Но обещание герцога явно не убедило мадемуазель де Понс.
Меж тем случилась ссора г-жи де Монбазон с г-жой де Лонгвиль, наделавшая столько шума в Париже. Я ни на минуту не сомневаюсь, что вы не хуже меня знаете причину этой ссоры, но, поскольку с тех пор, как она имела место, прошло более двухсот лет, мне кажется небесполезным освежить ее в вашей памяти.
Как-то раз, когда г-жа де Монбазон, жена Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона, устроила у себя во дворце многолюдный прием, по окончании вечера одна из ее служанок нашла на полу в гостиной два любовных письма: написанные мужчиной и адресованные женщине, они не оставляли никакого сомнения по поводу характера отношений, существовавших между двумя этими особами; однако в найденных письмах, ни одно из которых не было подписано, не оказалось ни имени, ни ласкательного прозвища дамы.
Поскольку г-жа де Монбазон соперничала с г-жой де Лонгвиль в красоте и влиянии, она сочла не противоречащим правилам честной борьбы заявить, что письма эти выпали из кармана г-жи де Лонгвиль и написаны они г-ном де Колиньи, который ухаживал за ней.
Госпожа де Монбазон была знатной дамой, но г-жа де Лонгвиль была дамой еще более знатной.
В девичестве она звалась Анной Женевьевой де Бурбон и, как и герцог Энгиенский, ее брат, родилась в Венсенском замке во время тюремного заключения принца де Конде, ее отца. Понадобилось не менее трех или четырех лет заточения, чтобы приблизить принца де Конде к мадемуазель де Монморанси, его жене, той самой красавице Шарлотте, ради которой Генрих IV совершил в пятьдесят лет почти столько же безумств, сколько г-н де Гиз совершил их в тридцать лет ради мадемуазель де Понс. Мы сказали «понадобилось не менее трех или четырех лет заточения, чтобы приблизить принца де Конде к его жене», однако нам следовало сказать «сблизить его с женой», что было бы точнее. О г-не де Конде ходили весьма скверные толки, которые, если бы я повторил их, повредили бы ему в глазах дам нашего времени точно так же, как они вредили ему в глазах дам семнадцатого века; но все же, поскольку в итоге он подарил нам г-жу де Лонгвиль и Великого Конде, то есть королеву Парижа, прославленную г-ном Кузеном, и победителя в битве при Рокруа, воспетого мадемуазель де Скюдери, к нему следует проявить милосердие; к тому же Евангелие говорит:
«У Бога более радости будет о грешнике кающемся, нежели о праведнике, не имеющем нужды в покаянии».
Так на чем мы остановились? Ах да, на том, что г-жа де Монбазон, желая сыграть злую шутку со своей соперницей, г-жой де Лонгвиль, взвалила на нее ответственность за два письма без подписи, то ли найденные в гостиной, то ли состряпанные ею самой.
В то время г-жа де Лонгвиль слыла благонравной — заметьте, что мы говорим «в то время», позднее она несколько утратила эту репутацию, и о ней и ее брате ходили слухи, подобные тем, какие за две с половиной тысяч лет перед тем ходили о Кавне и его сестре Библиде; но в дни Фронды все были такие злыми в Париже, где все теперь сделались такими добрыми, что, вместо того чтобы отсылать наших читателей к мемуарам того времени, мы отсылаем их к сочинениям г-на Кузена, взявшегося восстановить репутацию дам той эпохи.
Почему бы и нет? Взялся же мой друг Жюль Лакруа восстановить репутацию Мессалины.
Обвинение того рода, какое было выдвинуто против г-жи де Лонгвиль, которую, возможно, недостаточно обвиняли в ту эпоху и чересчур сильно обвиняли позднее, вызвало грандиозный скандал. Госпожа де Лонгвиль придерживалась мнения, что ничего предпринимать не надо и весь этот шум уляжется сам собой, однако гордая Шарлотта де Монморанси, ее мать, бросилась к королеве, обвиняя г-жу де Монбазон в клевете на дочь и требуя привлечь ее к суду за оскорбление принцессы крови.
Королева имела множество причин быть на стороне принцессы де Конде, ибо общественный вес г-жи де Монбазон, урожденной Марии Бретонской, определялся не только ее собственным происхождением, но и тем, что она вышла замуж за Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона, и имела любовником г-на де Бофора, внука Генриха IV, внука, правда, побочного, но тем самым более уверенного в своем родстве с ним, нежели Людовик XIII, которого называли сыном Вирджинио Орсини, и юный Людовик XIV, которого называли сыном графа де Море, что, впрочем, все равно делало его внуком Генриха IV. И потому королева поклялась, что г-жа Монбазон принесет извинения г-же де Лонгвиль.
Переговоры между мужчинами, оскорбившими друг друга, тянутся обычно довольно долго, но вот между рассорившимися женщинами они бывают еще более долгими, запутанными и трудными.
Наконец, было решено, что принцесса де Конде устроит большой вечерний прием, на котором будет присутствовать весь двор, что туда явится г-жа де Монбазон со своими друзьями и там будет произнесено извинение.
