Как авиационный конструктор Свияженинов особенно хорошо понимал это. Ведь теперь в небе проверяются истинные качества боевых самолетов, накапливается бесценный опыт, — и даже в том случае, если бы Гитлер вдруг решился вероломно нарушить пакт, каждый день отсрочки давал возможность готовить силы отпора…
Он так и не заснул тогда, — неожиданно возникли перед глазами очертания новой высотной машины. Он непрерывно курил, быстрыми, тонкими штрихами разноцветных карандашей исчерчивая один большой лист за другим.
Только в полдень он задремал, положив голову на заваленный бумагами и чертежами письменный стол.
Глава вторая
…И вот уже родной дом на Большой Подьяческой, квартира, в которой прошли детство Елены Ивановны, и её юность, и юность её покойных братьев. Отец встретил радостно Лену, её мужа, Тентенникова и нового знакомого — Свияженинова.
— И давно бы пора, — сказал старик, разглаживая седую пушистую бороду. — А то уже пять лет вас не видел, да и Женя частенько сетовала, что не едете в гости.
Не снимая пальто и шляпки, Елена Ивановна обошла всю квартиру, — здесь за тридцать лет мало что изменилось, и каждый пустяк напоминал о прожитой жизни. Только в кабинете отца стало еще душней и темней из-за новых полок с книгами, да в дальних комнатах, где жила теперь Женя, появилась новая мебель. Остальное не изменилось: даже телефон оставался здесь старой системы, и эта большая темная милая квартира казалась Лене каким-то уголком десятых годов, чудом уцелевшим после стольких перемен и потрясений.
— Мне, знаешь, сколько исполнилось? — спросил отец. — Конечно, не догадаешься сразу: восемьдесят один год… Родился в тысяча восемьсот шестидесятом, университет кончил в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Понимаешь, какой я старик! А ты о себе говоришь: годы…
Он был еще бодр для своего возраста. И теперь, как и в давние годы, был упрямцем: на все — свой собственный взгляд, возражений не терпел, не соглашавшихся с ним называл спорщиками… Много времени отдавал любимому труду, — Иван Петрович писал историю русской медицины и говорил, что ему нужно еще два года, чтобы довести до конца эту большую работу. Он дружил в молодые годы с одним известным историком и с упоением рассказывал о своем покойном друге.
— Не скоро, не скоро еще завершу свой труд, — повторял Победоносцев. — А ведь обдумываю и вынашиваю его без малого тридцать лет. Рукописей сколько у меня собрано — и редчайших. Старинные источники изучил, даже филологией на старости лет занялся. Все нужно, чтобы найти дельные материалы. И Параклитики пришлось перечитать, и Прологи, и Толковую Палею, и многое другое… Всюду ищу, и, представь, всюду что-нибудь дельное отыскиваю. Вот недавно приехал человек из Новгорода, рассказывал о новых раскопках и умилил меня. Оказывается, в Новгородском кремле древние деревянные тротуары обнаружили. Их в те времена строили, когда нынешние европейские столицы еще деревнями были… И водопровод там в эту пору был и многое другое… Вообще, только теперь стал я понимать, как высока была древняя русская культура. Потому-то и обидно умирать: жизненного предначертания своего до конца не выполнил. О том же, мне помнится, один старый знакомый говорил. «Часто, — замечал он, — сомневаешься, удастся ли довести до конца дело, которому посвятил жизнь. И главное, то плохо, что раньше смелей был, больше обобщал, решительней был в приговорах…» Ну, здесь-то мы с ним расходимся: я и раньше был резок и сейчас рублю сплеча, хоть и не пристало это моим сединам…
Он заставил Елену Ивановну выслушать несколько страниц из своей работы, показал ей оттиски последних статей, переворошил старые рукописи.
Вечером старик особенно оживился и так интересно рассказывал, что Свияженинов пришел в восторг.
— Жаль, что раньше не был с вами знаком, Иван Петрович, — сказал Свияженинов. — Ведь в ваших рассказах много интересного именно из той области, которая меня волнует. Мы, авиационные конструкторы, всегда проявляем особый интерес к медицине. Не раз нам приходилось сетовать на недостаточную предусмотрительность природы. Не предугадала она необходимости некоторых особых качеств нашего организма. Возьмите хотя бы вестибулярный аппарат. Он у человека слабей, чем следовало бы. И вот теперь, знаю, лучшие отолярингологи работают над тем, чтобы натренировать будущих летчиков в быстроте, в маневре…
— Над этим работает мой знакомый академик, — сказал Победоносцев. — Хотите, позвоню ему, познакомлю вас заочно? А вы к нему и пожалуйте: много интересного увидите.
— Обязательно съезжу… Только не знаю, как со временем. Нам надо очень торопиться, — моя машина проходит сейчас последние испытания на аэродроме. В такую пору я обычно делаюсь сам не свой: бессонница, головные боли, нервы раздражены, из-за малейшего пустяка скандалю… Если бы любил горячительные напитки, наверно, допивался бы до чертиков!.. Да вот, к счастью, к водке меня никогда не тянуло…
— И хорошо, что не тянет! Поверьте старику: алкоголь мозги сушит. Об этом даже у одного современного поэта есть стихи, — он так прямо и говорит в своей поэме.
