— Как тебя зовут?
— Алена.
— Ух ты! Старинное русское имя. Приятно слышать. А меня как? Помнишь?
— Алексей… — произнесла она устало и смежила веки.
— Плохо себя чувствуешь? — спросил участливо.
— Все болит. Будто с лестницы спустили.
— Это уж точно, — согласно кивнул он, — вот только лестница шибко высокая была. — Сказал и тут же пожалел о своих словах, потому что она сразу открыла глаза и спросила с болью, глядя, как ему показалось, в самую душу:
— А где остальные?
— Кто? — ровным голосом отозвался он, уводя глаза.
— Ну, летчики, охрана.
Опустил голову, замялся. Не хотелось ей сейчас рассказывать об увиденном, чтобы не травмировать еще больше. Слишком уж слаба. Оклемается как следует и все узнает. А пока выдохнул уклончиво:
— Больше никого нет.
Припухшие губы ее скорбно дрогнули.
— Почему?
Обескураженно развел руками.
— Не знаю, — солгал он и тотчас перевел разговор на нее. — Что-то ты слишком уж разрумянилась. — То ли жар у тебя… И губы сухие. Пить хочешь?
Алена помолчала и произнесла с легкой досадой:
— Хочу.
Кружка на столе с рябиновым взваром совсем остыла. Добавил в нее теплого из чайника и озадаченно склонился над девушкой.
— Как же ты, лежа, пить-то будешь?
— А ты посади меня.
Поставив кружку на стол, подсунул руку под меховой спальник. Придерживая за талию и плечи, посадил Алену. Придвинул спиной к стене, чтобы было удобнее сидеть, спросил заботливо:
— Удобно?
Поморщилась от боли, но качнула головой утвердительно.
Поднес кружку к ее губам.
Она отпила маленько, спросила:
— Что это?
— Таежная рябина на сахаре. — И пошутил: — Пепси-колы здесь нету, так что прошу меня извинить.
Вяло улыбнулась его шутке кончиками губ, немного еще попила и обессиленно отклонилась, тяжело дыша.
— Что, не глянется напиток из дикой ягоды?
— Вкусно. Просто не хочу больше.
Поставил кружку на стол.
— Потом еще попьешь. Тут сплошные витамины. Для тебя это — самое лучшее лекарство. Тонизирует и укрепляет.
— Попью, — кивнула она.
— А теперь, однако, лучше лечь. Помочь тебе?
— Посижу. Устала лежать.
— Ну, посиди, посиди…
Показала глазами на кобеля, который, вывалив язык и часто дыша, лежал на нарах, с живейшим интересом наблюдая за хозяином и гостьей.
— Это Дымок, — сказал Алексей горделиво, — мой помощник и кормилец.
— Почему он на постели?
— А кота мне загнал. Хорошего! Показать? — Взял с полки соболя, встряхнул и держал навесу, чтобы Алена могла разглядеть его. Видишь, черненький, даже горловое пятно почти не просматривается. Второй цвет. Жалко, солнца нет, а то бы ость заиграла. За этот трофей Дымку — награда. Хоть и мается от жары, а терпит. Лежать на нарах — очень престижно.
— Выпусти его.
— Зачем?
— В туалет хочу, — прошептала, опустив ресницы.
— В туалет так в туалет, — бодро проговорил Алексей, хотя и растерялся от ее слов. — Сейчас что-нибудь придумаем. — В одну руку взял с печи кастрюлю с собачьей едой, другой — подхватил за дужку помойное ведро. Позвал: — Пошли, Дыма, есть. — И ногой отворил дверь.
На воле шел и шел снег. У природы, как видно, свои плановые проблемы. Не подсыпала снегу в положенное время и вот теперь, в конце года, торопилась наверстать упущенное. Алексей поглядел на небо, покорно вздохнул и поставил кастрюлю. Снял крышку, отодрал от полена щепку, помешал варево. Пощупал пальцем — горячо. Дымок облизываясь сидел рядом, терпеливо ждал. Алексей добавил в кастрюлю пригоршню снега, размешал и снова пощупал. Теперь, вроде, нормально, и отошел в сторону, говоря ласково:
— Ешь, Дыма, сладких белочек с вермишелью. Ты нынче отличился, заслужил. — Он любил наблюдать, как ест кобель — это целый ритуал с забавными деталями, но сейчас было не до того. Опростал помойное ведро, протер его изнутри комом снега, выколотил о чурку и вернулся в избушку.
Алена сидела в прежнем положении, в каком ее оставил. Опустил ведро подле нар, смущенно спросил:
— Тебе помочь?
— Знаешь, мне так неловко, — выдохнула, сильнее порозовев от смущения.
— При чем тут «неловко». Ты больна. Сейчас я для тебя не мужчина, а санитар. Так что не стесняйся. Все нормально. Считай, ты — в больнице. — Говоря это, откинул полы спальника, принялся высвобождать ее ноги.
— Больно, — поморщилась она.
— Где — больно?
— Нога… правая… под коленом…
— И сильно болит?
— Сильно.
— Это я пошевелил лодыжку. — Алексей убрал руки. — А до этого не было боли? Когда просто лежала?
— Кажется, не было.
— А усаживал?
— Чуть-чуть ныло, но не так.
— Сделаешь свое дело и посмотрим, а пока терпи. — Подхватив девушку одной рукой под колени, другой придерживая за спину, развернул на нарах. — На пол становись левой ногой. Да смелее, я же держу тебя. Ну как? Можешь стоять?
— Могу. Только голова немного кружится.
— На правую ногу не опирайся. Держись за стол.
