емся вместе со всем народом ускоренными темпами строить коммунизм.
Человек рыпается бежать, когда ему есть откуда и есть куда. А на воле он уже не рыпается — некуда, разве что, как я в детстве, в жаркие страны.
16
«Фершал!» Я оглянулся — в чём дело? — «Поди сюда». Стоит возле койки в углу приземистый, низенький, халат до пола, лицо приметное: висячий нос, квадратные скули и продольная глубокая ямка на подбородке. Я не спеша подал лекарство одному больному, подал другому, после чего спросил низенького, что ему нужно. «Поди сюда, сядь». — Он кивнул волевым подбородком на свою постель. «Медицинскому персоналу не положено сидеть перед пациентом», — холодно отчеканил я. А он мне: «Ты прямо со мной, как Кум». Не только лицо, но и поза его заслуживала описания — серый халат запахнут и подпоясан, одна рука за спиной на пояснице, другая заложена за борт халата. Чего-то еще не хватало, самой малости, чтобы я догадался, на кого он похож.
«Фершал, к тебе вопрос, — высокомерно продолжил он. — Отчего умер Наполеон Великий, император Франции?» Че-ерт побери, так он же Наполеон, как я не допёр сразу! «На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук». Может быть, он еще и француз ненароком? Есть у нас в лагере румыны, венгры, поляки, немцы, калмыки, почему бы не быть французу?
«Не знаю», — сказал я, а низенькому только это и нужно было, он просветил меня, а также и всю палату: Наполеон умер от рака 5 мая 1821 года, он его получил в наследство от отца. По завещанию, великий полководец оставил своему слуге полмиллиона франков. В час его смерти был жуткий шторм, ветер с океана вырывал с корнем деревья, швырял их как щепки, все дома на острове Святой Елены были снесены без следа.
Таким вот манером появился в стационаре вор в законе Коля Малый. Флегмона левой голени, мастырка. Привели его из кандея, надзиратель шел впереди, а Коля шкандыбал следом, добрался весь в мыле, но потом рассказывал, как врезал мусору между глаз, когда тот хотел Коле помочь, взять под руку — не тронь мою честную воровскую руку! Со мной Коля говорил только об одном, сыпал мне вопрос за вопросом: почему Наполеон потерпел поражение при Ватерлоо? Ждал моего ответа, уличить меня, разоблачить, опозорить. Командовал мне: поди сюда, сядь. Великий император Франции проиграл потому, что начал бой с английскими войсками после обеда, а надо было начать на рассвете до прихода пруссаков. «А сколько полегло на поле боя, знаешь?» Я пожал плечами. Коля меня зашпынял: «Ты чё, совсем не слышал про Наполеона, ты же в институте учился. При Ватерлоо полегло двадцать пять тысяч французов, двадцать две тысячи англичан и пруссаков. А как его взяли в плен? — Позорил он меня с наслаждением, я ни на один вопрос его не мог ответить. — Не знаешь, как взяли в плен? А чё ты знаешь? Он сам сдался капитану английского фрегата, весь экипаж выстроился и отдал почести великому человеку в своей неизменной треугольной шляпе, понял?»
На все другие темы Коля говорил только по фене, но про Наполеона он цитировал академическое издание. Кто-то когда-то сказал ему, что он похож на Наполеона, ему это врезалось, он начал собирать и выдавать сведения про императора с такой точностью, будто сидел на нарах вместе с академиком Тарле. Фокусы его Наполеоном не ограничивались. Через пару дней при моем появлении Коля снова скомандовал: «Фершал! Дай мне свою ручку. Ай-момент. Надо ксиву передать в Малую зону». — Он сел возле тумбочки и на листке бумаги начал писать, но как?! У меня просто крыша поехала от его писанины, это надо видеть — ни одной буквы, ни одного слова, просто каракули. Если глянуть, не вчитываясь, вполне похоже на письмо, а приглядись, только черточки и закорючки, умело схваченные, связанные, — образ письма, туфта, подделка. Неужели Коля не умеет писать? Волга мне подтвердил — да, не умеет ни читать, ни писать, но если видит интеллигента, тут же его убивает Наполеоном. Спрашивается, зачем ему учиться. Но где же он рос, если у нас по всей стране всеобщее школьное образование? Память у него дай Бог каждому и характер тоже. Дали ему четыре месяца штрафняка, привезли из Ачинска в Малую зону, так он из ста двадцати дней девяносто провел в сыроежке, о чем это говорит? Коля железно блюдёт воровскую честь, не щадя здоровья стоит за воровской порядок, вот его и сажают. Кандей без вывода Колю подморил, и он сделал мастырку — взял иголку, ниткой собрал с зубов налет, щипком оттянул кожу на голени и продернул через нее иголку с ниткой. Через день воспаление. По фене мичуринская прививка. При другой жизни Коля Малый водил бы полки по Европе, а, может быть, и по Азии. А сейчас он пленник Гулага всего-навсего.
