— Мне просто вспомнилось, что всегда, когда он летал один, он возвращался радостный, веселый и долго рассказывал о сбитых им самолетах… Когда же вместе с ним летал я, нам ни разу не посчастливилось сбивать их так, как в те дни, когда он один отправлялся в полет…
— Я не понимаю…
— Тут и понимать нечего, — осклабился Васильев. — Так и проходили его веселые дни.
Он приложил руку к фуражке и сел на скамейку.
— Каков жулик! — сказал Глеб, когда Быков рассказал приятелям о ехидных намеках поручика. — Делает вид, что не знает ничего о нашей победе.
— Ему неприятно, — сердито ответил Быков. — Сам посуди, два сбитых самолета. А ему не везет в небе. Вот и завидует нам…
Поздно вечером Тентенников отыскал приятелей, сидевших в ангаре, и шепотом спросил:
— Новости знаете?
— Ничего не слышали, — ответил Быков, удивленный беспокойным и немного ошалелым видом Тентенникова.
— Я поручика знакомого встретил, он говорит, что отпуска в их полку уже седьмой день не дают.
— Ты-то почему расстроился? — перебил Глеб. — Ты ведь не из их полка, да и в отпуск не уезжал еще ни разу.
— Вы дальше слушайте. Мне поручик под секретом сказал, что чувствуется напряженность во всем, скрытность какая-то, в штабах тревога, — как обычно перед началом серьезных операций.
— Может быть, австро-немецких атак ждем?
— Едва ли… Сами будем наступать.
Денщик Васильева подбежал к Быкову, козырнул, сказал, что летчиков вызывают в штаб отряда. Приятели переглянулись: в такой поздний час вызывали их в штаб впервые.
Васильев, наклонившись над столом, рассматривал карту и, когда летчики вошли, хрипло проговорил:
— Прошу садиться.
В разговоре его не было недавней насмешливости; чувствовалось, что он тоже волнуется.
— Завтра с утра приготовиться к полетам, — сказал поручик. — Вылетайте в разных направлениях. Только что пришел приказ из штаба. Произведете бомбометание в пунктах, которые будут указаны завтра…
Он помолчал, потер ладонью о ладонь, словно стало ему холодно, и лениво протянул:
— Горячие наступили деньки.
Он вздохнул, накинул на плечи шинель и заходил по комнате. Летчики не вставали со скамьи, — непонятно было, кончен ли разговор или нужно еще оставаться в низкой прокуренной комнате. Быков и Глеб не могли простить Васильеву сегодняшней ехидной насмешки. С неприязнью подумали они о том, что и завтра, даже в случае успеха, им придется выслушивать едкие замечания поручика.
— Я вас больше не задерживаю, — сказал Васильев после долгого молчания, и летчики вышли.
Спали они не раздеваясь и на рассвете, когда пришли их будить, были уже на ногах. Завтрак еще не был готов. Наскоро съев по ломтику черного хлеба, круто посыпанного солью, надели новенькие, привезенные недавно из города кожаные куртки и медленно пошли к штабу.
— Выспались? — неожиданно заботливо спросил Васильки. — Задание, которое вы получите сегодня…
Он рассказал каждому, что следует делать, объяснил, где нужно сбрасывать бомбы, посоветовал торопиться: чем скорее вернутся, тем лучше для них же самих, говорил он, хмурясь и окидывая летчиков сумрачным взглядом, — показалось им, будто прощается он с ними навсегда.
«И что нашла в нем Наташа? — думал Глеб, пристально глядя на Васильева, — фанфаронишка, фат, людей не любит. А губы-то, губы — красные, бесформенные и шевелятся, будто два червяка ползут по лицу…»
Быков вылетел последним, когда самолеты Глеба и Тентенникова уже пропали в тумане.
Ему было приказано лететь вдоль железной дороги и бомбить вражеские поезда со снарядами.
Над зеленым холмом тянулся дымок: горели буковые леса. Железная дорога вилась по ущельям, как длинный стальной канат.
Над узловой станцией — дым. Быков поглядел внимательно на скрещение путей. Сверху оно напоминало огромную букву М. По крутому изгибу полз поезд. Быков снизился. Дымки шрапнельных разрывов поплыли вокруг.
Немецкий поезд скользил длинной и узкой тенью по рельсам. Быков уже ясно различал и паровоз, и вагоны, и дымок, тянувшийся следом. «Артиллерия бьет», — подумал Быков и начал кружить над поездом.
Нацелившись, он нажал рычаг, отпуская бомбу, и взглянул вниз. Белый дым разрыва скользнул над вагонами. Еще один… Еще… И вдруг он увидел, как заволокло поезд огромной взметнувшейся волной черного дыма. Вспыхнуло пламя, будто шаровая молния скользнула по темному кругу.
Боевое задание выполнено. Через полчаса он был уже далеко от того места, где длинной неровной буквой М расходились железнодорожные пути. Снова зеленые косяки долин и синие лесные теснины тянулись внизу. Вдруг чуткое ухо Быкова уловило какой-то глухой хрип в реве мотора.
Он прислушался. Мотор захрипел: гул прервался на мгновенье, вновь начинался с прежней силой и снова стихал.
Нужно было думать о посадке.
Перед тем как остановиться, мотор выпустил черный хвост дыма. Он словно умер, задыхаясь от газа. Надо планировать к лесу, к тем деревьям у ближнего пригорка. Дальше — река, за другим взгорьем — поля, но туда дотянуться невозможно. Он планировал к деревьям… Самая сумасшедшая посадка, какую только можно придумать…
Над деревьями он выровнял самолет. Мгновенье — как вечность. Треск и шум….
