Не думайте, что вы возьмете меня врасплох: я эти куплеты знаю.
Принц де Конде вместе со своим другом маркизом де Ла Муссе в страшную бурю спускался по Роне. И один из них, принц, принялся напевать по-латыни, на мотив «Аллилуйи», куплет, который он не осмелился бы напевать по-французски:
Но, будучи и на сей раз смелее принца, Ла Муссе ответил ему:
Вы ведь ничего не поняли, правда, прекрасные читательницы?
И, честное слово, правильно сделали, что не поняли. Вам достаточно знать, что эти куплеты оправдывают г-на де Конде, но таким образом, что, возможно, ему лучше было бы остаться под тяжестью обвинения.
Вернемся, однако, к Колиньи. Как мы сказали, он получил от герцога Энгиенского позволение вызвать герцога де Гиза на дуэль. Он взял в секунданты своего друга д’Эстрада, ставшего впоследствии маршалом Франции, и поручил ему отправиться с вызовом к нашему бывшему архиепископу.
Однако д’Эстрад, бывший не только другом Колиньи, но и его родственником и незадолго перед тем ухаживавший за ним во время его тяжелой болезни, от которой тот едва оправился, не решался взять на себя это поручение.
— Но ведь герцог де Гиз, — сказал он ему, — никак не замешан в оскорблении, нанесенном г-жой де Монбазон герцогине де Лонгвиль, и если он подтвердит мне это, то, на мой взгляд, вы должны будете счесть себя удовлетворенным.
— Дело вовсе не в том, — ответил Колиньи, которого подталкивала его несчастливая звезда. — Я дал слово госпоже де Лонгвиль сразиться с господином де Гизом. Так что иди и скажи герцогу, что я хочу драться с ним на Королевской площади.
За несколько лет перед тем из-за подобной выходки Бутвиль и Дешапель лишились головы, но великий кардинал уже умер, и при Мазарини дуэлянты рисковали самое большее ссылкой.
Колиньи хотел драться на Королевской площади, поскольку г-жа де Лонгвиль обещала ему наблюдать за дуэлью, спрятавшись за решетчатыми ставнями старой герцогини де Роган, окна которой выходили на эту площадь.
Герцог де Гиз был чересчур падок на такого рода приключения, чтобы не принять вызов. Для него это была очередная безумная выходка, и печалился бы он, вероятно, лишь в том случае, если бы принять участие в ней выпало бы не ему, а кому-нибудь другому.
Поединок состоялся через день.
Четыре противника сошлись на середине Королевской площади: двое явились с одной стороны и двое — с другой; секундантом Колиньи был д’Эстрад, секундантом герцога де Гиза выступал Бридьё.
— Сударь, — произнес герцог де Гиз, подойдя к своему противнику, — сегодня нам предстоит разрешить старый спор между двумя нашими семьями и показать, какое существует различие между кровью Гизов и кровью Колиньи.
При этих словах каждый из противников взял в руку шпагу.
При втором выпаде Колиньи был ранен в плечо; несмотря ни на что он намеревался продолжить поединок, но, скованный в своих движениях этим первым ранением, был ранен снова, на сей раз в грудь. Он сделал пару шагов назад и упал; герцог де Гиз тотчас приставил к его горлу шпагу и потребовал, чтобы он сдался.
Колиньи протянул ему свою шпагу; тем временем д’Эстрад, со своей стороны, вывел из строя Бридьё.
Через несколько недель, уже было пойдя на поправку, Колиньи умер вследствие полученного ранения. Судьбой было предопределено, что семья Гизов всегда должна нести гибель семье Колиньи.
Поскольку в те времена куплеты распевали по любому поводу, то, когда разнесся слух, что Колиньи оправляется от ран, появился следующий куплет по поводу его выздоровления:
Мадам Лонгвиль,
Утрите ваши глазки,
Смерть Колиньи всего лишь сказки.
На свете хочет он еще пожить,
За что его отнюдь нельзя корить:
Уж для того он жить желает вечно,
Чтоб вашим быть любовником, конечно!
Однако сочинитель куплета ошибся. Колиньи снова занемог и через несколько дней умер; причиной его смерти стало то, что, безоглядно руководствуясь своей любовью, он переоценил собственные силы.
Согласно статистике того времени, он был четыре тысячи сто третьим дворянином, убитым на дуэли с момента восшествия Генриха IV на престол в 1589 году.
Что же касается победителя, то его не стали беспокоить, но при условии, что он попросит у королевы-матери позволения отлучиться.
В итоге он получил это позволение и уехал в Рим.
Он находился там в начале июля 1647 года, то есть в тот момент, когда вспыхнуло восстание Мазаньелло.
Посмотрим, какие мысли внушила отважному поборнику чести новость об этом восстании.
«Поскольку папа Иннокентий X, — говорит герцог де Гиз в своих «Мемуарах», — проникся большой дружбой ко мне, я счел своим долгом сберечь его расположение и его доверие, дабы послужить, если это окажется возможным, орудием его примирения с Францией, а так как мне было известно, что кардинал Мазарини страстно желал добыть кардинальскую шапку для своего брата, в ту пору архиепископа Экского, полностью преданного его интересам, я, пообещав кардиналу свою дружбу и поклявшись оказывать ему услуги, стал со всем тщанием разбираться, почему папа не спешил пойти навстречу его желанию».
