Однако, на этот раз Анна уловила едва заметную фальшь.
– В фильме чего-то не хватает, – проговорила она.
Сидевшая рядом Румико удивилась:
– В каком смысле? Те же кадры, тот же голос, та же «Океанида».
Но Стерхова покачала головой.
– Раньше было иначе.
– А по-моему, все так же самое. – Пожала плечами журналистка.
Посмотрев еще две картины, Анна вышла из зала. Шагая по коридору, она разматывала в голове кадры из фильма как нить из клубка. И в какой-то момент поняла, что из фильма пропал небольшой фрагмент: панорама толпы провожающих. Стерхова точно помнила эти кадры: камера скользит по белому борту «Океаниды», по лицам провожающих и причалу.
Вернувшись в номер, она пересмотрела версию, сохраненную на компьютере, и обнаружила этот фрагмент. Решив, что Воронин перемонтировал фильм, Стерхова успокоилась
Оставшуюся часть этого дня она провела за ноутбуком, работая над новым романом.
Вечером Стерхова спустилась в холл и обнаружила, что общая атмосфера заметно потеплела и оживилась. Гости отеля сбились в небольшие компании. Румико сидела на диване с Вельяминовым. Анна помахала им рукой.
Председатель жюри Пахомов держался особняком, погрузившись в глубокое кресло и разглядывая виски в своем бокале. Завидев Анну, он поднял голову.
– Добрый вечер, Анна Сергеевна. Как вам сегодняшний показ?
Она опустилась на соседнее кресло:
– Понравился фильм про «Океаниду».
Дмитрий Витальевич усмехнулся, выдержал паузу и, отхлебнув глоток из бокала, сдержанно покачал головой:
– Ложь. Красивая, талантливо снятая, но все-таки ложь.
– Разве? – Стерхова с удивлением вскинула брови.
– Воронин не сумел передать главного, – сказал Пахомов, глядя на свой бокал.
– А что, по-вашему, главное?
Он помолчал и, когда заговорил, в его словах сквозило разочарование:
– Пустота. Когда нет ни корабля, ни людей, ни объяснений. Воронин заполнил ее пафосом и поэтикой. От этого фильм многое потерял.
– Поддался эмоциям?
– Переступил черту, за которой уже не кино, а личная одержимость. Фильм-документ, созданный человеком, утратившим объективность – опасная вещь.
– Он отдал дань памяти погибшему отцу. – Напомнила Анна.
– И это помешало Воронину быть честным. – Кивнул Пахомов.
– Вы говорите так, как будто он что-то скрыл.
Замедленным движением Пахомов поставил бокал на стол.
– Может, и не скрыл. Но он не осмелился показать голую правду. В документальном кино это одно и то же.
– Знаете, Дмитрий Витальевич, – Стерхова с осторожностью подбирая слова. – Я предпочитаю не знать голой правды, когда это не касается напрямую моей работы. Избегаю чрезмерного натурализма, чтобы по ночам спать спокойно.
Пахомов чуть усмехнулся.
– А у меня, знаете ли, наоборот. Хочу видеть правду без фильтров, без оправданий и красивизма. Пусть режет глаз. Пусть бьет по мозгам. В документальном кино должна присутствовать голая правда.
В глазах Стерховой блеснула скрытая настороженность.
– По-вашему, кинодокументалист – не художник, а обвинитель?
– Нет, не так. – Возразил Пахомов. – Автор документального фильма – правдивый свидетель, который чувствует разницу между состраданием, обвинением и честным изложением фактов.
– Воронин выбрал путь сострадания? – догадалась Анна.
Пахомов отвернулся и уставился взглядом в черное окно.
– Нет, – ответил он после паузы. – Воронин скорректировал факты под собственное чувство утраты.
– Мне трудно судить об этом. Я не специалист в документальном кино. – Стерхова замолчала. У нее появилось чувство, что Пахомов говорит не только о фильме, а имеет ввиду нечто большее.
– Многие думают, что правда – это свет, – продолжил он. – И лишь немногие знают, что иногда это – тьма. Губительная, жуткая, беспросветная. Шагнешь в такую и обратно уже не выбраться.
Было очевидным, что Пахомов говорит не только о фильме, а о чем-то большем и своем. Анна машинально поправила волосы и сказала первое, что пришло в голову.
– Звучит поэтично, хоть и неприятно.
– Это не поэзия, – Дмитрий Вячеславович говорил тихо, без нажима. Но в голосе сквозила застарелая боль. – Это жизненный опыт. Страшная, кстати, штука. Я видел, как ломаются люди. Буквально распадаются на куски. И не от страха, поверьте. От знания. От одной только фразы, кадра и звука.
Пахомов отставил бокал и поднялся.
– Простите, Анна Сергеевна. Кажется, я наговорил много глупостей. Наверное, выпил лишнего.
Проводив его взглядом, Стерхова прошла к лобби-бару, возле которого на высоком табурете сидела Виктория Гапова. Перед ней стоял стакан с виски.
Анна села поодаль, стараясь не привлекать ее внимания.
– Черный чай, пожалуйста. – Сказала она бармену.
– Чай? – голос Гаповой был хрипловатым и чуть издевательским. – В таком месте пьют что-то покрепче.
– Не люблю терять голову, – спокойно ответила Стерхова.
Гапова прищурилась, изучая ее лицо.
