— «Глупости, зачем здесь роды, — сказал капитан. — Берем вас на работу в амбулаторию. Временно. Если спецчасть разрешит, будете постоянно». Санитар выдал мне халат, Вериго сходу включил меня в работу, тому измерить температуру, тому сделать растирание, тому сменить повязку — и пошла-поехала моя медицинская карьера. Я нюхал запахи риваноля, йода, мази Вишневского и думал, так пахнет счастье.
Утром на приеме суровое испытание — сифилитики, восемнадцать сладострастников. Внутривенно сальварсан, иголки острые, вены на тощих руках выпуклые, ввожу спокойно. Но биохиноль внутримышечно — это уже пытка. Толстенная игла, иначе не введёшь в ягодицу маслянистую, вязкую жидкость. Наслушался я крепких матерков и обещаний врезать между глаз. Мне доверия не было, руки у меня грубые, бурые, видно, что пришел с общих работ. И морда обветренная, не похож я на врача никак. Штаны зековские из-под халата видны и ботинки зековские — ничего на мне от порядочного лепилы, а зоркий глаз блатного все видит. Вдобавок я после первых матерков угрюмо замкнулся и колол их молча, как палач, без всяких подготовительно-успокоительных слов, плясали они у меня, как на вертеле. Чёрт меня дернул связаться с медициной. А Вериго успокаивал клиентуру, особенно последнего, истеричного блатного по кличке Крест-Маузер. Привели его из Шизо, тощий как спирохета, он потребовал, чтобы Олег Васильевич сам лично сделал ему укол. Тот встал, подошел и внушительно меня представил: это новый специалист, его подморили на общих, у него твёрдая рука, он врач из Алма-Аты. Вкатил я Крест-Маузеру биохиноль, и он, надевая штаны, счастливый, что я его не заколол насмерть, стал возбужденно рассказывать, что в Алма-Ате он тоже бывал, там есть Кум по кличке Печёнка. Все опера ходят с командирской сумкой через плечо, а Печёнка — с портфелем, а в том портфеле кирпич самый обыкновенный. Приводят к нему задержанного, он сразу ему вопрос, кто я такой, знаешь? Не знаю, гражданин начальник. Он его хлесть портфелем по боку: я тебе все печёнки отобью, кто я? «Не зна-аю!» Опять хлесть его по тому же боку. «Теперь знай, что я известный всему воровскому миру Печёнка, запомни и другим передай, что есть в Алма-Ате оперуполномоченный Печёнка, всех наскрозь видит, с ходу раскалывает, от него не скроешься, а пока — прочь отседова, и чтобы я тебя в Алма-Ате не видел, а увижу, срок гарантирую». Если вор не уезжал из города, Печёнка ловил его и давал срок. Но ворьё учится быстро. Надыбали у Кума слабинку и, как только он задает свой вопрос, кто я, ему тут же ответ: вас, гражданин начальник, знает весь преступный мир, вы Печёнка, про вас известно, во-первых, в Москве, во-вторых, в Ленинграде, в третьих, на Колыме, и вся Ванинская пересылка гудит: в Алма-Ату, братва, лучше не показывайтесь, там главный опер Печёнка, всех наскрозь видит, с портфелем ходит, а в портфеле у него особый рентген.
Можно, конечно, брезгливо сказать, что уголовники на других с топором кидаются, ничего им не стоит человека зарезать, а сами тоненькой иглы боятся. Но они измотаны, измочалены, у них чуть что, сразу срыв, держатся на пределе, если всерьез взяться невропатологу или психиатру, то окажется, все подряд больны. Когда Крест-Маузера увели обратно в Шизо, санитар сказал, посадили его туда как отказчика. Начальник колонны перед разводом подошел, а Крест-Маузер прибил мошонку гвоздем к нарам. «Чью мошонку?» — поинтересовался Олег Васильевич.
Таким был мой первый прием в амбулатории. Освобождение от работы полагалось при температуре тридцать семь и шесть, не ниже. Симулянты натирают подмышки чесноком, нагоняют температуру до сорока, хотя по виду здоровы. Но по запаху чеснока можно расколоть, а к тому же попробуй чеснок достать, витамин, как-никак. Натирают перцем, подбивают пальцем по градуснику. Бригадники мои довольны — свой лепила в санчасти. Надо сказать, я вошел в авторитет после той стрельбы. Ходил спокойно на общие как все, не выпендривался, что медик, а в несчастье себя показал, конвой передо мной на цырлах. Сразу пошло лагерное творчество; чуть-чуть проявил себя в острый момент, сразу легенда, какие без булды действия я совершил. Но чуть где-то сподличаешь, размажут тебя, век не отмоешься. Зека как будто темные, неграмотные, безликие, но поступок сразу заметят, как хороший, так и плохой.
