Вечером они пошли в кино, на «Обыкновенный фашизм». Документальный фильм, Ромм просидел несколько лет в архивах, ему помогала целая команда его учеников. Даже ездил в Германию, хотя все основную трофейную кинохронику привезли в Москву еще в 45-м. С ними была Белка, она, собственно, и достала четыре билета на премьеру. Сева ее был в Одессе, а Антона она, судя по всему, видеть не захотела. Или он ее.
Смотреть было тяжело. Весь этот ужас сопровождал голос Ромма, отстраненный, порой ироничный. От этого человеческого голоса становилось совсем не по себе.
Вышли на улицу, надо было уже расходиться, да не могли.
– Еле выпустили фильм. – Белка закурила. – Как пробили, непонятно.
– Да, ужасы все эти… – покачал головой Петя.
Белка посмотрела на него, как на неразумного ребенка:
– Знаешь, что Ромму напрямую сказали в высоком кабинете? «За что вы нас так ненавидите?»
Выходили люди. Шли молча, Петя подумал, что вряд ли теперь кому-то из них суждено этот фильм забыть.
– Ромм ведь был такой типичный советский режиссер, старой закалки. – Белка до конца не могла прийти в себя. – Пять Сталинских премий. «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918-м». Так бы и снимал всю жизнь: Ленин там, Ленин сям… Но тут Щукин умер, а, кроме него, кто вождя сыграет? После войны у него уже такая помойка пошла… Во ВГИКе до сих пор рассказывают, как он сделал там премьеру «Убийства на улице Данте». Все студенты от него без ума, мастер, а выходили потом и лица прятали, старались ему на глаза не попадаться. В общем, умер в их глазах Ромм. А потом воскрес. Нашел в себе силы. Начал все заново, в свои 54 года. Мне мой знакомый рассказывал, Юлик, с его курса, пришел к ним Ромм как-то первого сентября и говорит: «Забудьте все, что я вам до этого говорил. Давайте вместе учиться». А потом «Девять дней одного года» снял. И все всё поняли. Может, он всю жизнь свою и прожил ради того, что мы сегодня увидели. Вот такой он. Со всеми коленцами и изгибами.
Белка бросила в снег окурок и пошла к метро. Они ее догнали, шли молча.
– Знаете, что он про Хрущева сказал? – спросила вдруг она. – В какой-то момент тот слишком свободным стал. Ото всех, от всего мира. Вот его и убрали.
Глава 36
Новоселье было у Веры с Антоном, событие радостное и долгожданное. Дом только что отстроили, 14 этажей, стены кирпичные в полметра, два лифта – грузовой и пассажирский, вахтерша внизу, вернее, ее нужно было называть «консьержка». До Кремля минут десять пешком. «Башня Вулыха», строительный эксперимент.
Квартира неуютной не выглядела, уже завезли мебель, три комнаты, семьдесят три метра, можно дальше рожать смело. По бокам две лоджии. Вера совсем не поправилась, наоборот, как-то оформилась по-женски и похорошела.
Вася спала, видимо, к дисциплине была приучена с рождения, у Веры не забалуешь. Сначала ей помогала няня, но продержалась всего две недели: чужих людей в доме Вера терпеть не могла. Все быстро научилась делать сама, да и мама помогала, почти полгода жили у ее родителей.
До Нового года – всего неделя, спешили въехать и обустроиться. Ну и по традиции, чтобы жилось счастливо, нужно было друзей позвать и новый дом обмыть. Вера по секрету призналась Насте, что накануне вызывала батюшку, чтобы углы освятить.
Киры не было, все свое свободное время он теперь старался быть с матерью. Мухин наконец пришел с женой Надей, очень милой и располагающей, у Насти был выходной, вернее, даже подстроились под нее, собрались, когда у нее оказался свободный вечер.
Ждали Белку, но не понимали, во сколько она придет и с кем.
В большой комнате, вернее, в гостиной вдоль стены висели иконы, штук десять. Поменьше, побольше, некоторые покрасивее, в золоте, некоторые маленькие и прокопченные. Антон оживился, это оказалось его последним увлечением. Пару раз осенью он выезжал с какими-то своими новыми знакомыми в Тульскую область и скупал в деревнях все подряд. В Москву возвращались, когда багажник его «Москвича» был уже забит доверху. В углу комнаты, благо места было много, почему-то стояла деревянная прялка.
– А зачем тебе это все? – не понял Петя.
– Мне пустые стены не нравятся. Вот повесил, и дух какой-то сразу появился. Хорошо ведь смотрятся? На Западе наши иконы считаются произведением искусства. Антиквариат. Со всеми вытекающими.
– Ты же в них ничего не понимаешь.
– Зато знаю того, кто понимает. Ему привожу, он консультирует. Все что ценное – забираю.
– А остальное?
Антон оглянулся, и сказал тихо:
– На помойку сгружаю. Только Вере не говори.
– А прялка тоже антиквариат?
– Это у бабушки нашел, в амбаре, – улыбнулся Антон. – Ты знаешь, достало все это – стекло, бетон, гарнитуры румынские. Алюминиевое царство. Хочется настоящего. А ее в руки возьмешь – и тепло идет.
На другой стене висел портрет Есенина. Точно такой же, лакированный, на темном фоне, как когда-то Хем.
– Привез от нее еще барана. Сам забил, представляешь? Ну мне там сосед показал, Бузинов, как это делать.
