На земле меня встретил Николай Фунтов. Он, словно не видя моего плохого настроения, поздравил с вылетом на новом самолете и спросил:
— Ну как «лавочкин»?
— Великолепная машина!
— Да, — подтвердил Фунтов, — этот самолет превосходил немецкие истребители на всех высотах и по всем параметрам.
— А истребитель Яковлева, — уточнил я, — был хорош на средних высотах. Правда, позже появились «яки» с новыми моторами, но, к сожалению, поздно: война уже кончилась. Зато летчики любили «яки» за их простоту на взлете и посадке.
— Что верно, то верно, — согласился подполковник. — «Лавочкины» капризны на земле. Поэтому у нас больше летных происшествий, чем в тех полках, которые летают на «яках». Да и во время войны у нас из-за ошибок летчиков ломали машин больше, хотя летуны были как на подбор.
— А теперь много молодых, — вздохнул я. — В училищах они даже близко не видели «лавочкиных», их надо переучивать. Видел, как меня на взлете чуть было не развернуло?
— Видел. Но ты ловко исправил ошибку.
Фунтов прекрасный летчик и хороший политработник. Летает на «лавочкиных» давно, поэтому я спросил:
— А не поговорить ли мне с молодежью о своей ошибке? Ребята видели, как я вилял на пробеге. Это и им пойдет на пользу, и мне не во вред. Перед самолетом все равны.
— Правильно, — одобрил замполит. — Если бы летчик учился только на своих ошибках и промахах, толку было бы мало. А ты в воздухе показал высший класс. Особенно летчики были восхищены твоим пилотажем. После двойного иммельмана все так и ахнули. Ведь мы еще не видели, чтобы кто-нибудь его выполнял.
После беседы ко мне подошел младший лейтанант Кудрявцев и вытянулся в струнку:
— Меня, как неспособного к летному делу и не имеющего летного характера, хотят отчислить из авиации. Уже не допускают к полетам… — он захлебнулся от волнения, сделал паузу, потом тихо, доверительно продолжил: — А я хочу летать. И могу.
— А кто сделал заключение о вашей неспособности?
— Инспектор по технике пилотирования воздушной армии. Он со мной летал в зону.
— Инспектор опытный?
— Совсем старый, — неожиданно выпалил Кудрявцев.
«Скорее всего, летчик двадцатых годов, — подумал я про инспектора. — Многие из них все еще думают, что им талант летать дан самой природой. Какая чепуха! Все характеры и способности — летные, слесарные, токарные — рождаются в первую очередь в труде. Труд — мать всех характеров». Я внимательно, с профессиональным интересом осмотрел Кудрявцева. Среднего роста. Спортивного склада. Доброе, красивое, смуглое лицо с высоким, широким лбом, на который из-под шлемофона свисает прядь черных волос. А глаза — я их отметил особо — ярко-голубые. Такие люди обычно впечатлительны и легко ранимы. Для них неопределенность в жизни или угроза отчисления из авиации равна тяжелому ранению и требует немедленного лечения. К счастью для Кудрявцева, он еще не потерял уверенности в себе.
Чтобы вызвать летчика на откровенный разговор, я отошел с ним в сторонку и спросил:
— Как вас звать, товарищ Кудрявцев?
— Евгением.
— А как у вас, Женя, со здоровьем?
— Хорошо. Врачи записали: «Годен к полетам без ограничений».
— В училище летали нормально?
— Нормально. От товарищей не отставал.
— Общее образование какое?
— Десятилетку закончил с отличием. В Сормове.
— Выходит, мы земляки? Я тоже из Горьковской области. В Горьком учился в Комвузе.
— Неужели? — обрадованно удивился Кудрявцев.
— Вам сколько лет?
— Двадцать.
В двадцать лет уволить из авиации — значит сломать человеку всю жизнь, нанести душевную травму.
— Расскажите подробно, кто и как вас учил в полку на учебном «лавочкине», какие были замечания? — попросил я.
Из рассказа, а точнее, из исповеди Кудрявцева стало ясно, что его не учили летать, а проверяли, хотя он к этому не был готов, не адаптировался в новых условиях. В школе он обучался на «яке», приобрел элементарные навыки управления этой машиной. В строевой части летчика надо было не просто проверять на новом самолете, а заново учить летать.
— А сколько времени вы не летаете?
— Два месяца и четыре дня. С сегодняшним будет уже два месяца и пять дней.
«У человека каждый день на счету, — отметил я про себя, — Значит, он любит летное дело. Зачем же ему подрезать крылья?»
— Вы каждый летный день приезжаете на аэродром?
— Обязательно.
— И всегда в летном обмундировании?
— Да как-то неудобно выделяться. К тому же я знаю… — Кудрявцев замялся, но, взглянув мне в глаза, признался: — Если пронаблюдать пять полетов товарищей, можно считать, что один сделал сам. К тому же рядом с аэродромом живет знакомая девушка. Если она увидит меня среди летчиков в нелетной форме, как я ей это объясню?
— Любовь?
— Любовь, товарищ майор.
— Это хорошо, — сказал я и подвел итог разговору: — Ознакомлюсь с вашей летной книжкой и личным делом, поговорю с командирами и приму решение. Надеюсь, летать вы будете.
