Покончив со сборами, Алексей повалился на нары лицом вверх. Лежал, млея от жары, впитывая ее в себя впрок. Это тоже был ритуал — перед выходом на путик упасть на нары и лежать ровно пять минут, мысленно проходя весь маршрут. Вот он душою уже в пути, и на его всегда загорелом лице залегали глубокие морщины, менялось выражение от внутренних переживаний, а светло-серые глаза то отчаянно сощуривались, то излучали злую решимость.
На потолке, из колотых кедровых плах, прямо над его изголовьем, пришпилена глянцевая картинка из иностранного журнала. На ней — голая девица со всеми телесными подробностями. Кто-то из мужиков принес в охототдел этот журнальчик, где все страницы пестрели обнаженными красотками в разных позах. Ну, полистали, посмеялись, а некоторые охотнички особо поглянувшихся девиц вырвали, чтобы разнести по своим избушкам — для платонических утех. Взял себе одну и Алексей, чтоб было на чем глазам отдохнуть.
Придя в Купеческую избушку и укладываясь на ночлег, Алексею нравилось подсвечивать фонариком соблазнительную красотку, разглядывать нежные женские формы, а, засыпая, видеть ее в сладких снах. И он не находил в этом ничего дурного, считал: смотреть на тело молодой женщины для мужчины — величайшее наслаждение, ведь природа не создала для него ничего более желанного и совершенного. Это пробуждает дремлющие в нем силы, возбуждает к активным действиям и дает почувствовать вкус жизни. Но сейчас, хотя глаза Алексея и были устремлены на картинку, видел он не прелести девицы, а отвесные ледопады в ущелье Коозу, слышал утробно гудящие потоки под ледяными панцирями, среди донных камней.
Не единожды он штурмовал Коозу, но всякий раз, перед выходом, его сердце наполнялось ужасом. В многоснежные зимы было еще терпимо, когда первобытный хаос из нагромождений скал, льда и переломанных стволов деревьев сглаживали высокие сугробы. В малоснежье же соваться туда было просто гибельно, но, собрав волю в кулак, приходилось идти. Причина проста: за последние годы тайга сильно обнищала. Промысловые сезоны следуют один за другим, зверя ловят и ловят, а отдохнуть обловленным угодьям не дают. Соболь остался лишь в самых труднодоступных, гибельных для человека местах, таких, как ущелье речки Коозу. И походы туда Алексей считал для себя наказанием.
— Все. Пора, — жестким голосом приказал себе Алексей и пружинисто поднялся с нар. Вскинул на плечи рюкзак, прощально оглядел нутро избушки.
Он вышел на волю, плотно прикрыв за собою дверь, а для надежности припер еще обломком жерди. Снял с гвоздя заиндевевшее ружье, пристроил на плече. Не нагибаясь, сноровисто нацепил лыжи, взял в руку длинный каек. Глянул на градусник, прибитый к стойке навеса. Стрелка показывала минус семнадцать. «Нормально», — отметил Алексей, вышагивая из-под крыши дровяника на чистинку перед избушкой и оглядывая окрестности.
Вокруг висела белая мгла. Ближние кедры дремали в седой изморози, нарядные, как на новогодней открытке. За ними, на полянке, из густой молочной белизны едва вырисовывались очертания кустов жимолости, а дальше — и тайга на склонах, и горные хребты, и само небо — окутаны плотным, всепоглощающим туманом, словно ушли в небытие. И — ни малейшего дуновения ветерка с гольцов, даже легкого вздоха. Природа затаилась в глубоком оцепенении и тишине, будто задумалась о себе. И все живое покорно примолкло, боясь спугнуть ее дремотную тишь. Даже вечно горластых и драчливых соек не слыхать в растворенном мглой рябиннике, и ни треска кедровок — тайга отдыхала от шума своих заполошных пернатых творений. Звери же, если нет брачного гона, стараются без нужды не подавать голоса, а теперь и вовсе онемели, чуя опасное время.
«Погодка для промысла и вообще для всех таежных хищников — самая благодатная, — подумал Алексей. — Туман любые звуки скрадывает, легко подбираться к жертве. Волчки, поди, рады. Сильно лютовать будут, не одного марала задавят. Да и мне, двуногому волку, вдруг да тоже пофартит. Так что пора двигать. — Шагнул было, но замешкался. — Кобеля что-то не видать. Где-то уже рыскает, кормилец. Интересно, в какую сторону умел?»
Мимо Купеческой, огибая избушку, проходил магистральный путик, разветвляясь кое-где на менее накатанные. Если отсюда идти в низовье, он приведет в Базовую, стоящую на Пыже, а вверх — на коозунский перевал. Алексей ревниво заприглядывался и различил на припорошенной снежной пылью лыжне, ведущей в верховье, четкие отпечатки собачьих лап. С облегчением улыбнулся: Дымок верно угадал маршрут сегодняшнего дня, порадовал. И ведь редко ошибается кобелек в выборе пути. Как он угадывает? Или ему передаются биотоки хозяина? Вот еще загадка.
Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, прочищая легкие, Алексей заскользил вверх на бесшумных лыжах. Обогнув избушку, высокая снежная шапка которой тотчас же осталась внизу, запетлял между необхватных, орехопромысловых кедров. Поднявшись на первый взгорочек, оглянулся. Никаких признаков жилья, все растушевано в белой тьме.
— До свидания, избушечка, — с теплотой проговорил Алексей. — Не скучай тут, я к тебе вернусь. Спасибо за ночлег.
Купеческую срубил его предшественник, редкостно мастеровой и матерый охотник Наливайко. Поставил ее на сухом месте, у кедровой опушки. Деревья для стен брал поодаль, да не какие-то тонкомеры, а толщиной почти в беремя, ровные, прогонистые, без сучков. Каждое бревно ошкурил старинным стругом до чистой гладкости, проведи ладонью — занозу не поймаешь. До сих пор розовато светлы стены изнутри избушки. И моху не пожалел. Пазы между бревен так плотно законопачены — не ковырнешь ножом. Дверной и оконный косяки старательно подогнаны, все впритык, ни щелочки. Поэтому избушка бережно держит тепло. И какое оно мягкое и ласковое! За годы охотничьей жизни Алексею довелось ночевать во многих зимовейках, а такого блаженства, как здесь, нигде не испытывал. Ни сырости из-под пола и нар, ни запахов прели. Затопишь печурку, и нагретые стены начинают излучать сухое, на удивление приятное, с духом кедровой живицы тепло. И так легко в избушечке дышится — слов не подобрать. Давно уж нет здесь охотника Наливайко, а как попадает Алексей в Купеческую, так добром вспоминает хорошего человека, и самому хочется что-нибудь сделать для других такое, чтобы тоже с теплом вспоминали.
Размышляя, скользил по путику, оглядывая древесные капканы, вбитые у подножий многовековых кедров, тоже — наследство от Наливайко. Одни стояли нетронутыми, припорошенные снегом, другие — сработали, но приманка из сухих грибов оставалась целой или чуть поклеванной — птицы похозяйничали. Белка же пока не шла в капканы. Что ей сухой гриб, когда шишка в этом году уродилась славная, и беличье племя без запасов не осталось. Снега еще выпали не глубокие, легко из-под него брать упавший с осенними ветрами орех. Так что вся надежда на ложный гон. В зверьках проснется обманный инстинкт к продолжению рода, они начнут гоняться друг за дружкой, потеряв привычную осторожность, и будут часто попадаться в петельки, расставленные на жердях. Иной раз по две-три штуки висят на одной жерди, жертвенно сложив лапки.
На древесные капканы Алексей не особо надеялся, полагался больше на жерди с петлями, но все же, на всякий случай, а скорее ради порядка, заново настораживал спущенные и насаживал свежую приманку. В былые времена белка хорошо ловилась на соленую кильку, но попробуй нынче купи ее. Уж не тридцать копеек, а пятнадцать рублей нынешняя ее цена за килограмм. Не по карману килек белкам развешивать. Самому бы впору посолонцоваться рыбкой, ставшей вдруг дорогим деликатесом.
Выставляя жерди на беличьих переходах, Алексей далеко ушел от избушки. Миновал ровный прилавок с элитным кедрачом. Путик пролегал уже по крутому, обрывистому склону. Далеко вверху таились невидимые в тумане скалы, внизу — парила незамерзающая безымянная речушка, берущая истоки с тех же гольцов, что и бешеная Коозу. До перевала больше половины пути пройдено, в рюкзаке же — никакой добычи. И кобеля что-то не видать и не слыхать. Правда, умный Дымок по белке почти перестал работать, да и чего ему стараться, если хозяин только поглядит на облаиваемого зверька и, даже, не стряхнув с плеча ружья, идет дальше. А какой резон хозяину стрелять, если дробовой патрон дороже приемной цены беличьей шкурки? Охота на белку с ружьем — себе в убыток. Уж лучше этот патрон приберечь для глухаря. Впрочем, глухарь — забота побочная, а вот соболя кобель вполне может загнать по малоснежью, да пока не фартит ему.
Кобель пока о себе не напоминал ничем, но Алексей знал, что Дымок рыскает где-то в верхах и движется параллельно хозяину. Иногда рваные собачьи наброды выходили на путик, кобель некоторое время трусил по лыжне отдыхая, а потом снова уходил в верха, но рабочей полайки не подавал. «Ничего, на Коозу трех-четырех котов все равно возьму», — утешил себя Алексей и прибавил ходу.
Безымянная речка чернела уже почти рядом с путиком, под пологим склоном. Здесь начинался редковатый высокогорный кедрач из низкорослых лазовых деревьев, тянущийся до седловины перевала. В этом худосочном кедраче ему повезло: снял сразу трех белок. Одну — из древесного капкана, двух — из петелек. Удача стала поворачиваться к нему лицом: пока дошел до седловины, в рюкзаке лежали уже семь белок.
Повеселело на душе. Какой ни есть, а заработок. Не зря ноги до перевала бил, да и кобельку ужин обеспечен. И едва подумал о Дымке, как услышал его приглушенный лай в скрытых туманом скалах. «Неужто кота загнал?» — радостно трепыхнулось сердце и, свернув с путика, Алексей стал карабкаться в гору, обходя острые выступы скал, путаясь лыжами в зарослях чапыжника.
Нет, не соболя прихватил старательный Дымок. Он задавил кабаргу, сидящую в чужой петле, успел выдрать потроха и подкормиться — собачья морда была выпачкана свежей кровью.
— Жируешь, пока хозяина нет? — укоризненно проговорил Алексей, освобождая клыкастую голову кабарги из ржавого тросика петли. — Я, случаем, не помешал тебе? А, Дымок?
Опустив рыжую лобастую голову, кобель покорно отошел в сторонку и сел наблюдая, как хозяин обснимывает добычу. Алексей не ругал Дымка, а всего лишь добродушно журил. Вот если бы тот порвал белку или, хуже того, соболя — был бы большой скандал. Кабарожка же — трофей случайный, в промысловом договоре не значится, и кобель вправе с ней разбираться