Госпожа де Монбазон, с крайней неохотой согласившись участвовать в этой церемонии, дабы всем было ясно, что извинения, которые ей предстояло принести, были недобровольными, а вынужденными, подошла к принцессе де Конде, развернула листок бумаги и, удерживая его кончиками пальцев, как можно более пренебрежительным тоном зачитала следующие разъяснения:
«Сударыня! Я явилась сюда для того, чтобы публично заверить Вас, что я совершенно невиновна в том зловредстве, в каком меня хотят обвинить. Ни один порядочный человек не может пойти на подобную клевету. Если бы я совершила проступок такого рода, то подверглась бы наказанию, которое наложила бы на меня королева; я никогда не показалась бы в свете и попросила бы у Вас прощения. Прошу Вас верить, что я всегда буду выказывать Вам должное уважение и всегда буду иметь высокое мнение о добропорядочности и достоинстве г-жи де Лонгвиль».
В ответ принцесса де Конде произнесла:
— Сударыня, я охотно верю данному вами ручательству, что вы не принимали никакого участия в клевете, которая так широко распространилась. Я слишком уважаю данное мне королевой повеление и потому не могу иметь ни малейшего сомнения по этому предмету.
Удовлетворение было дано, но, как видим, не вполне удовлетворительным образом; так что соперницы исполнились еще большей взаимной вражды, чем прежде.
Монсеньор архиепископ Реймский, к которому мы возвращаемся после столь долгого отступления, прибыл в Париж спустя пару дней после того, как это извинение было принесено. Откуда он приехал? Не помню, да и он сам, возможно, этого не помнил: как мы видели, г-н де Гиз был весьма забывчивым прелатом.
Будучи же легкомысленным еще в большей степени, чем забывчивым, он сделал прямо противоположное тому, что ему следовало сделать: он встал на сторону г-жи де Монбазон, которая отличалась меньшей привередливостью в отношении предоставляемых ей доказательств любви, чем мадемуазель де Понс, и к тому же, сама состоя в браке, никоим образом не могла требовать от любовника, чтобы он женатым не был; в итоге она без промедления вознаградила его тем, чего он своими стараниями тщетно добивался от жестокой фрейлины ее величества королевы Анны.
Ну а теперь, поскольку кто-то может подумать, будто те сплетни о г-же де Монбазон, какие мы воспроизводим, взяты нами с потолка и обоснованы они ничуть не больше, чем те слухи, какие г-жа де Монбазон, как утверждали, распускала о г-же де Лонгвиль, приведем выдержку из того, что говорит о ней Таллеман де Рео:
«Это была одна из самых красивых особ на свете, хотя у нее был крупный нос и слегка впалый рот. В юности она говорила, что в тридцать лет женщины уже ни на что не годны и ей хотелось бы, чтобы ее утопили, когда она достигнет этого возраста. Предоставляю вам судить, был ли у нее недостаток в любовниках. Господин де Шеврёз, зять г-на де Монбазона, стал одним из первых».
В ответ на это вы скажете мне, что Таллеман де Рео, будучи сплетником, как и любой судейский крючок, ненавидел знать и умел лишь клеветать на нее.
Погодите, вот куплет, который распевали в то время на улицах Парижа:
Красотка Монбазон,
Был у тебя прямой резон
На наших принцев рассердиться,
Ведь о тебе Лоррен и де Бурбон,
Хвале твоей немалый нанося урон,
Повсюду распускали небылицы.
Хотите еще? Пожалуйста:
Бофора в гневе я видал,
Скажу не без стыда, ну да:
Мне Мазарини мил —
Он моему отцу благоволил
И брата лаской наградил.
Давай, Шеврёз-старуха,
Хоть ты и шлюха,
И ты, Монбазон-говоруха,
Тоже та еще потаскуха,
Наберитесь сурового духа
И держите совет открыто,
Как Анну спасти и ее фаворита.
Вы скажете мне, что слово «потаскуха» вставлено здесь исключительно для рифмы; ладно, я признаю себя побежденным и приношу г-же де Монбазон такие же извинения, какие г-жа де Монбазон принесла г-же де Лонгвиль, причем делаю это столь же охотно.
Так или иначе, остается фактом, что, преисполненный благих намерений, наш архиепископ встал на ее сторону.
В нашей следующей беседе вы увидите, к чему привело это рыцарство г-на де Гиза, то ли бескорыстное, то ли нет.
VII
А привело оно, дорогие читатели, к тому, что граф Морис де Колиньи, любовник г-жи де Лонгвиль — прошу прощения у г-на де Кузена, — обратился к герцогу Энгиенскому, которому его ранг не позволял ввязываться в поединки самому, за разрешением бросить вызов герцогу де Гизу, и г-н де Конде дал согласие на это более чем охотно, ибо, как мы уже говорили, его обвиняли в том, что он питает чересчур большую слабость к своей сестре.
Ну вот, дорогие читатели, теперь вы наверняка намереваетесь — по-прежнему держа в руках книгу г-на Кузена — обвинить меня в клевете на славную герцогиню де Лонгвиль и, используя против меня то самое оружие, какое я только что использовал против г-жи де Монбазон, процитировать мне два куплета, тем более убедительные, что один из них принадлежит маркизу де Ла Муссе, близкому другу герцога Энгиенского, а другой — самому принцу.