Думая о судьбе Кудрявцева, я решил, что откровенный разговор с летчиками о своей ошибке в полете и побудил его обратиться ко мне. Командиру полка надо идти к людям с открытой душой. Они ответят тем же.
…Зима вступила в свои права. Свежий снег слепил белизной, легкий морозец бодрил. Шли полеты. Я направился в эскадрилью, в которой служил Кудрявцев, чтобы поговорить с командиром о выпуске молодых летчиков в самостоятельный полет на боевом истребителе. Неожиданно передо мной, словно из-под земли, появился майор в парадной форме, не гармонирующей е аэродромной рабочей одеждой.
— Майор Алесюк прибыл для прохождения службы в должности заместителя командира полка.
В полку до инструкторской работы допущены только командиры второй и третьей эскадрилий. Один из них был в отпуске. Поэтому, глядя на парадно одетого, как и положено при представлении, статного Алесюка, я с радостью пожал ему руку:
— Очень хорошо, что прибыли сразу на аэродром! Как вас встретили?
— С вокзала привезли на квартиру. Жена и сыновья довольны. Сейчас разбирают вещи и расставляют мебель.
Поговорив о житейских делах, я предложил своему заместителю познакомиться с молодыми летчиками первой эскадрильи и, пока там нет командира, поработать инструктором. Особое внимание просил обратить на Кудрявцева.
— Займусь им лично, — пообещал Алесюк, — Всю войну переучивал летчиков.
Внимательно прочитал личное дело Евгения Кудрявцева. Он характеризовался как человек честный, откровенный, не терпящий фальши и лицемерия. Его курсантская летная книжка тоже не вызывала сомнений. А вот в новой, заведенной в полку, было только три записи. Три полета на проверку техники пилотирования, И вывод — младший лейтенант Кудрявцев не способен быть летчиком-истребителем. Таково было мнение инспектора по технике пилотирования воздушной армии. Понимая, что инспектор без представления командира полка не стал бы проверять рядового летчика с целью отчисления из авиации, я спросил у начальника штаба Никитина, кто «творец» первой оценки Кудрявцева? Оказалось, «плохо» ему поставил молодой командир эскадрильи, только что допущенный к инструкторской работе. Молодые люди обычно торопливы, их суждения и выводы бывают поспешны. Второе заключение сделал командир полка в день своего отъезда в академию. Он торопился записать свой вывод, даже не успел побеседовать с летчиком. Ясно стало, что произошла ошибка. Чтобы ее исправить, нужен разговор с армейским инспектором, а он просьбу отказаться от своего заключения и перепроверить летчика может принять за недоверие к его профессиональной подготовке.
Все это заставило меня задуматься: не поторопился ли я обнадежить летчика, что тот будет летать? «Нет! — твердо сказал я себе. — Надо дать ему возможность полетать с инструктором, потом самому проверить его технику пилотирования». Моему решению взять всю ответственность за Кудрявцева на себя способствовало то, что в этом формально не было нарушений. Командир полка инспектору не подчинен.
Вскоре майор Алесюк доложил, что подготовил Кудрявцева к самостоятельному вылету на Ла-7. Алесюк восемь лет работал инструктором. Дело свое знает. Летает прекрасно. Такому нельзя не доверять. Оставалось слетать с Кудрявцевым и выпустить его в самостоятельный полет на боевом «лавочкине».
Это зимнее утро выдалось морозным и солнечным. Дул легкий встречный ветерок. Полеты начались по плану. Мне предстояло лететь на проверку Кудрявцева, решить судьбу летчика. Он, конечно, волновался и был наиряжен. И я, прежде чем сесть в спарку, спросил:
— Как настроение?
— Хорошее.
— Майор Алесюк доволен вашими полетами. А сами вы как думаете?
— Стараюсь.
— Повторите задание.
— Два полета по кругу и один в зону.
Летчик рассказывал, какие фигуры высшего пилотажа будет выполнять в небе, а я внимательно смотрел на него. Одет он был в новый черный меховой костюм и унты. Белизна унтов и снега сливались, и создавалось впечатление, что человек оторвался от земли и парит в воздухе.
После выполнения задания Кудрявцев бодро спросил:
— Товарищ майор, разрешите выйти из самолета?
Я едва успел ответить, как над передней кабиной в воздухе, точно крылья чайки, сверкнули белизной унты. Летчик был доволен своим полетом. При проверке Кудрявцева я ни разу не вмешивался в управление, хотя в любой миг готов был исправить грубую, опасную ошибку проверяемого. В небе всегда возможны непредвиденные обстоятельства. Ученик в таких случаях, как правило, надеется на учителя. И если инструктор хоть на долю секунды опоздает, может случиться непоправимое. В такие моменты исход полета немало зависит от мастерства инструктора. Вот почему я все время держался за ручку управления, но делал это так, чтобы Кудрявцев не мог почувствовать мою руку. И он не почувствовал.
— Младший лейтенант Кудрявцев задание выполнил. Разрешите получить замечания?
— Алесюк, — говорю, — научил вас взлет и посадку делать отлично. А вот фигуры пилотажа получались хуже.