Мать сгорела в огне, но появился этот её — странный — двор-дом.
И сейчас, в момент беды умер дорогой для неё человек, чествуется она, как артистка: принимает поздравления с новосельем, подарки: стол, яства, которые не по карману ей, раскладывающийся диван…
Её новоселье. Дожила до своей квартиры.
— Вот тебе, тёть Дора, подарок от меня, — Рудька достаёт из-за спины серебряный самолёт. Я сам сделал. Поставишь на буфет, а как надоест ходить, полетишь! -
— А я тебе сам слепил, — Зошка протягивает ей медведя из пластилина. — Помнишь, мы с тобой лепили из снега. Похож, правда?
— Я так рада» что мы теперь живём на одной лестничной клетке! Мадлена глупо улыбается. — Два шага вперёд и — вместе. Я так рада, — повторяет она, шепчет: — У меня скоро ребёнок будет.
— Дорофея Семёновна, хочу сказать вам несколько слов, — Сидор Сидорыч говорит громко. — У меня есть отдельная квартира, но, когда мы расписались, в неё спровадили Малину соседку, а я переехал жить к Мале. — И даже если бы не уговорили соседку… всё равно переехал бы жить сюда. Хочу, чтобы, если у нас с Малей родится ребёнок, он попал в вашу школу, чтобы у вас во дворе под вашим оком рос.
Все захлопали. И заговорили разом, словно Сидор Сидорыч дал старт — развязал всем языки: чопорность, вызванная красотой новой квартиры, исчезла.
— Я ещё хочу сказать!
Голоса Мадлены никто никогда не слышал. Ходить она ходила всегда бочком, сама себя стесняясь, совсем как когда-то Акишка. Кивнёт и — скорее в подъезд или в проулок, ведущий на улицу. Глаза — несчастны, кожа — блёкла. А сейчас в каждую речь спешит своё слово вставить, улыбчива, щёки розовые. Красивая, оказывается!
— Забыть не могу, как мы однажды справляли во дворе Новый год, — говорит Мадлена. — Вынесли радиолу. Детям — стулья. Они чинно уселись в ряд. Родители встали за ними. Все нарядились кто во что горазд. Тётя Дора — в зелёную сетку, с сухими листьями. Настоящий Леший. Вооружилась своей лопатой и не пускает Деда Мороза к детям.
Дора хорошо помнит тот день.
Дети кричат: «Иди к нам, дай подарки!», «Давай играть!», «Давай плясать!», а она (Леший) требует, чтобы Дед Мороз на турнике подтянулся, через «козла» прыгнул, на лестницу влез. И всем казалось тогда, от того, сумеет ли Дед Мороз в своей тяжёлой шубе (в её, Дорином, тулупе) под тянуться пятнадцать раз, зависит, наступит Новый год или нет.
— А чтобы не оскользнулся наш Дед Мороз, не упал, тётя Дора посыпала спортивную площадку песком и опилками. Где опилки достала, скажи, тётя Дора?
Нет смертей, нет беды, есть искрящийся в свете фонарей снег, есть ёлка посреди спортивной площадки, со сверкающими шарами и сосульками, есть замершие в напряжении дети — а что, как не подтянется Дед Мороз пятнадцать раз и останутся они без подарков?
Но разве может быть такое, чтобы не пустила она Деда Мороза к детям?
Корень Сенька — такой же умелый, как все ребята их двора, и подтянулся сколько надо, и через «козла» перескочил, и на кольцах повисел… а устроила ему ту экзекуцию специально — чтобы важности у него поубавить.
Поёт Гурченко про Новый год, как поёт она вот уже несколько десятилетий…
И наконец — под визг детей и аплодисменты взрослых добирается мешок с подарками до детей.
Те дети быстро превратились в папаш и в мамаш.
— На меня тулуп налез сразу, я ещё тогда тощий гулял, — смеётся Корень. — А борода всё время отклеивалась — подбородок ещё был гладкий.
В модном костюме, крупноголовый, Корень лоснится. Он оказался удачливым — легко и быстро сделал карьеру, стал главным инженером большого завода. А совсем недавно на катке выпендривался как мог, малышей оттирал, обижал их, стёкла бил тем, кто выиграл на соревнованиях в беге или в кручении «солнца» на турнике. Бил не так, как Кроль, а — исподтишка. Сене было восемнадцать, когда встречали тот Новый год.
— Дорофея Семёновна, или, как мы все звали её, тётя Дора, была нашей первой учительницей, — Корень глядит поверх голов, словно ведёт большое собрание и хочет побольше народу охватить своей речью. — Она научила нас видеть друг друга, вместе. делать общие дела. Её наука и вела меня по жизни. Спасибо тебе, тётя Дора, — скользнул он взглядом по ней. — И давайте все выпьем за то, чтобы новая квартира принесла нашему генералу двора, нашей учительнице много радости, чтобы жилось ей в этой красивой квартире легко и интересно, чтобы всегда тётя Дора оставалась с нами и с нашими детьми. С искренним «спасибо» за счастливое детство пью я этот бокал, — закончил свой тост Корень.
Все рассесться в квартире не могли, а потому ели стоя. Кто простоял на одном месте всё новоселье, кто пришёл, поздравил, выпил рюмку, иногда тост произнёс и — исчез, кто ходил туда-сюда. Распахнутые двери её собственной квартиры, тихая музыка, которую одолжили ей на новоселье, запах цветов, смех и — речи… — никогда в её жизни такого не было.
Но в какой-то момент в ней спрессовалось слишком много радости, и она изнемогла. На затяжелевших ногах еле добралась до дивана. Смысл слов понимать перестала, а радость от встречи с близкими, от щедрых слов неожиданно трансформировалась в робость.
