Послышались голоса, кто-то назвал Быкова по имени. Лена решилась, наконец, открыть глаза.
— Ну что, Елена Ивановна, не очень страшно было?
Она не хотела врать и рассердилась:
— Страшновато. Почему вы не отвечали мне?
— Затруднительно было бы. В полете очень шумит мотор, и голоса не слышно.
— Теперь доставьте меня домой… Только не на аэроплане…
— Сейчас, сейчас…
Делье подбежал к аэроплану и обнял Быкова.
— Наконец-то! Я думал, не разбились ли вы… — сказал он по-французски.
— Жив курилка, — ответил Быков по-русски. Делье не знал, что значит русское слово «курилка», но все-таки улыбнулся.
— А кто прилетел с вами? Чудная девушка. Откуда вы её привезли?
— Сестра Победоносцева. Помните его?
Делье протянул ей руку. Репортер «Царицынской мысли» подбежал к Быкову, аплодируя:
— До чего мы вам рады! Сейчас же бегу в редакцию. А то Илиодор собирался проповедь говорить о нераскаявшемся и потому наказанном грешнике.
Минут через двадцать Быков нанял извозчика, Лена всю дорогу молчала; у деревенской околицы спрыгнула с пролетки, расплакалась и прижала к груди правую руку.
— Завтра уезжаю, — сказал Быков, — а нынешней встрече рад.
— И я рада. Приходите к нам в Петербурге.
«Девчонка, совсем девчонка», — с нежностью думал о ней Быков. Вспомнил Глеба, почему-то стал искать в его лице черты, сходные с Леной, и решил сразу же написать приятелю о необычайных царицынских происшествиях.
…Вечером Родионыч выложил на стол деньги, долю Быкова и Делье.
Царицын был только началом пути: по договору с Хоботовым Быков должен был летать еще в восьми городах Поволжья.
Глава пятнадцатая
Лена приехала из Царицына и сразу же, не снимая пальто и шляпы, вбежала в комнату брата.
— Глебушка, милый, — сказала она, обнимая его и целуя в шею, — если бы ты знал, как я рада!
Победоносцев удивленно посмотрел на неё: он не любил подобных, как говаривали когда-то приятели-гимназисты, телячьих нежностей.
— Хорошо, и я очень рад, только отойди, пожалуйста, от меня и сядь на диван. А то перепутаешь мои бумаги.
Лена хотела было обидеться, но лицо брата, с добрыми большими веснушками, с коротко подстриженными светлыми полосами, снова стало таким родным и близким, что она уселась на диван с ногами и радостно захлопала в ладоши.
— Вот еще, — удивился Победоносцев, — что тебя так обрадовало, сестрица?..
…Глеб всегда говорил с ней серьезно и важно, снисходительно растягивая слова, а Лена любила нарочитую важность брата и готова была слушать его часами. Когда надоедало притворяться и хотелось говорить о том, что волновало и мучило, он подбегал к ней, подымал, бегал с ней по комнате, а потом, устав, садился в большое малиновое кресло, стоявшее у окна, и начинал рассказывать о своих мечтах.
Странно, он не замечал, как сестра росла, становилась старше. Ему казалось, что она все еще была маленькой девочкой, подростком в коричневом платье, с золотистыми волосами и капризной улыбкой на пухлых губах. Вечерами, когда он сидел в своей комнате за партой и рисовал, она вбегала с поварешкой в руке, или с отцовской толстой книгой, или с чужой шляпой, подкрадывалась к парте, быстро хватала рисунок, рвала его на мелкие клочки и убегала, озорная, радостная, уверенная в своем торжестве. Он догонял её в коридоре и, случалось, немного бивал, но она была и тогда уже гордой и самолюбивой и не плакала. Когда он возвращался в свою комнату, Лена бегала по коридору и торжествующе кричала:
— Цветочки, цветочки, я разорвала твои цветочки!..
Тринадцати лет он впервые увидел в отцовской библиотеке потрепанный том сочинений Квинта Курция об Александре Македонском, прочел украдкой и с тех пор стал интересоваться военной историей. Он помнил наизусть знаменитые сражения последних четырех столетий и знал биографии многих знаменитых наполеоновских маршалов и суворовских генералов.
— Ней? — спрашивали его иногда товарищи по классу во время большой перемены.
Он щурился, затягивая пояс, и быстро вспоминал знакомые события, имена, годы.
— Герцог Эльхингенский, участник сражений при Иене, Прейсиш-Эйлау, Ульме и Фридлянде, враг Массены, расстрелян в Париже, на площади Обсерватории.
По воскресеньям — какие это бывали чудесные зимние дни! — он ходил на Александровский рынок, спускался в низкие душные подвалы букинистов и долго рылся в развалах, выбирая нужные книги. Домой он шел не торопясь, поминутно вынимая заветный томик из кармана голубой тяжелой шинели.
Каждый год им овладевало новое увлечение, и так уже повелось, что, даже переходя в восьмой класс, Глеб был по-старому откровенен и ничего не скрывал от Лены. Она привыкла к частой смене его мечтаний. То он хотел быть артиллеристом, то капитаном дальнего плавания, то гонщиком-велосипедистом, и когда однажды сказал, что хочет стать авиатором, Лена, ласково улыбнувшись, попросила:
— Расскажи, как ты будешь летать.
Старший брат в молодости поссорился с отцом и уехал в Москву. Когда Глеб закончил гимназию, отец и старший сын помирились, и несколько дней Сергей Иванович гостил на Большой Подьяческой. Младшие дети не знали, почему поссорился Сергей с отцом, и замечали только, что отец еще сердится почему-то на старшего сына. Когда Глеб и Лена приходили в отцовский кабинет, они чувствовали, что им рады оба — и отец и брат.