Вериго сказал, чтобы я из барака перебрался в амбулаторию, закуток и топчан найдем. Нередко ночью требуется неотложная помощь, где вас искать? Но как мне быть со спецчастью? Переберусь я сюда, мое место в бригаде займет другой, а через неделю обратно. Олег Васильевич заметил, что с моей статьей в такой дальний этап обычно не посылают. В Соре собраны рецидивисты, долгосрочники, либо с тяжелыми статьями. Гулагу не выгодно малосрочников провозить через весь континент, «у вас там наверняка остались враги». Суханова расстреливала в ЧОНе всякую контру, остался один недобитый, надо его заморить в Сибири. Революция делает из женщины гиену, сказал Шиллер. Наверняка в личном деле у меня есть отметина утяжелить мне отбытие срока, иначе спецчасть не тянула бы с разрешением работать медиком.
В санчасти в то время толком ничего не было, только медикаменты и перевязочный материал. Ближайший рентген в Абакане, лаборатория там же, здесь никаких анализов. Венерические Вериго определял на глазок, по симптомам, спирохету и гонококки не искали, микроскопа не было, на всю санчасть один аппарат Рива-Роччи, а гипертоников полным-полно. Единственное, что у врача было, — стетоскоп, сейчас его только в музеях встретишь, деревянная трубочка сантиметров двадцать длиной с раструбом на обоих концах, приставляешь к груди пациента и слушаешь.
Спустя неделю зашел я к Кучмаеву, нет ли разрешения спецчасти. «А вы работайте, работайте», — сказал капитан, и ни слова больше. Спецчасть отравляла мне все радости, молчанием подчеркивала и бесправие мое, и ненужность. К этому тоже надо привыкнуть.
Утешала меня работа с Олегом Васильевичем. Я выйду отсюда классным врачом, диплом дело формальное, главное практика. Смешно сказать, утром, едва проснувшись, я ждал минуты, когда мне надо идти на прием. Никто меня не торопил, не подгонял, я сам спешил. «Ты почему не переселяешься?» — спросил Вериго уже в третий раз. — «Молчат». — «Лагерник должен использовать любую минуту облегчения». — «А вы долго ждали?» — «На меня разрешения до сих пор нет». Статья у Вериго тяжелейшая, 136, часть 1 — убийство. Сначала я подумал, враги из зависти повесили на шею смерть пациента, случайную, по неосторожности, оказалось — нет, у него умышленное убийство. Однако к делу Горького он никакого отношения не имеет.
Переселиться в амбулаторию мне так и не пришлось, после ноябрьских праздников меня перевели в отдельный медпункт. К слову, перед 7 ноября всех главных блатных и особо важных политических на три дня спровадили в Шизо, так принято во всей системе Гулага. Капитан Кучмаев вызвал меня с приема — есть решение, зека Щеголихин, отправить вас в 12-й барак. Туда прибыла из Красноярска большая группа инженеров для работы на БОФе, нужно организовать медпункт, будете там вести прием. Составьте список медикаментов, я подпишу, всё получите в аптеке, и сегодня вас отведут туда. Разлучают меня с Вериго — плохо, а с другой стороны, доверили мне медпункт и спецчасть не возражает.
6
Двенадцатый барак имел своё оцепление, там содержали так называемых сук, они ходили на свой объект, без контакта с ворами, и конвой у них был отдельный. Пока там были одни суки, медпункт не требовался, но вот появились инженерно-технические работники, и сразу им всё вынь да положь.