— Ну, мои-то пока еще не высохли, а врать не буду: пил немало, — усмехнулся Тентенников. — Да и много ли мне жить осталось?
— Если до моего дотянете, так еще уйма времени у вас впереди…
— Не дотяну, — угрюмо ответил Тентенников, не терпевший поучений и, как он говаривал, прописной морали…
И обрадовался же он, когда в комнату вошел Ваня…
— Здравствуй, дружище, здравствуй! — закричал Тентенников. — Неужто и ты на меня набросишься?
— Ни за что не посмею, — весело отозвался Ваня. — Помню, мальчишкой раз на тебя напал, так потом не возрадовался…
Здоровались, целовались, вспоминали старое. Елена Ивановна и Женя всплакнули, и вышло все так, как положено между людьми, давно не видевшими друг друга и после долгих лет разлуки снова встретившимися в родном гнезде.
Собрались за большим столом за вечерним чаепитием. Разговором, как всегда, завладел Победоносцев. Собственно, беседа стала длинным монологом, и сидевшим за столом разрешалось лишь задавать вопросы и односложно отвечать «да» и «нет».
У старика было издавна установлено так, что любого собеседника он считал человеком, кровно интересующимся его, победоносцевским, делом, и о своей работе он говорил как о чем-то хорошо известном каждому присутствующему. Один только Тентенников не скрывал совершеннейшего равнодушия к истории медицины и простодушно зевал в самые неподходящие моменты.
— Вам, конечно, неинтересно, Кузьма Васильевич, — обиженно сказал старик, — а для будущих поколений мой труд будет необходим — без него и история русской культуры будет неполной… Даже знаменитый мой друг профессор-металлург Воронов, и тот одобряет мою работу, — а он человек требовательный и нелицеприятный.
— Вы уж меня извините, Иван Петрович, — просто сказал Тентенников, — я, по правде говоря, только раз пять в жизни имел дело с докторами, да и то, когда мне после неудачных полетов нужно было руки-ноги чинить… А так — не знаю, не сталкивался… Раз не приходилось к ним обращаться, значит, и не понимаю ничегошеньки в медицине. И, стало быть, в ваших трудах, простите, — сказал он, прямо глядя в строгие выцветшие стариковские глаза. — А вас люблю, и крепко люблю, как мало кого в жизни, — ведь вы отец Глеба и Лены, стало быть, и для меня родной человек…
Старик растрогался и, забыв недавние обиды, сказал просто:
— Разве можно на него сердиться? Прямей его человека не знаю.
И снова стал рассказывать, уже не обращая внимания на Тентенникова, а тот, успокоившись, листал альбом.
Разговор с Иваном Быковым был для старика интересней, — вспоминали оба Дальний Восток, своеобычную природу этого действительно далекого края, где летчик впервые получил боевое крещение, а Победоносцев с увлечением рассказывал о днях, когда боролся с чумной эпидемией, о горе, которое тогда видел на маньчжурской стороне, китайском народе и его будущем.
— Китай напоминает мне нашего русского богатыря Илью Муромца. Долго ждать пришлось Илье, пока настало время его подвигов, — зато уж потом как пошел он шагать! То же и с Китаем будет, если он по нашей дороге пойдет. Народ в Китае трудолюбивый, дисциплинированный, любая работа ему по плечу…
Когда время подошло к десяти, старик вспомнил, что ему пора ложиться спать, и, обняв дочь на прощанье, зашаркал ногами по комнате.
— Завтра утром спите подольше. Дождь будет с утра, — ни тебе погулять, ни на балконе посидеть: я — ревматик, и мой барометр не наврет…
С его уходом в комнате стало оживленней. Женщины сидели на диване и вязали, а мужчины курили и вели беседу на свою излюбленную тему — о самолетах, о летчиках, о мировых рекордах. Свияженинов с особенным вниманием глядел на Ваню: от этого человека в значительной степени зависел успех его начинаний за последние годы. Ваня начал свою летную жизнь радистом, а с Халхин-Гола вернулся водителем самолета. За боевые заслуги он был награжден орденом Красной Звезды.
Потом Ваня снова удивил друзей: ушел на завод испытателем новых машин. Случилось это после того, как он подружился с Свияжениновым. Где и как возникла их дружба, они оба никогда не рассказывали, а Тентенников сразу решил: где-нибудь поругались, вспылили до чертиков, а потом этой самой своей прямотой и резкостью понравились друг другу и уже не могли дня провести в разлуке. Сегодня Свияженинов впервые рассказал о начале своей дружбы с Ваней.
— Я тогда сдавал новую машину. Первое испытание прошло трагично: летчик разбился вместе с машиной. Собрались, стали обсуждать, летчики на меня напали, и всех яростней — Ванюша. Мы с ним поругались. Он чуть не с кулаками на меня лез. Прошло полгода, кое-что я в машине обдумал по-новому, но вообще убедился в своей правоте. А Ваня и смотреть на меня не хочет. Обсуждаем снова… Ваня берет слово — и сразу тысяча упреков. Вот, думаю, дела. Стали говорить о верткости машины. Ваня — опять свое: «На такой разве вывернешься? Гробиться — и только». Другие летчики его под