«Его не освободят, Женя. — Она говорила со мной откровенно, я не выдам, не продам. — Политических не касаются никакие амнистии. А это, в основном, интеллигенция. Освобождают только уголовников».
Я понимаю. Я разделяю ее печаль, я ей сочувствую. Но как-то так получается, порядочной женщине нельзя порадоваться моей свободе. Настоящая интеллигенция не хочет, не может, не имеет морального права приветствовать выход из лагерей миллионов мужчин и женщин, стариков, старух и подростков, — нельзя этому радоваться, потому что остаются сидеть политические. Безнравственным выглядит наше освобождение, прямо хоть оставайся. «Только уголовников». Нет, не только, давайте уточним. Ворья, рецидивистов совсем немного. Убийцы и бандиты не подлежат амнистии. Освобождаются за преступления должностные, хозяйственные, бытовые, военные — надо бы разделить, надо бы интеллигенции применить интеллект и подумать, не быть такой чёрствой, бесчеловечной. Много сидело честных тружеников, просто попавших в беду. Шофера, например, за разные дорожные случайности, машинисты, работники железнодорожного транспорта, их сажали сразу кучей после любой аварии, можно ли их называть уголовниками? Должностные в горнорудной промышленности, внизу кого-то завалило, а всем, кто на верху — срок. Служащие всякие за нерасторопность, не успели выполнить приказ дуролома свыше, — они тоже уголовники? Или ученики подожгли уборную, а директора школы под суд. По закону о прогулах от января 1940 года давали до 10 лет за опоздание на работу, а женщине в то утро не с кем было оставить больного ребёнка, — она тоже уголовница? Тысячи людей пошли по лагерям в голодные послевоенные годы по указу от 4.06.47-го — за бутылку молока, за шоколадку, за кусок масла, за пачку папирос. В приговоре писали: «Хищение 250 метров текстильной продукции», — вот какие хапуги, а оказывается, это катушка ниток. А сколько сидело за аборт и женщин, и мужчин-абортмахеров, и тех, кто предоставил квартиру для операции. А юных девушек из торговли, продавщиц, которых дурачили старшие? А секретарш сколько и курьерш? Не дала своему начальнику, и он запросто приклеит ей контрреволюционный саботаж. А взять воинские преступления? Ребята с 26-го и с 27-го годов рождения служили по 6, по 7 лет, вся молодость прошла в казарме под хай и лай старшины. Многие не выдерживали, срывались, можно ли их называть уголовниками? А несчастные колхозники, у них дети пухли от голода, получали срок за то, что собирали с поля остатки мерзлой картошки, свеклы или колоски, — они тоже уголовники? Их тоже зря освободили?
Я желаю всей 58-й поголовно выйти на свободу. Не так, как она мне. Блатные в лагере — бедствие, спору нет, но и среди политических есть такие крысы, такие хорьки вонючие — пяти минут с ними рядом выдержать невозможно, так и хочется угомонить чем-нибудь увесистым. Много среди них маньяков и резко выраженных психопатов. Какую бы они жизнь устроили, если бы им повезло вдруг?.. Лежал у нас полковник Артамонов, грубоватый, резкий, интеллигенцию не жаловал. «У них одна задача: испортить песню хоть где, хоть кому, хоть в чём». И примеров куча, не хочу приводить.
Светлана мне испортила песню. И многие потом портили и 10 лет спустя, и 20, и 30, ни один голос в печати не прошел в защиту амнистии, киношку стряпали — только в осуждение. Для изуверов, для плосколобой прессы приведу лишь один пункт: «Освободить из мест заключения женщин, имеющих детей в возрасте до 10 лет, и беременных женщин; несовершеннолетних в возрасте до 18 лет; мужчин старше 55 лет и женщин старше 50 лет, а также осужденных, страдающих тяжелым неизлечимым недугом».
34
Общее построение с вещами. Никогда не было такого веселого развода — по домам. На станции Ербинская ждет нас пустой эшелон без конвоя, без пулеметов в голове и в хвосте. До Москвы. Каждый может сойти, где ему нужно. Поеду все-таки домой, к матери, а потом уже в Алма-Ату, в институт. Солнце как по заказу, природа ликует, теплынь, прямо-таки Христос воскрес. Зеленеют сопки Хакасии, родная ты наша сторона, не сдохли мы тут, спасибо, остальное мелочи. Питерский вывел своих лабухов провожать нас, полторы калека — сам Володя с аккордеоном «Гранессо», ему сократили срок, осталось два с половиной года, Аркашка трубач и еще барабанщик. Они только что выдули на троих пачку чая, начифирились и грянули: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море», потом «Летят перелётные птицы», наяривали от души, по склонам летели звуки — труба, аккордеон, барабан. Стояли они втроем возле вахты, а мы шли и шли мимо цепочкой, будто на войну уходили — так, впрочем, оно и было, отвоёвывать предстояло многое. Каждому. Выдали нам справку об освобождении, но ней дома получим временное удостоверение на 3 месяца, дальше, если поживем-доживем, получим временное на 6 месяцев, — для чего такое испытание, кто додумался? Приходит человек устраиваться на работу с этим клочком бумаги, а ему от ворот поворот, придет прописываться — поезжай на 101-й километр. Пришел я с этим волчьим билетом в институт к директору, профессору, новому уже, так и так, освободился, прошу восстановить, а он рыло от меня воротит, — не буду восстанавливать. Я ему указ правительства в газете за подписью Ворошилова, я ему о снятии судимости, я ему, что деканат меня знает, преподаватели помнят, прошло не так уж много, всего три года и четыре дня, а он одно твердит: нет. Я полгода обивал пороги Министерства здравоохранения, Министерства народного образования, в кадры ходил, в редакции «Ленинской смены» и «Казахстанской правды», в трибунал ходил — все за меня, а директору что в лоб, что по лбу. С ночи ждал очереди в Президиум Верховного Совета республики, приняла меня Ермагамбетова, царство ей небесное, и только с ее визой Карынбаев, кривясь и морщась, восстановил меня в институте. А каково было другим, не таким настырным?.. Кто и зачем всей стране задал такую задачу, кто объяснит? Уже никто. Всё забыто — мы же уголовники, не то что политические. Наши историки и драматурги заполняют прошлое писаниной о сидевших родственниках, о трагедии их высылки из Москвы в Саратов, из Ленинграда в Алма-Ату, где мы всю жизнь живем и счастливы по своей недоразвитости.
