно быть, старая, тюрьма центральная меня бездомного обратно ждет». И особо популярную, я ее уже наслушался в тюрьме: «А под окном кудрявую рябину отец срубил сегодня на дрова». «Баргузина» спел, причем слова искажал: чтобы понароднее, покрепче, не «снабжали махоркой», а «снабждали». С тоской пел, со слезой: «И поведут меня под острой гранью с кайлом в руках замаливать грехи». Искажал на свой лад Есенина и без перекура пел, дорвался. «Я одну мечту люблю и нежу, я душою чист, но и я кого-нибудь зарежу под веселый свист». Стоял, закидывая стриженую пушистую голову, размотал свою чалму из полотенца на плечи, вскидывал руки, тянул в истоме. Талант без придури, я восхищенно вскрикивал: «Ну, Славка, гад, не ожидал!» Артист всегда истерик, он не играет, не лицедействует, он дает выход избытку своих страстей. Славка будто не есенинские слова пел, а свои сокровенные: «И меня по ветреной аллее, по сыру песку, поведут с веревкою на шее догонять тоску». Каждый слог он тянул, не желая расставаться, голос его дрожал, трепетал.
Славка еще не смолк, как гитара вдруг расстроенно брякнула и упала. Маленький гитарист утробно, рвано замычал, будто получил удар под дых, и рухнул, забился в припадке, сильно, гулко колотясь о землю головой, локтями, ногами, выгибая дугой спину и отскакивая от земли как мячик, — жуткий тяжелейший припадок. Напарник его и милиционер бросились держать, а Славка вместо того, чтобы помочь, с диким воплем метнулся прочь, под навес и там рухнул, забился на ступеньках. Вокруг стояли больные, на песню вылезли, Ахмет начал кричать, женщины подняли визг, заметались, прибежали санитары — просто конец света. Гитариста унесли, дверь закрыли. Я стоял неподвижно, смотрел на гитару — лежало в полумраке длинное желтое рыло с разъятым ртом. Я прилип к стене — «Не закричать! Не упасть! Я здоров-здоров-здоров! Я не в бешеном стаде, нет-нет, не поддамся!» Из-под навеса побежал к двери Петя-монтёр с криком: «Славка убился! Сестра-а!» Я закрыл себе уши ладонями. Петя кричал, никто не отзывался. Тогда я метнулся к двери, стал колотить по ней кулаками, пинками, всё громче, всё чаще, найдя себе выход, чувствовал кровь на руках, без боли, бил и бил исступленно, остервенело, опять как бы со стороны думая о себе: вот как, оказывается, сдают нервы. Я размозжу себе кулаки, лишь бы дать выход страху, ужасу, я бить буду, пока не сдохну, только бы перебить припадок, отвлечь, пусть мне дадут хоть десять лет, пусть двадцать пять, лишь бы не было, не было, не было!
Грубо ворвались санитары, дежурный врач, сестра, и все с криками на меня, с угрозой, как на психа, сестра сунула мне таблетку, я ее проглотил, давясь и всё больше ощущая прилив боли в кистях, в руках, это отвлекало, все-таки отвлекало. Славку унесли без сознания, маленькая белая голова, коротко стриженная, и кровь черная в тусклом свете, лаковая, с виска на щеку, со щеки на шею… Гитару подобрали, желтую восьмерку. Милиционер долго затирал кровь на каменных ступеньках, кряхтел, сопел в тишине, выжимал тряпку, журчала вода в ведро. Всю ночь, наверное, никто не спал. В женском отделении потом тоже что-то случилось, опять прибегали санитары, дежурный врач. Ночью все ворочались, вздыхали, стонали, бормотун-старик щёлкал словами, как попугай, что-то такое мистическое, жуткое витало в палате.
Утром над нашим двориком в раскрытом окне появилась доцент Ложкарёва. Я стоял внизу у стены мрачный, подавленный, грел на солнышке сбитые руки, края ладоней багрово-синие, как баклажаны. Желтый халат выше колен, короткие белые кальсоны, шлепанцы из красного войлока, весь цветной, как мурзилка. Она говорила, а я не поднимал головы, не смотрел на нее. «Вы совершили преступление, надо отвечать за него, не опускаться до агровации, только честным путем вы можете вернуться в общество, только тогда оно вас простит». Если бы ей запретили читать нотацию, у нее был бы нервный срыв, она бы из врачей перешла в пациенты. Я убрал руки за спину и не отвечал, нечем мне возразить, а сказать ей — дура, не могу, воспитание. Какие жалкие они там, на воле, в своей слепоте, со своими кодексами! Надо долго мять и унижать человека, чтобы он проникся хоть каким-то желанием понять другого, именно мять, бить и пинать, потому что все эти звания и ученые степени, кандидатские и докторские не дают главного — понимания, сострадания.
Славка умер, не приходя в сознание, пробил висок о каменные ступени. Эпилепсия была у него давняя, с детства, он восьмерил, скорее, под здорового и, возможно, кличку себе придумал сам. Главный врач был расстроен Славкиной смертью и неизбежными неприятностями. Человек не может пропасть бесследно, даже если он отпетый преступник. Будет составлен акт, указаны причины, и одна из них — недосмотр персонала. «К нам присылают так называемых симулянтов, чтобы мы выводили их на чистую воду, — делился со мной главный врач. — А мы, как специалисты у большинства находим заболевание. Раньше само намерение стать сумасшедшим считали признаком психическ