Шасси самолета сломано. Пришла пора расставанья: отныне самолет стал чужим, неподвижным сборищем мертвых частей. Сердце самолета остановилось, и кончилась жизнь машины. Поломанная, жалкая, она никому не нужна теперь, но Быков помнил закон военного летчика: даже обломки машины нужно уничтожить.
Он нащупал спички в кармане. Где-то над ним гудел самолет. Он поднял голову. Кто знает, быть может, это самолет друга? Может быть, Глеб или Тентенников возвращаются на аэродром? Как они удивятся, услышав, что Быков еще не вернулся! Он знал: старые друзья допоздна не уйдут с аэродрома. Будут нервничать, курить, молча глядеть друг на друга, и ни один не решится первым сказать о своих подозрениях и предчувствиях. Выйдет на порог халупы Васильев, осклабится, вытянет губы и снова вернется к столу, к картам, к донесениям прошлого полета и скажет презрительно делопроизводителю отряда, что Быков не оправдал его надежд.
А друзья долго будут ходить по аэродрому, и запечалившийся Тентенников возьмет за руку Глеба…
Быков вздрогнул. Всего обидней причинять огорчения близким людям, но так складывается жизнь, что чаще огорчаешь тех, кто тебе особенно дорог и близок…
Он медлил, хоть и нащупал уже в кармане спички. Жаль машину… Он прощался с ней, словно с умирающим другом, с близким и дорогим человеком.
Что следовало спасти теперь? Он положил в карман карты, взял какую-то совсем ненужную отвертку. То, что он делал потом, забылось тотчас. Больно было видеть пылающий самолет и длинное косматое пламя, поднимающееся над поляной. Он отошел в сторону.
Прошло несколько минут.
Горьковатый дымок плыл по поляне. Ветер пригибал ветки буков. Маленький зверек бежал по траве. Что же, нужно подальше уйти от места аварии…
Мир, казавшийся сверху плоским, приобрел новые измерения. Деревья стали снова огромными. Пространство выросло, — то, что мог он пройти в несколько минут полета, отныне придется проделывать за долгие часы. Он снова вернулся в мир пешеходов.
Только теперь он понял трудность предстоящих испытаний.
Самолет горел далеко за линией фронта. Он в тылу у врага. Если Быкова поймают с картами, с бланками донесений, немедленно начнут расспрашивать, как попал он в тыл австро-немецких войск. Все кончится тогда необыкновенно плохо…
Пройдя по лесу версты четыре, Быков лег на землю. Вспомнил, как слухачи-солдаты прикладывали ухо к земле, словно допытывались от неё какой-то тайны.
— Гудёт, — говаривали они, прислушиваясь к далекому гулу, — земля плачет, в скорбях слезами исходит.
Им казалось в такие минуты, будто земля содрогается в грохоте страшных взрывов.
Он приложил ухо к земле и тотчас услышал тяжелый, надрывный гул, словно звал его кто-то из самой далекой земной глубины. «Артиллерия гремит», — решил он и долго лежал на земле, без мысли, без заботы: дрема сковывала веки. И хоть рука затекла, не хотелось шевелиться. Тело требовало отдыха, он покорился охватившей неожиданно сладкой истоме и заснул.
Как всегда, дневной сон был тревожен и призрачен. Он просыпался долго, мучительно, и какие-то клочки воспоминаний, пробившиеся сквозь дрему, были невыносимо тяжелы. Обрывки разговоров, споров, давние встречи приходили на память. Тело ныло, и кислый привкус был во рту, как после изрядной выпивки.
Быков снова пошел по лесу.
Он был теперь один в пространстве, вздыбившемся, темпом; всюду подстерегала беда, малейшая ошибка грозила смертью. Наган в скрипучей кобуре был отныне единственным защитником. «Дешево не возьмут», — подумал Быков, неторопливо шагая по бегущей в гору тропе. Через час он вышел в узкую лощину между горами.
Было уже темно. Ночь наступила внезапно, — в южной природе нет мягких сумеречных переходов северного вечера. Тьма обступала отовсюду. Пошел дождь, словно сотни ручьев текли сверху, с грохотом и ревом. Молния осветила низкое глухое небо. Деревья забормотали, зашумели, заплакали.
Дождь кончился, последние вспышки молнии погасли, смолкли раскаты грома. Снова глухая молчаливая тьма окружила Быкова; передохнув, он опять пробирался между деревьями по пути, выбранному недавно.
Осторожно взбирался Быков по узкой тропе. Подъем казался слишком крутым и тяжелым, но надо идти дальше…
Вдруг Быков остановился. Ему показалось, будто вдалеке снова вспыхнула молния. Черная тьма внезапно распалась: от края до края неба прошли синие длинные стрелы молнии. Грохот канонады потряс скалы.
…Тысяча девятьсот пятнадцатый год… Русская армия рвется к Карпатам. Оттуда, с горных перевалов, видны венгерские просторы. На синем рассвете с горных обрывов равнины Венгрии кажутся бескрайним разливом степей.
Путь на Берлин через Будапешт казался некоторым генералам короче, чем путь через Силезию и Познань. Во время войны прямая, — рассуждали они, — не всегда кратчайшее расстояние между двумя точками. Настанет время — и казачьи кони будут пить воду Дуная… Пал Перемышль…