17
Сашенька уехала в Боровое, в наш Казахстан, в отпуск. Вместе с Бондарем, между прочим. Он ее муж. Они вместе работали в Красноярске, у Бондаря там была жена и ребенок, но он влюбился в Сашу и бросил всё на свете. Я его понимаю, из-за нее я бросил подкоп. Из Красноярска они уехали искать счастья и, как ни смешно, нашли его здесь. Поселились в Ольгином логу у какой-то старушенции. Бондарь устроился в медсанчасть в лагере, здесь доплата, и она с ним, чтобы не разлучаться. Значит, замужем, ну и что? Для женщины важно, если он, предмет обожания, занят, женат, сразу на нем крест. А для мужчины семейное положение, как ее, так и свое не имеет ник-какого значение. «Мне бы только смотреть на тебя…» Женщине этого не понять, ей подавай загс, ребенка, пеленки. Короче говоря, уехали. Но через месяц приедут. А я получил письмо от Ветки. «Я тут сижу, как дура, думаю, что он страдает, а он там, оказывается, влюбился в медсестру». Я написал ей как другу о нахлынувшей страсти, только она одна может понять. И сам об этом забыл. Расписал ей цветисто свою нежность к другой, случайно встреченной женщине, — ну не идиот ли? Она меня ждет, столько из-за меня перенесла невзгод, а что я? «И мне, как всем, всё тот же жребий мерещится в грядущей мгле: опять любить ее на небе и изменять ей на земле». Сейчас я ей напишу, что ты для меня вечность, а Сашенька, уехавшая в Боровое с мужем, всего лишь эпизод. Мимолетный.
А что, если через год я увезу ее в Ялту?..
18
Прибежал надзиратель — быстро врача в кильдим, в 7-ю колонну. Если надзор не ходит, а бегает, то дела плохи. Я сразу за халат. Так оно и оказалось, человек уже был мертв. Лежал на полу ничком между нарами в луже черной крови. Люди вокруг заняты своим делом, ни одного любопытного, никаких ахов-охов, кильдим барак особенный, здесь блатные, рецидивисты, пацаны, помочь нести труп никого не заставишь. Взяли одеяло у помпобыта и вдвоем с надзирателем потащили. Удивительно, как тяжелеет мертвый, сколько раз я уже замечал, и никакой наукой не объяснишь. Если живого несешь, у него один вес, а если мертвого, он вдвое тяжелее. Убитый оказался сукой по кличку Лысый. Ему дали штрафняка шесть месяцев, привезли в Малую зону, предупредили, в лагере воры, кто имеет с ними счеты, три шага в сторону. Лысый сделал три шага. Однако, о чем раньше думали делопуты, посылая суку в воровскую зону? За что вам жалованье, если вы простого отсева сделать не можете? Зачем заполнять Шизо с этапа, если там и для своих нет места? По Хакасии полно лагерей, где правят суки — в Соне, например, в Улене, в Шире, совсем недалеко отсюда. Суке туда, а вору в Сору, меньше хлопот и оперчасти, и санчасти. Лысый пробыл в Шизо три дня, разведал, кто правит в зоне, с одним он раньше сидел, с другим корешовал на воле и решил выйти и потолковать. Дал в Шизо расписку, его выпустили, пришел в кильдим — я Иван Лысый, хочу поговорить с ворами. Хорошо, ответили ему, приходи вечером в девять часов. Лысый явился, как условились, в углу за нарами полумрак, тихо, его негромко спрашивают: ты Иван Лысый? Он самый. Шагай сюда. Лысый смело шагнул в узкий проход, тут же ему удар под ребро снизу, удар под ключицу сверху, замелькали ножи справа и слева. Не мешкая, на вахту пошел хмырь с пикой — я запорол. У него уже было 25. На вскрытии мы насчитали восемнадцать колото-резаных. На чистом трупе, уже окоченевшем, с