Небольшой отдых родил новые ощущения. Одно из них — недоумение: как из тощего, подвижного, точно ртуть, мальчонки мог получиться такой представительный, такой солидный начальник, как произошло таинственное превращение из Мадлены — дурнушки в Мадлену-красавицу?
Она не умела плакать. И даже когда погибла мать и пришла похоронка на отца — не плакала. Неплакала она и из-за тоски по Акишке. Эту тоску она перерабатывала в себе в уверенность: Акишка жив, он — с ней: и в магазин идёт, и двор чистит. Сейчас слёзы щекотали щёки, шею.
Начавшись в два часа дня субботы, новоселье свернулось лишь к девяти вечера. Кошки наконец были перенесены из семиметровки в новый дом и теперь растерянно, осторожно бродили по квартире, ошеломлённые богатством запахов, не понимая, куда делись запахи родные и родные вещи.
Особенно кошек интересовал диван, может быть, потому, что он уже пах их хозяйкой.
Лишь Ксен исследовал спальню. Ткнувшись носом в пол, чихнул. Лак пах едко. В спальне пока ничего не было — они не успели принести ни кушетку, ни стол-шкаф.
— Ну теперь, мать, начнёшь жить как человек, — сказал Кроль. — Давай то барахло бросим и отхватим тебе всё новое. Думаю, за полгода управимся. Шкаф купим тебе. Не надоело платья на дверце под тряпкой держать?
— Слушай его, Дора, — поддакнула Наташа. — Новая жизнь — так новая.
— На кухню купим гарнитур. Кухня — первое для тебя дело. Там ведь будешь свои чаи гонять. Наконец-то купим холодильник, и не придётся больше вешать за окно авоськи с продуктами. Без холодильника жить тяжело.
— А как же без кушетки? А как же без моего буфета? Мне его один учёный подарил. Теперь покойный. Он открытие сделал в области кибернетики. Он жил у нас в доме. Я часто убиралась у него, стирала ему.
— Ну если шибко дорог тебе, мать, бери. А я бы… сначала так сначала.
Соня Ипатьевна ела салат, виновато моргала:
— При всех постеснялась есть. Толпились тут.
— Удивляюсь, какая ты, Дора, — сказала Наташа.
— Какая? — не поняла Дора.
— Еду несут тебе! Мебель несут тебе!
— Ну и что? — не поняла Соня Ипатьевна.
— Любят её всем домом, — объяснил Кроль Наташе. — Что ж в этом такого? Мать им всю себя отдаёт — детей нянчит и всё прочее…
— Вот я и говорю — «какая», — сказала Наташа. — Вроде баба как баба, а откуда в тебе, Дора, такое?
Она пожала плечами. Рыжуха примостилась рядом с ней, Ксен прыгнул на колени.
Она устала от новоселья. Ей мешали привести в собственный дом Акишку и маму. Маму она устроит в маленькой комнате, и телевизор туда отнесёт, а они с Акишкой — тут. Маму наобижала она за жизнь, одну на целые дни бросала, из горящего дома не вытащила. Вина злым Ксеном шуровала внутри неё, вцеплялась в плоть, до крови.
— Ничего особенного Дора не делает, делится с людьми… как в лагере. Сегодня не поделишься своей пайкой с доходягой, завтра он тебя не вытянет из смерти. Дора закон чтит.
— Что уж вы нас, Соня Ипатьевна, записываете в неполноценные? — обиделась Наташа. — Разве мы не понимаем того закона? Удивляюсь тому, сколько, оказывается, тех, кто понимает его.
— Кто сказал, что их — много? — неожиданно возразил Кроль Наташе — Когда у тебя полно еды, легко поделиться. И не так уж трудно, когда дома две зарплаты, подарить пятёрку на диван. Особенно если с твоими детьми бесплатно нянчатся в течение многих лет — используют мать на полную катушку! Трудно от единственного, тощего куска отщипнуть другому. Трудно встать на защиту слабого, когда ест его начальство. Так, Соня Ипатьевна?
— Так, — кивнула Соня Ипатьевна и положила в рог кусок буженины.
— Сейчас легко быть добрым. Посмотрим, когда дойдёт до настоящего дела, — Кроль встал. — Пойду, мать, мне вставать в шесть утра. Давай, что положить в мой холодильник. Жалко, если испортится… богатства сколько… Завтра после работы перетащу те вещи, какие скажешь. Решать тебе, что бросить, а что поставить в красный угол.
Слишком много сразу случилось. Сил перенести радость не хватает. И почему это радость с виной сплелась?
— Знаешь, Наташа, мы все — особые продукты. — Соня наконец наелась и вся лоснится от сытости, глаза блестят, щёки блестят. — Мы — коллективные звери. Привыкли вместо «я» употреблять «мы», так привыкли, что, когда остались по одному после реабилитации, недоумеваем: как же теперь-то жить? И места в моей комнате, если на полу лечь, хватит для пятерых-шестерых, и здесь — еды… скольких можно накормить?
Вот почему раздирает вина. Права Соня. Первая собственность за жизнь у неё. Первый раз так много еды на её столе… Поделиться необходимо. С кем? С самыми близкими. У которых ничего такого никогда не было.
— Знаешь, Наташа, скольких голодных может спасти эта еда? — пытает её Соня Ипатьевна. — Знаешь, сколько сейчас по тюрьмам да по психушкам продолжает маяться? Не смотри, что движется к концу двадцатый век. Слышала о Буковском, о Плюще, о Некипелове? Их совсем ещё, в общем-то, недавно за границу переправили. А сколько ещё сидит… Маются, как в сталинское время.