Но если г-н де Гиз чего-либо хотел, он хотел этого всерьез, так что ему удалось добыть для брата его высокопреосвященства кардинальскую шапку, которой тот домогался.
Он преуспел в этих переговорах как раз к тому моменту, когда в Рим, доставленное нарочным, пришло известие о восстании в Неаполе.
Главарем этого восстания был лаццароне, звавшийся Томмазо Аньелло д’Амальфи, а сокращенно — Мазаньелло.
Ошибочно считалось, что наименование «д’Амальфи» обозначает место рождения Мазаньелло, но это было всего-навсего его родовое имя.
Возможно, это родовое имя на самом деле произошло от того, что дед Мазаньелло или его прадед жили в Амальфи до того, как поселились в Неаполе, однако сам он родился в квартале Вико Ротто, возле церкви дель Кармине, в регистрах которой я отыскал запись о его крещении.
Что за человек был этот странный главарь мятежа? Никто ничего о нем не знал. Откуда бы ни явились он и его предки, имя его никогда не звучало за пределами Старого рынка.
Что же касается самого мятежа, то о нем известно лишь одно: поводом к нему стала корзина фиг, с хозяина которой хотели взыскать новый налог, введенный на фрукты герцогом де Аркосом.
Фруктовщик подбросил содержимое корзины вверх и крикнул:
— По мне, так пусть лучше народ их съест, чем платить налог!
Народ не заставил обращаться к нему с подобным призывом снова и съел все фиги.
Этот неожиданный разгул вскружил ему голову, и он взбунтовался.
Герцога де Гиза тотчас посетила мысль принять участие в этих волнениях, действуя в пользу Франции, находившейся тогда в состоянии войны с Испанией, причем участвовать в них он намеревался не иначе как в роли предводителя восстания.
Хотя о восстании Мазаньелло все наслышаны, в свое время мы расскажем вам о нем подробнее, ибо наше долгое пребывание в Неаполе позволило нам собрать новые сведения об этом событии, подобного которому нет в истории ни одного народа.
Как только герцогу де Гизу пришла в голову упомянутая мысль, он приступил к ее воплощению.
На сей раз ему показалось, что корона на его голове будет смотреться не хуже, чем шелковый чулок мадемуазель де Понс.
В нашей следующей беседе мы увидим, как он взялся за дело.
VIII
Возникшим у него замыслом герцог де Гиз поделился вначале с бароном де Моденом, своим камергером.
Барон счел дело несложным и сообщил принцу, что как раз в эти дни в Риме находится капитан Перроне, брат знаменитого разбойника Доменико Перроне, которого Мазаньелло сделал одним из своих подручных.
Герцог де Гиз немедленно вызвал к себе капитана Перроне, поручил ему отправиться к брату и убедить его, что, вместо того чтобы упразднять налоги и сжигать конторы, где взимают пошлины, куда лучше уничтожить испанцев, установивших эти налоги и взимающих эти пошлины. Не будет испанцев — не будет ни налогов, ни пошлин.
К этому он добавил, что испанцы, будучи по натуре мстительными, никогда не простят мятежникам дерзости, с какой они действовали, заставляя их трепетать, и, следовательно, необходимо заручиться иностранной помощью и сильным покровительством; согласившись с этим, лучше получить такую помощь и такое покровительство от него, герцога де Гиза, чем от какого-либо другого принца, ибо у него есть давнишние притязания на Неаполитанское королевство, принимая во внимание, что в 1420 году Рене Анжуйский женился на Изабелле Лотарингской.
К несчастью, капитан Перроне прибыл в Неаполь как раз в тот момент, когда предательство его брата было раскрыто и он был предан смертной казни.
Известно, что Мазаньелло шутить не любил и в подобных случаях действовал точь-в-точь, как государь, чья власть зиждется на божественном праве.
Донести до Мазаньелло предложение, которое капитану Перонне было поручено сделать его брату, не представлялось возможным, ибо все знали, что, когда какой-то законник дал королю-рыбаку совет прибегнуть к помощи Франции, тот ответил ему:
— Если из ваших уст еще хоть раз вырвется подобное предложение, это будет стоить вам головы.
Так что герцог де Гиз пребывал в немалом затруднении, как вдруг в Рим, бежав из Неаполя, прибыл дон Джузеппе Карафа, брат князя ди Маддалони.
Герцог де Гиз незамедлительно вступил в доверительные отношения с беглецом и предложил ему возвратиться в Неаполь, на что дон Джузеппе согласился, к несчастью для себя, ибо, поскольку он был замешан в заговоре князя ди Маддалони, своего брата, ему по приказу Мазаньелло отрубили голову и правую ногу — ту, которой он пнул кардинала Филомарино, — и, опять-таки по приказу Мазаньелло, поместив их в железную клетку, выставили над дверью его собственного дворца, в своего рода слуховом окне, которое можно увидеть еще и сегодня, а само его изуродованное тело выставили на площади Пьяцца дель Меркато Веккьо.