отмытой кровью ранки выглядят удивительно безобидными, узенькие короткие полоски, два, два с половиной сантиметра, похожие на легкие ожоги. Волга потом приставал ко мне, какой удар был смертельным, заинтересованно допытывался. Первым бьёт обычно вор в законе, а добивают уже пацаны, проходят выучку. «Сука Лысый был раньше в большом законе, первым поднять на него руку надо смелость иметь. — Волга не просто называл кличку своего врага, он обязательно добавлял слово «сука», как у военных звание. — Неужели медицина не может определить, сколько там чего распорото, что смертельно, а что ради щекотки?» Я подумал: а не Волга ли его пырнул первым? Но как он мог нанести удар, если слепой? Мне знать не дано. А знать хочется, почему они убивают своего, не фраера, а матёрого урку? Есть, видно, что-то притягательное в убийстве собрата. Волга мог тайком уйти, переодеться, повязку снять, ведь резать предстояло не хлипкого мужичка, а жестокого колуна, без Волги там не могли начать. И Коля Гапон, и Вася Рябый уходили в тот вечер в кильдим. У них тоже полагается кворум, построже, чем в ученом совете Академии наук.
19
Трудно разобраться, почему, когда, из-за чего началось среди уголовников взаимное истребление, полыхнувшее по лагерям и тюрьмам в конце 40-х, как чума. Изменники, раскольники, отступники были в любом сословии во все времена, но редко бывало, чтобы праведники оставались порой в меньшинстве. Раскол среди воров обозначился еще в годы войны. Добровольцы призывного возраста появились сразу — свобода светит. По слухам, армия Рокоссовского состояла из уголовников, проверить трудно, официально уголовников на фронте не было. В «Советской Хакасии» промелькнула заметка, что в поселке Сора комсомольцы успешно строят большую обогатительную фабрику — и ни слова о заключенных. Питерский пошел на войну из лагеря на Урале, и свой четвертый срок получил уже от военного трибунала в Берлине. В музвзводе он шпилил на аккордеоне, жил в особняке владельца фирмы «Мерседес-Бенц», по очереди весь музвзвод крутил любовь кто с его дочкой, а кто с его женой. Вспоминая войну, крепко врали, но дыма без огня не бывает, можно представить, как они там, в Европе, чистоделы и шмарогоны Гулага, себя показали. Закончилась война, пошла братва по домам, а там ни пожрать, ни выпить, надо пахать и сеять, строить и восстанавливать, и всё по карточкам. Да в гробу мы видели такую жизнь, сказали урки, пускай так прокуроры живут и народные судьи. Быстро стали заполняться лагеря, власть немногих надо было делить на многих, и снова разгорелся спор: какое право имели воры брать в руки оружие, наше ли дело защищать власть, если она нам дает срок за сроком? Обвиняемые не робели — мы взяли оружие, чтобы погужеваться на воле, мы делали, что хотели, воровали, пили, гуляли по всей Европе. А вот вы не захотели выйти на свободу. Если вор остался чалиться до звонка, значит, он подчинился государственному обвинителю и поддерживает его, в таком случае, кто в законе, а кто нет? Старые урки стояли на своем: оружие можно взять только для грабежа и расправы, а не для того, чтобы идти на фронт защищать Гулаг. Споры не утихали, но до ножей дело не доходило. Брали верх кто поумнее, поречистее, подуховитее. А этапы шли и шли — в Сибирь, на Колыму, в Карлаг, на Печору, в Котлас, на Воркуту. Жить по-старому нельзя, говорили вояки, посмотрите, какие срока да