— Ты выйди, я сама.
— Так говоришь же, голова кружится. Лучше, если держать тебя буду. Надежнее. А то еще упадешь.
— Не упаду. Ну, иди же.
— Сама так сама. Держись за стол, — предупредил, выходя из избушки. Сел на чурку, закурил. Глядел на заканчивающуюся трапезу Дымка. Тот всегда начинал с мяса, и уже выловил последнюю белку. Медленно попятился с нею, лег, захрустел косточками. Проглотив остатки, снова поднялся, старательно обнюхал снег, где ел, и приблизился к кастрюле. Долакал жижу и доел вермишель, облизал дно. Несколько секунд постоял над пустой кастрюлей в сытой задумчивости и начал медленно пятиться, чтобы потом, в приличествующем случаю отдалении, развернуться. Становиться задом к еде или к месту, где ел, у Дымка, да и у других промысловых лаек, которых Алексей знал, считалось верхом неприличия, и этот собачий этикет они соблюдали свято.
Дымок подошел к хозяину, благодарно ткнулся в колени. Алексей положил руку на крепкий загривок, мял в пальцах жесткую псовину, говоря тихо, доверительно, как старому товарищу:
— Как дальше-то нам быть, а? Не знаешь? Вот и я не знаю. Связали нас с тобой по рукам и ногам. И ведь никуда не денешься. Остается только терпеть. Так вот… Ладно, ступай, вытопчи себе луночку под кедрой, упрячь морду в хвост и отдыхай. Пойду и я, там у меня нынче лазарет. Буду выхаживать больную девушку. Может, потом мои грехи зачтутся на небесах.
Ведро Алена задвинула под нары и лежала на овчине, вытянув полноватые ноги в бархатистых колготках. Он непроизвольно уронил взгляд на молодое женское тело и даже сощурился, как от яркого света, опалившего его глаза. Присел к ней на нары, стараясь не глядеть на ее ноги. Заговорил с показной грубоватостью в голосе, чтобы скрыть смущение:
— Ну что, сестрица Аленушка, все нормально?
Легонько кивнула, не поднимая ресниц.
— Полдень уже. Пора обедать. Да и мясо сварилось. Дикое, целебное. Чуешь, какой запах? Это не домашняя корова, а кабарга. Мясо у нее нежнейшее и экологически чистое, диетическое. Как раз для тебя. Дымок постарался.
— Не хочу.
— Но ты ведь сутки не ела. Может, хоть бульончику попьешь?
— Пока не могу. Ешь сам, не смотри на меня.
— Без тебя есть не буду. Совестно, в горло не полезет.
— Я же болею.
— Тем более, надо набираться сил. А они — в калорийной еде.
— Аппетита нет.
— Он приходит во время еды.
— Не могу же я есть через силу.
— Ты не будешь есть, и я не буду — за компанию. Так и помрем оба с голоду в избушке. И Дымка уморим голодом, а он так хотел, чтобы ты отведала его добычи. Неужто тебе не жалко старательного кобелька?
Темные, глубокие глаза девушки слегка потеплели, на лице обозначилась слабая, вымученная улыбка.
— Ты добрый, Алексей, — произнесли ее губы.
— С чего взяла? — смущенно хмыкнул он.
— Слышала, как с собакой разговаривал.
— Подслушивала?
— Просто слышала. «Ешь, Дыма, сладких белочек с вермишелькой…» Так может говорить только добрая душа.
— Не хвали, а то покраснею, — отозвался он грубоватым голосом и пряча от нее растроганные глаза. Справившись со смущением, вскинул голову, заговорил строго: — Короче, так. Не хочешь есть, будем смотреть лодыжку. Кстати, у тебя, случаем, нет темных очков?
— Нет. А зачем они тебе?
— Очень бы сгодились. Глаза могу обжечь. Как на твои ноги гляну, аж слепну. И вообще мне лихо становится. Боюсь, не сомлеть бы во время осмотра.
— Ты же санитар, не мужчина. Сам ведь говорил.
— Говорить-то говорил, но шибко уж ты женственная. Гляну на тебя и мурашки по коже бегут. Так что санитар с мужчиной пластаются во мне друг с дружкой на равных. И никак один другого одолеть не могут.
— Поддержи санитара. Чтобы он победил.
— Пытаюсь, да пока плохо получается. Ладно, снимай свои колготки докуда сможешь, а потом я подсоблю. — И он отвернулся.
Она повозилась за его спиной, шурша тканью и разрешила:
— Можно.
Повернулся к ней и увидел, что колготки сняты до колен, а обнаженное тело прикрыто овчинными полами спальника. Непослушными пальцами стянул колготки совсем и обескураженно вертел их в руках. Спросил:
— Их тоже повесить на гвоздь?
Она усмешливо молчала и, как ему показалось, отчего-то была им недовольна. А он стоял столбом, ничего не понимая, осторожно держа в руке невесомую ткань и покорно ждал указаний.
— Ты женат? — спросила она через время с досадой.
— Женат, — качнул он головой.
— И не знаешь, что с ними делать?
— Я с жены сроду колготки не снимал. Да она бы и не доверила их мне. Пальцы у меня все в заусеницах. Могу ненароком порвать.
— Дай сюда. — Аккуратно свернула колготки тонкими белыми пальчиками и сунула себе под изголовье.
Оглядел лодыжку. Она оказалась несколько припухшей, но не настолько, чтобы подозревать перелом. Начал с осторож-ностью прощупывать.
— Как ты грубо… У тебя пальцы будто железные, — простонала она.