– А я не люблю, когда копаются в чужом грязном белье. Вы ведь следователь?
Анна сдержанно улыбнулась:
– Какой предвзятый взгляд на мою профессию…
– Обычный взгляд, – оборвала ее Гапова. – Я бы сказала, общепринятый.
– Кто-то должен делать эту работу. – Сказала Стерхова, беря в руки чашку.
– О, Боже, – Виктория театрально закатила глаза. – Еще одна идеалистка. Да вас таких полстраны. И все – незаметные герои, строители будущего.
Анна молча поставила чашку, давая понять, что не намерена продолжать бессмысленный разговор. Но в этот момент к ним подошел Пахомов. Обращаясь к Виктории, он с раздражением проронил:
– Может быть, хватит?
Гапова резко повернулась к нему. Ее лицо покраснело, глаза сверкнули:
– Пошел к черту!
– Ты пьяна.
– Да! Пьяна! – Виктория засмеялась резко и зло. – Зато я не вру себе и другим!
– Перестань! – голос Пахомова дрожал от напряжения. – Не устраивай спектакль.
– Спектакль? – голос Гаповой сорвался на крик и привлек внимание окружающих. На них стали оглядываться, но она продолжала. – Ты сам превратил свою жизнь в спектакль и хочешь, чтобы тебе подыгрывали!
– Завтра тебе будет стыдно. – Сказал Пахомов и, развернувшись, зашагал в сторону лифта.
– Шут гороховый! – Крикнула ему в спину Виктория и опрокинула в рот оставшийся виски.
В это время в дверях появился мужчина и уверенно зашагал к барной стойке. Он был высокий, худой в твидовом сером пиджаке. Шел спокойно, не глядя по сторонам. В его лице читалась собранность, а в походке – намерение.
Остановившись около Анны, он коротко спросил:
– Вы – Стерхова?
Сидевшая в кресле Румико, вскочила и бросилась к нему:
– Добрый вечер, Георгий! Мы с вами договаривались насчет интервью. Я – журналистка Хирано. Румико Хирано.
– Позвоните мне позже, – ответил он и протянул руку Стерховой. – Воронин.
Она ответила рукопожатием.
– Анна. Очень приятно.
– Видели мой фильм? – спросил вдруг Воронин.
Она покосилась на Гапову и ответила сдержано:
– До голосования жюри я не имею права давать оценки. Но, если позволите, у меня есть вопрос.
– Слушаю.
– Зачем вы убрали из фильма фрагмент проводов «Океаниды»? На мой взгляд, это был сильный эпизод.
Воронин смотрел на нее и было видно, что он не понимает, о чем идет речь.
– Я ничего не вырезал.
– Ну, как же… Сегодня я смотрела фильм на показе. Картина стала короче. От сцены на причале осталось всего пара минут.
Воронин побледнел, губы дрогнули. Его взгляд метнулся в сторону двери, потом к бару, потом снова к Стерховой.
– Нам нужно поговорить. Наедине. Зайдите ко мне утром до завтрака. Это важно.
Глава 5. Сбой в системе
В восемь часов утра Анна Стерхова подошла к номеру 312 и постучала в дверь.
Подождала. Затем постучала громче.
– Георгий! Это Стерхова. Откройте.
Прошло несколько мгновений, но ей никто не ответил. Приложив ухо к двери, Стерхова замерла. В номере было тихо: ни шороха, ни движения, ни звука.
Она подождала еще немного, потом постучала в последний раз уже для очистки совести.
«Спит. Или ушел».
Спускаясь по лестнице, Анна не придавала значения тому, что встреча не состоялась. В конце концов, Воронин мог поменять свои планы. Однако по отношению к ней это было по меньшей мере невежливо.
На первом этаже в воздухе витали запахи свежей выпечки и хорошего кофе. В лобби за столиком сидели два японца, и девушка в сером худи, которая между делом листала планшет.
За стеклянной дверью ресторана мелькнули силуэты Гаповой и Пахомова. Стерхова заглянула внутрь и обвела взглядом зал. Воронина там не было.
Она вышла на улицу. Тайфун заметно ослаб, но следы разрушений были налицо: сорванные вывески, разбросанный мусор и обломки деревьев у кромки воды.
Океан стонал ровно и глухо. Светло-серый, без бликов, он больше не ревел и не бился о берег. Его спокойствие казалось осознанным, почти человеческим.
Анна остановилась у парапета, вгляделась в линию горизонта и вспомнила про Воронина. Что-то здесь было не так. Он сам настоял на встрече и разговоре. Значит было, что обсудить. Тогда почему ушел? Почему не оставил записку? Почему не предупредил?
Ветер с океана пронизывал насквозь, не бил в лицо, не рвал одежду, а будто влезал под кожу, не встречая преграды. Вспомнив про московскую жару, Стерхова запахнула кофточку.
– Уж лучше пусть будет так…
Вернувшись в отель, Анна свернула в ресторан. Скользнула взглядом по залу – Воронина там не было.
Она уселась за столик. К ней тут же направилась Гапова. Целеустремленно, без улыбки, без приглашения села рядом, будто имела на это полное право.
– Какая ерунда… – сказала она, наливая себе кофе. – Этот фестиваль, эти фильмы, все эти люди. Особенно мужчины. Играют во взрослые игры, но в душе все те же мальчишки.
Сообразив, что Гапова еще не протрезвела, Анна спросила: