— Ты ее… оттащи… подальше, — придушенно произнес летчик и потянулся спекшимися губами к взрыхленному снегу. Наверное, его мучила жажда. — Там Вовка… И еще двое…
Девушка лежала на спине. Овальное лицо ее было бледно и спокойно, глаза прикрыты. Из-под норковой шапки, под капюшоном, беззащитно выбились светлые прядки волос. «Совсем еще молодая. И какая приглядная, просто чудо», — с болью подумалось Алексею. Ставя лыжи лесенкой к склону, потащил ее волоком, уцепившись за капюшон, подальше от обрыва, на равнинку. Там он, отпустив капюшон, разогнул спину, глядел на неподвижную фигуру, жертвенно распластавшуюся на снегу, искал признаки жизни.
Сбоку осторожно приблизился Дымок, деликатно потянулся влажным носом обнюхать лицо лежащей, но вдруг сконфуженно отпрянул и сел.
«Живая», — понял Алексей и обернулся: как там летчик? А тот, оказывается, времени не терял, уже почти весь заполз в темный пролом кабины и лез глубже, только подошвы унтов торчали снаружи, но скоро и они исчезли из вида. Хотелось закричать ему, остановить, ведь он может сместить центр тяжести, но осознал, что это бесполезно. Похоже, полуживой летчик уже плохо соображал и спешил сделать то, на что пока хватало сил. «Там Вовка. И еще двое», — вдруг вспомнились его последние слова.
— Потерпи, милая, — захрипшим голосом проговорил Алексей лежащей без движения девушке и торопливо заскользил вниз, чтобы как-то подстраховать летчика. А чем — и сам не знал. Были в кармане рюкзака кожаные ремешки, на случай, если порвется крепление лыж, разные короткие шнурочки для хозяйственных нужд, имелся даже моток бельевого шнура метров на пять, но разве это поможет удержать тяжелую машину.
И тут, на глазах Алексея, изуродованный нос вертолета дрогнул и приподнялся над снегом, обнажив под собою рваную полосу черной мерзлой земли. Масса вертолета со скрипучим шорохом поползла вниз. Изогнутая лопасть уперлась в снег, но тотчас же спружинила, провернувшись на валу и как бы подтолкнула тяжелую машину. Вертолет со свистящим шумом рухнул вниз, мгновенно пропав из видимости. Слышались только скрежет дюралевой обшивки по камням и глухие удары. Звуки эти стремительно удалялись и скоро совсем затихли. И тишина повисла над перевалом. Такая оглушительная и жуткая тишина, что Алексей слышал тугие удары крови в висках.
Он оперся на каек и крепко, до огненных кругов в сухих, горячих глазах зажмурился. Не мог поверить в случившееся. Казалось, это дурной сон, но стоило открыть глаза и взгляд сразу нашел черную полосу взбуровленной земли. Нет, это не сон, а страшная явь, которую не дай Бог видеть никому. Только что разговаривал с человеком, прикасался к нему, и его больше нет. И ничем не смог ему помочь. Проводил глазами на тот свет. — Судорожно перевел дыхание, подумав с горечью: — Жалко мужика. Крепкий боец был. В последнюю минуту не о себе думал, о других. — И как глубоко верующий человек, истово трижды перекрестился, проговорив: — Царствие ему небесное. И тем, кто с ним…
Сзади коротко и требовательно взлаял Дымок, и Алексей очнулся. «Этим уже не поможешь. Надо девушку спасать. Крови на ней не заметил, но, может статься, вся переломана. — Поднял набрякшие веки и оглянулся назад, откуда только что скатился. Дымок неподвижно сидел возле темнеющей на снегу фигуры и ожидающе глядел на него. — Молодец, кобелек, — с теплотой подумал о псе. — Этот тоже в беде не бросит. Видно, душа есть не только у людей, но и у других божьих тварей. Только мы об этом редко думаем».
Вернулся наверх изможденный. Голова соображала слабо. Стоял и размышлял, как быть. Надо девушку побыстрее тащить под кедр, где заготовлен костерок. Отогреть маленько, оглядеть, укутать получше и, прямым ходом — в Купеческую избушку. Но вот как? Не волоком же ее тащить до кедра, a тем более до избушки. На руках нести — тоже нельзя: еще неизвестно, что с ней. Надо срочно что-то придумывать. Шуба на ней теплая, шапка тоже, да еще капюшон. На руках перчатки замшевые.
А вот ее модные сапожки явно не к месту.
Стряхнул с плеч рюкзак, снял с себя куртку и свитер грубой вязки. Куртку надел снова, а свитер натянул на ее сапожки. Рукава обмотал вокруг голенищ и завязал узлом. Сам он не замерзнет, ведь пойдет с грузом, а ее ногам станет теплее. Замшевые перчатки большого доверия не вызывали и он, достав из кармана рюкзака запасные верхонки, надел поверх перчаток. Стряхнул с ног лыжи, связал их шнурками спереди и сзади, в изголовье пристроил рюкзак. С предосторожностями перетащил девушку на лыжи. Расправил шубу и капюшон, запахнул полы, чтобы не поддувало. Потом, погрев руки в карманах, принялся бережно тереть ее щеки, лоб.
Она тихо застонала.
Это его порадовало: хоть какой-то признак жизни.
— Ничего, — обнадеживающе проговорил он, — до костра доберемся, там что-нибудь половчее соорудим. — Верил, что она его слышит и потерпит.
Привязал комлевый конец кайка к шнуру, продетому в дырки на носках лыж, взялся за другой конец и потащил тяжелую ношу к седловине перевала, проваливая обутками хрусткий наст и увязая по колено. Снег под настами был сыпучий, как песок, убродный. Повозка вверх шла тяжело по рваному следу. Утешало, что от кострового кедра пойдет накатанный путик, а главное — все время вниз и вниз, до самой избушки. Значит, можно не беречь силы на долгий путь, а поднажать и как можно скорее развести огонь.
До кедра дотащил довольно скоро, но весь взмок, брови и вязаная шапка покрылись пушистым куржаком. Разжег костер, обсушился. Нащупал запястье девушки. Пульс, хоть и слабый, но прослушивался. Пока закипал котелок с водой, принялся растирать нагретыми у огня ладонями щеки, лоб и виски своей неожиданной спутнице. Отступился, когда услышал ее стон.
Перетащил ее с лыж ближе к огню. Вырубил перекладины и распорки, наломал кедровых веток для подстилки. Скоро лыжи превратились в довольно удобные нарты, устланные мягким лапником, куда и уложил девушку, заботливо укутав ее со всех сторон.
— Ну вот, теперь будет удобнее и теплее, — сказал, садясь к костру.
Он любил посидеть у полуденного костерка, медленно, с наслаждением потягивая горячий чай, вместе с которым в тело вливались тепло, покой и новые силы. За какие-то полчаса он полностью восстанавливался, и уже жалко было покидать приютившее его место. Оно казалось обжитым и родным. «Спасибо тебе, костерок. Спасибо тебе, ласковое местечко», — прочувствованно благодарил Алексей, кланялся и шел дальше по путику. Он никогда не забывал сказать слова благодарности избушке, костру, кедру, скале, под которой пережидал налетевший с верхов буран. Издавна верил, что тайга — живая, и все в ней сущее — тоже живое, а живое всегда откликается на добро.
Еще вчера он услаждал себя чаепитием на переходе от Куржавой избушки до Купеческой, а сейчас торопливо глотал из кружки обжигающий чай, не ощущая вкуса и не находя умиротворения. Он глядел на лицо девушки, видел легкий пушок на ее щеке, золотящийся от близкого огня, и его душу переполняло сострадание. Хотелось вскочить и, не теряя ни секунды, спешить вниз, в теплую благодать зимовья. Молодая красавица не должна уйти из жизни из-за его медлительности. Он себе этого никогда не простит.
Не допив и половины кружки, выплеснул остатки чая в костер, закидал снегом тлеющие головешки и взялся за конец кайка.
— Спасибо тебе, костерок. Спасибо тебе, кедр-батюшка. И помоги нам, Господи, — прошептал с мольбой, строгивая с места повозку. За спиной мягко зашуршал камус лыж по накатанной лыжне.
Вспомнился странный сон. «Отчего я так жалел, что нет сил подняться выше? Потому, что не мог спасти тех, из вертолета? Или оттого, что не так быстро, как хотелось бы, везу эту девушку? А может это намек на близкое будущее, пока самому мне неясное? Этого знать не дано, понимание придет, когда настанет срок. И не будем торопить ход жизни. Сейчас надо поскорее добраться до избушки. Только об этом и надо думать». Он шумно продул легкие и прибавил ходу, часто оглядываясь па повозку, бережно перетаскивая ее через колодины упавших деревьев и скальные выступы.
Уже по-вечернему засинели тени, когда Алексей, весь в куржаке, даже суконная куртка покрылась на груди и плечах белой шерстью, с трудом переставляя ватные ноги и запаленно дыша широко открытым ртом, увидел с последнего взгорка заснеженную шапку крыши Купеческой избушки. Теплая волна плеснула в душу, и даже слезы из глаз выжало: «Слава Богу, — дома».
Удивительная все-таки штука — таежная избушка. Шаришься целый день по глухим урочищам, месишь целинные снега, к вечеру так умаешься, едва ноги волочишь. Все лицо и шапка — в лохматой изморози, с бровей и бороды сосульки свисают. Ходьба уже не согревает, потому что к ночи наваливается мороз с ясного неба, и одолевает тоска. Кажется, сколько ни иди, вокруг будут только забеленные колючим снегом кедры, пихты, кусты чапыжника да скалы, и негде на ночь приклонить голову. И вдруг среди стылой тайги возникают темные бревна рукотворных стен с оконцем, и видишь крышу с жестяной трубой над нею, из которой скоро заструится в морозное небо горьковатый жилой дымок. И ведь заранее знаешь, что скоро доберешься до теплой зимовейки, а всякий раз удивляешься и радуешься ей как неожиданности.
— Здравствуй, любимая избушечка, — растроганно заговорил Алексей, выталкивая из горла вместе со словами клочья пара. — Вот я и вернулся. Да не один. Прими нас и обогрей.
Изможденно пошатываясь, уже почти ничего не видя перед собой от жуткой усталости, шагнул под навес, где хранились сухие дрова и провиант, настежь распахнул невысокую дверь и втащил в сумрачное нутро зимовья свою повозку. Следом заскочил и Дымок, но без хозяйского приглашения, а потому неуверенно. Алексей иногда пускал его в избушку, в сильные морозы, — так меньше уходит корму на питание и обогрев шкуры. Сейчас хозяину было не до него, а раз он промолчал, то Дымок юркнул под гостевые нары, и там затих, как мышка.
Избушка еще не выстыла, хранила тепло утренней топки. Он затворил дверь и засветил лампу. Потом, со всеми предосторожностями, перенес девушку на меховой спальник своих нар. Пощупал пульс и, облегченно вздохнув, засуетился по х