Узкая длинная комнатка с высоким, в ладонь шириной, оконцем, здесь был умывальник. Встретил меня зека лет тридцати, белокурый, плечистый, вежливый. «Здравствуйте, меня зовут Альбергс». Одна рука у него в гипсе до локтя, его назначили сюда дневальным, он из бригады латышей-плотников. Впритык к оконцу узенький столик с ножками крест-накрест, возле него топчан. Я принес с собой простыни, накрыл столик, накрыл топчан, выставил ящичек с медикаментами: йод, марганцовка, аспирин, анальгин, бекарбон, бесалол, термопсис. Стерильные бинты, банки, клизма, стерилизатор со шприцами, ампулы с кофеином, с камфарой. В пол-литровую банку положил клок ваты, залил хлорамином и воткнул туда градусники. Размочил таблетку красного стрептоцида, намалевал на листке красный крест, лейкопластырем прикрепил на дверь — и медпункт готов.
«Вы мне разрешите здесь поселиться?» — Албергс показал на потолок. В бараке ему надоело, здесь вдвоем веселее, а если кто-нибудь будет ломиться, то мы отобьемся. И Альбергс звезданул здоровой рукой в дверь сильно, оглушительно, громыхнул как кувалдой. Еще один такой удар, и дверь надо заменять. Он был чемпионом Латвии в среднем весе, при Ульманисе у них был профессиональный бокс. Я не стал возражать, Альбергс тут же принес доски и за пять минут соорудил себе полати под потолком, надзор зайдет, не увидит.
Вечером наш первый прием прошел спокойно, я освободил четверых на завтра, среди них доцента Хигеровича из Одессы, с температурой, и бывшего офицера Семенова с радикулитом, их надо запомнить, они скоро понадобятся. После отбоя пришел шестерка начальника колонны Хабибулина — тебя вызывают. Огромная комната, хоть в баскетбол играй, вдоль стены топчаны, аккуратно заправленные. Сам Хабибулин, усатый, черный, в тюбетейке, сидел как падишах, скрестив ноги, на цветастом шелковом одеяле. По бокам пухлые подушки, над головой черная тарелка радио. Большой стол перед ним заставлен посудой, полно жратвы, самовар, заварные чайники штук пять, чашки, целый сервиз, у меня глаза разбежались, я на воле не видел такой роскоши. Яркая лампочка под абажуром с кистями, пол надраен до блеска и радио мурлычет, — куда я попал? Народу немного, человек восемь-десять, все восточного типа, одинаково угодливые. Хабибулин двинул пальцем, и мне тут же поставили табуретку, налили чаю в фарфоровую чашку с узором, подвинули мне тарелку, а на ней ломоть белого хлеба да еще с маслом, я не видел его сто лет. «Кушай, доктор, кушай, — сказал Хабибулин. — Как тебя зва-ать? Что тебе на-адо? Какой помощь?» Я ответил коротко, всё у меня есть, спасибо, пока ничего не надо. «Статья у тебя кака-ая? Сро-ок? — обходительно, ласково продолжал Хабибулин, мельком глянув на меня и сразу оценив — молодой, честный, значит, глупый. — Народ у меня культу-урный, инжене-еры, доце-енты, сво-олочи», — врастяжку, не спеша говорил он, глядя мимо меня и что-то соображая по другому делу, как глава великой державы. Говорил он вроде бы нормально и даже уважительно, доктором называл, но вместе с тем пренебрежительно. Ему было наплевать, кто перед ним — прислали, надо его обработать. Шестерили ему абреки с кошачьей повадкой, не просто ходили, а шастали на полусогнутых. Сам Хабибулин и все шестерки были гораздо старше меня, сидели не первый год, иные не первый срок, судя по наколкам, не будут они зря перед студентом пластаться. Напоили, накормили, спасибо, что тут можно сказать. Хабибулин подал мне руку, приходи, доктор, кто будет обижать, скажи. В этот момент открылась дверь, и послышался исключительно блатного тембра голос: «Гражданин начальник, век свободы не видать, чихнарю дай, сука буду, верну завтра». Я увидел интеллигента в роговых очках, одетого как народный артист или как вор с законе — пушистый кремовый свитер с высоким, до ушей, воротом, брюки шевиотовые и обувь, не зековские чэтэзэ, а унты, причем не дешёвка, настоящие оленьи унты с нежным и лоснистым мехом. Увидев меня, он поздоровался уже без придури, приветливо и любезно, как бы сняв маску. Я встал, уступил ему свою табуретку. «Нет-нет, спасибо», — он легонько коснулся моего локтя. «Наш доктор, я добился, чтобы прислали», — сказал Хабибулин таким тоном, мол, просил золото, а дали… Человек подал мне руку: Фефер Александр Семенович. Приветливые карие глаза, располагающий жест.