Бабка сама не может… Еще картошечки деревенской, сальца, яичек из-под курочки. А огурцы! Пошли попробуем, пока тут суета.
Василиса Антоновна уже проснулась и дала об этом всем знать. Вокруг нее хлопотала вся женская часть компании.
Они пришли на кухню, она поразила размерами. Антон достал из холодильника трехлитровую банку, сходил на балкон за водкой.
– Смотри, как она делает, в огурцы пару морковок кладет. Листья дубовые.
Выпили. Огурцы действительно впечатляли.
– Она мне рассказывала, когда к ним немец пришел, был, правда, всего ничего, две недели, так вот, ходят интенданты со старостой – у кого чего забрать из скотины? Корову не отбирали, если одна. А у нее еще теленок, ну ясно, отнимут. Она ночью его забила. Плакала, говорила с ним, нож из руки выскакивал, но забила. А потом в яму оттащила и грязью слегка забросала. Немцы пришли, только нос поморщили – обошлось.
На кухню вошел Мухин:
– Хоромы, мать твою. Мне в таких век не жить.
– Да ладно, не скромничай. Построил кооператив раньше меня.
Налили и ему, сами повторили.
– Бабкины? – Мухин тоже оценил огурцы. – Я со своей пол войны без матери прожил. Та в 43-м принесла сумку картошки с работы, упекли ее на пять лет. Я, дурак, в суд нож с собой принес. Кричал, что убью судью, мне казалось, что она там главная, раз назначает наказание. Потом с бабкой к ней ездили на Каширское шоссе, она там кирпичи клала. Недалеко услали, слава богу.
– А отец? – спросил Петя.
– От него вся музыка моя и пошла. Дирижером был в духовом оркестре. Брал меня на все репетиции, один раз меня там забыл, я в тубе заснул. В конце 41-го его на фронт провожали, помню, на Каланчевке подбрасывал меня, шестилетнего. Сам в коричневой гимнастерке с двумя шпалами. Год еще письма шли, потом все. Пропал без вести. Осталась от него куча нот, весь диван был забит, в войну все пожгли. Пластинка у него еще была любимая. Трио из театра «Ромэн»: Ром Лебедев, Поляков и Мелешко, играли «Цыганскую венгерку». Заслушал я ее до дыр. Потом, как на гитаре начал, все перенял у них на слух и повторял, как они играли. Все три их гитары в одну вложил.
Он вышел из кухни и неожиданно принес гитару, на этот раз никакую не электрическую, а простую, шестиструнку.
Играл он здорово, колено шло за коленом, будто дерево ветвилось и ввысь росло. Когда закончил, на кухне собрались уже все, слушали замерев. Даже Вася не плакала.
– Двадцать пять колен, все фирменные, цыганские. – Мухин отложил гитару. – Ну что, голодом нас решили уморить?
Сели за стол, он действительно оказался, как сказал Мухин, а-ля рюс, никакой иноземщины, все из деревни, с земли.
Лихорадочно зазвонил звонок, компания оживилась, было уже ясно, что примерно их всех ждет. Но их ждало очередное потрясение.
Белка была с негром. Настоящим. Высоким детиной, стройным, по-негритянским меркам, вероятно, очень красивым. Черным, аж с синевой.
– Знакомьтесь, это Паскаль. – В Белке погибала примадонна. Ей бы всю жизнь на сцене свои фокусы показывать и триумфом наслаждаться.
Все заулыбались, загалдели, как грачи, негров у нас ведь очень любят, как родных. Мухин только был спокоен, видно, Африка даром не прошла. А на лице Антона застыло выражение глупого ужаса, как будто из его стиральной машины «ЗВИ» выползла змея. Себя в этот момент он явно не контролировал.
Паскаль улыбался, был галантен, немного говорил по-русски и никого тут есть не собирался. Вполне интеллигентным мужчиной оказался этот Паскаль.
Девушки за ним стали ухаживать, коверкая русский, старались объяснить названия блюд. Всех поразил Мухин, он вдруг перешел на французский, и они завели неспешную беседу, слегка притормаживающую, но вполне светскую.
Стечение обстоятельств – африканский гость очутился за столом между Антоном и Белкой, и Петя мог себе представить, что за скрытый поединок тут разыгрывается.
Наконец Паскаля накормили и даже напоили, с русского морозца это было сделать легко.
– Он аспирант ВГИКа, изучает режиссуру. Я ему немного помогаю, – стала рассказывать про своего друга Белка.
– Никогда не видел африканского кино. – Голос у Антона звучал фальшиво, немного по-петушиному. – Они, наверное, и классику будут экранизировать в свое время, как снимать научатся? Ну с «Отелло», предположим, все понятно. Но как они с «Гамлетом» поступят? Или с «Анной Карениной»? Она кинется под слона?
– Мне кажется, ножку пора вынимать, – строго сказала Вера. – Пересушим.
Антон пошел на кухню.
– Знаете, какое любимое развлечение у меня с ним? – Белка торжественно обвела всех взглядом.
Настя покраснела.
Паскаль улыбался и смотрел на Белку. Русский он, видимо, не очень еще понимал. В своем белом свитере с горлом он был хорош. Эдакий Снежок.
– Езжу с ним в обнимку в метро. Иногда сядем и пару кругов по кольцу навернем. Вот как Москву изучать надо! Я иногда, когда из вагона выходим, раскланиваюсь и его заставляю. Он, правда, ничего не понимает. Думает, этикет такой. Я боюсь, чтобы он как-нибудь в одиночку кланяться не начал.