Канаем на вахту с узелками и чемоданами, с солдатскими сидорами, уже вольные люди, в последний раз через вахту, а там за воротами ни конвоя, ни собак — свобода! Делай шаг вправо, делай шаг влево, и уже не считается за побег. Могли бы и ворота открыть — нет, нельзя, по одному идем, с проверкой документа на выходе. Ворота заперты, возле них пусто, если не считать одинокую фигуру Папы-Римского. Стоит в линялой гимнастерке, в черных перчатках, смотрит на наш разваленный, расхристанный строй, и ни слова нам, а мы ни слова ему, проходим, кто отвернувшись, кто опустив глаза, а кто и нагло на него уставясь — прошла твоя диктатура. Спасибо тебе не скажут, а проклятий насуют охотно, хотя если всерьёз, то благодаря надзору не передушили мы здесь друг друга, не перерезали, выжили, не отравила нас столовка, не угробил каменный карьер, и вошь нас не ела, и сыпняк не валил, меняли белье и каждые десять дней гоняли в баню, хочешь ты или не хочешь. А всё — режим. Верно сказано: государство существует не для того, чтобы превратить жизнь в рай, а для того, чтобы не превратилась она в ад. Спасибо надо сказать Папе-Римскому, не было у нас ни одной крупной бойни, минимум жертв допустил начальник режима, упреждая события, ночей не спал битый, мятый, клятый Папа-Римский, он же старшина внутренних войск Ларионов. Вряд ли ты еще жив, но пусть хотя бы дети тебя поймут и хорошо вспомнят.
А пока мы идем мимо. Стоит старшина, ни орденов у него, ни медалей, под локтем книжка, «Алгебра» для 8-го класса. Повыпускают зеков, разгородят зоны, жизнь пойдет вольная, куда тебе, чем семью кормить будешь? Вот глянул он на кого-то пристально своей цепкой прищуркой, послал свой рентген, и я тоже глянул — лихой малый лет 20, лобастый, вихрастый, сумел волосы отрастить на палец, коверкотовые на нем брючата синие, пуловер синий с тонкой полоской и бобочка голубая, пижон пижоном, вольготно идет, легко, и ничего у него ни в руках, ни за плечами, ни сидора, ни узелка, одна только подушка под локтем пуховая в атласной блескучей наволочке, воровская подружка для всех утех — и поспать, и картишки раскинуть, и придушить, кого надо. Никаких шмоток, он их в пути добудет. Смотрит по сторонам зорко, весело, уже и на мой чемодан зыркнул, один пишем, два в уме, а бумаги мои тяжеленные, тянут руку вниз, будто золота сто пудов. Папа-Римский проводил его долгим взглядом, переступил с ноги на ногу и длинно вздохнул. Видит он его ближайшее будущее насквозь и даже глубже, ни за какие коврижки он бы его не выпустил, но — закон есть закон. Один тип, а впереди меня идет и второй — вислоухий, сутулый, в очках и брюзжит, отравляя радость: когда же кончится наш бардак, когда мы уже наведем порядок, да почему я должен ехать в телячьем вагоне, когда на плацкарту имею право — и тэ дэ, и тэ пэ. Блатной остался блатным, политический политическим, телега жизни снова пошла-поехала, и все по той же, веками накатанной, колее. Прощай, Папа-Римский, помоги тебе Бог закончить школу и хоть на старости лет отдохнуть от нашего брата.
Кончились наши мытарства. Судьба не посылает человеку пустое, бесполезное страдание. Придет время, я вспомню все и опишу. Я не стану делать из пережитого историю болезни и составлять прейскурант несчастий, возьму потруднее задачу. «Разберёмся во всём, что видели, что случилось, что сталось в стране. И простим, где нас горько обидели по чужой и по нашей вине».
Вахта в двух шагах, мой черёд. Узкий коридор, длинный дощатый настил и легкое дуновение дурноты — снова мост. Я к Лиле иду, круг замкнулся. Много было всего, а по сути только и было — любовь и разлука.
Иду один, наготове справка, за настилом вторая дверь и свет воли, дойти бы. По мосту иду, в конце постовой, красный погон, фуражка под углом, надзор проверяет справки. А дальше вне лагеря, стоят офицеры из управления, благодушные, веселые, они уже нам товарищи. Подхожу, подаю справку, смотрю — ба-а, Саша-конвоир, мы с Пульниковым тащили его прошлой зимой на себе. «Здорово, Саша, как служба идет?» — «Я не Саша». — Он протянул руку за моей справкой. «Помнишь, в Ольгин лог ходили с хирургом, операцию делали? Пистолет потеряли». — «Не было этого». — «Да ты что, я тебя на своем горбу тащил!» — Я ликовал, будто друга встретил, теперь не надо ему меня конвоировать. «Не было этого, — четко повторил Саша и глянул дальше, за мою спину. — Следующий».