Часто впоследствии вспоминала Лена темные зимние вечера. В кабинете не было электрического освещения, и каждый вечер прислуга наливала керосин в зеленую лампу. Письменный стол, большой, старомодный, с низкими барьерами, был завален бумагами, книгами, обрывками рукописей и брошюрами. Две свечи в тяжелых серебряных подсвечниках горели на столе. Когда бы ни вспоминала Лена отца, всегда она видела его низко наклонившимся над столом, с взлохмаченной бородой, в пенсне, вздрагивающем на длинной черной тесьме, с измазанными чернилами и химическим карандашом пальцами. Он работал ночами, много и жадно курил, вместо пепельницы стояло у него на круглом столе, рядом с диваном, игрушечное детское ведерко Лены, доверху набитое окурками и пустыми спичечными коробками. В те дни, когда гостил Сережа, отец курил еще больше и ничего не писал. Лена навсегда запомнила, как однажды сидел отец в кабинете с Сергеем, просматривая какие-то старинные книги (эльзевиры — узнала она впоследствии). Отец был страстным любителем редких и первопечатных книг. У Сережи было спокойное лицо с большим выпуклым лбом и резко очерченными бровями. Он сидел на диване, раскладывал пасьянс и о чем-то спорил с отцом.
Лена вошла в комнату и остановилась на пороге, затаив дыханье, боясь, что отец её прогонит.
— Нет, почему же, — спокойно говорил Сережа, — ты ошибаешься.
Отец поморщился, но ничего не ответил.
— Папа! — крикнула Лена.
Отец обернулся, посмотрел на неё большими серыми глазами и сердито отозвался.
— Что тебе, Лена? Ты бы хоть почитала что-нибудь, что ли. Видишь, мы заняты, разговариваем с Сережей…
Лену обидели неласковые слова отца, он почувствовал это и протянул к ней руки. Лена подбежала к отцу, обняла обеими руками за шею и поцеловала в пушистую бороду, пропахшую табаком и скверным одеколоном.
Отец улыбнулся и сразу повеселел.
— Вот и отлично, — не отрывая глаз от пасьянса, сказал Сережа.
Лена покраснела. Ей показалось, что на отцовском диване сидит посторонний, непонятный какой-то человек и смотрит на неё с удивлением.
— Ну, и смешная же ты, вроде кисейной барышни. — Сережа встал из-за стола, подошел к сестре и взял её за руку. Лена застеснялась, вырвала руку и выбежала из комнаты.
Через минуту она снова вернулась и, стараясь не смотреть на Сережу, сказала отцу:
— Папа, Глеб с тобой поговорить хочет.
— Поговорить? Но зачем же он с адвокатом? Неужели сам не мог прийти…
— Глеб, Глебушка! Глеб!..
Глеб ждал, должно быть, у дверей.
— Иду, — сразу же отозвался он, застегивая ворот рубахи и морща лоб.
Сережа раскладывал пасьянс и тихо высвистывал замысловатый мотив из «Садко». Глеб не был дружен с отцом; они часто ссорились из-за пустяков, и время обеда, когда семья собиралась в столовой, было самым неприятным для сына. Добрый и рассеянный, отец почему-то замечал мелкие проступки Глеба и каждый раз за обедом делал ему замечания: то ногти грязные на руках, то чавкает слишком громко, то читает украдкой газету. Глеб фыркал и еще ниже наклонялся над тарелкой. Лена часто заступалась за брата, и отец называл её адвокатом.
Глеб, кашляя, подошел к Сереже.
— Сережа, — сказал он, ухватившись за скатерть, — поговори обо мне, пожалуйста…
Сережа медленно и аккуратно собрал карты, ладонью разгладил скатерть.
— Не понимаю. О чем поговорить?
Глеб молчал, не выпуская из рук скатерти и не решаясь посмотреть на отца. Отец курил и раздраженно покашливал.
Лена снова появилась в комнате и расплакалась, вытирая слезы рукавом платья.
— Ну, а ты-то чего? — удивился отец. — Почему плачешь?
Сережа опять занялся пасьянсом.
— Чересчур нервны, сестрица. — Он раскладывал червей по старшинству. — Чересчур нервны…
Отец отложил в сторону книгу и удивленно посмотрел на младшего сына.
Глеб отвел глаза в сторону и громко сказал:
— Я хочу стать авиатором! Понимаешь ты? Авиатором!
— Отлично. Становись авиатором. Кто тебе мешает?
— Но я хочу учиться летному делу… Нужны деньги…
Отец огорчился: он любил Глеба, и ему страшно было представить, что ждет сына в будущем.
— А кто тебе даст деньги?
Глеб молчал.
— Я дам, — сказал Сережа, вставая из-за стола. — Я дам. — Он вынул из кармана часы. — Уже и спать пора, спать. Завтра утром поговорим, — и вышел из комнаты.
Следом за ним вышли Лена и Глеб.
— Сережа… — зашептал Глеб, но брата уже не было в коридоре. Он прошел в свою комнату, и Глеб услышал, как сразу же щелкнул ключ в двери.
Из-за границы Глеб только раз написал отцу, и то несколько сухих строк о том, что, слава богу, здоров и чувствует себя хорошо, а Лене писал почти ежедневно, делясь с ней своими горестями и заботами, и волновался, если не получал от неё ответа.