Один за другим получаем свидетельства об окончании аэроклуба и строим планы о дальнейшей судьбе. Но девчата уезжают в институты. Уже уехала моя одноклассница Галина Докутович, стройная как тростинка девчонка с живыми карими глазами, уехала и Полина Гельман[1] из соседней школы. Что ж, для девчат авиация — только спорт. Но вот уехал Борис Аронов, решил поступать в институт железнодорожного транспорта Миша Толкачев.
— А как же авиация, Миша?
Он только разводит руками:
— Понимаешь, дома скандал…
— Сдался?! Черт с тобой! Мы не сдадимся! Правда, Стась?
Но и Стась Станкевич, преданнейший друг последних школьных лет, опускает глаза:
— Я тоже подал заявление в институт. Отец…
Вот тебе и на! Нет, я не сдамся! Решено! Подаю заявление в военное училище. Буду летчиком-истребителем.
Отчим встречает мое заявление более чем холодно.
— Летчик-истребитель? — переспрашивает он, и густые брови удивленно двигаются вверх. — А твое обещание матери? Ведь это было ее последнее желание.
Выходит, забыл. Значит, не судьба мне стать летчиком. Вновь берусь за ненавистные учебники. Не спеша сдаю экзамены и втайне подумываю: а не провалить ли какой предмет? Нет, нельзя. Не смею. Ведь я дал обещание самому дорогому человеку. Была бы мама сейчас жива, наверно, поняла бы меня. А отчим? Я вспоминаю смешинки в его усталых глазах. Мне они нравятся, и я не хочу, чтобы они пропали. Отчим никогда не наказывал меня, даже если я заслуживал этого. Он не повышал голоса и не читал мне нравоучений. Просто глаза его делались строгими и немного печальными. От такого взгляда мне становилось не по себе. Нет, пусть смешинки всегда будут в его глазах.
Я поступил в медицинский. Буду врачом.
Изучаю латынь, анатомию, терапию, хирургию и вдруг по-настоящему увлекаюсь. Вступаю в студенческий научный кружок, дежурю в клинике. Как все это интересно! Про себя решаю: буду хирургом!
А свободное время по-прежнему отдаю лыжам, плаванию, акробатике и планеризму. Но теперь для меня это только любимый спорт…
После разговора в ЦК комсомола Белоруссии, где мне предложили подумать о поступлении в военное авиационное училище, я только обдумывал, как осторожней преподнести отчиму известие о принятом мной решении. Решение я принял сразу. Осталось через военкомат получить направление в училище. И больше ничто не задержит меня в Минске.
Последний раз прихожу в институт. Прощаюсь с товарищами, с преподавателями. Никто из нас не предполагает, что это расставание на многие годы, навсегда. Не все смогут окончить институт, не все станут врачами. Одни будут сражаться вскоре в партизанских отрядах, другие будут эвакуированы в тыл, кого-то призовут в действующую армию, и лишь немногим удастся закончить институт в тыловых городах. И не все придут в минский институт в победном 1945 году. В моей памяти они все останутся юными, такими, какими я их запомнил: Вася Ревенков, Миша Мазо, Ваня Гриб, Нина Плевако, Маша Крупень, Тома Золатаренко — друзья студенческих лет…
Харьковское военное училище вспоминается длинными коридорами учебных корпусов, портретами бывших выпускников — героев Халхин-Гола. Занятия шли по двенадцать часов в сутки, не считая обязательных часов самоподготовки.
— Подъем! Становись! Направо равняйсь! Смирно!
Входит взволнованный командир учебной эскадрильи майор Скорин.
— Товарищи, — обращается он к нам каким-то хриплым голосом. — Сегодня утром фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину…
Это война. Училище эвакуируется в тыл.
Летаем. Бомбим мишени учебными бомбами. Стреляем из фотокинопулемета. Учебные самолеты, учебные полеты, учебные цели на учебных полигонах. А на западе не прекращаются бои. Фашистские армии уже рвутся к Москве.
Мы сдаем экзамены. Билеты с вопросами, шпаргалки… А за окнами громыхают эшелоны: теплушки спешат на запад, на восток идут поезда с ранеными…
Еще училище вспоминается образом старшего лейтенанта Клюева. Мне кажется, что училище и Клюев неразделимы. Не будь Клюева, незачем существовать и училищу. Клюев — это все! Это наша жизнь, наш распорядок, наша совесть и… Одним словом, без Клюева не было бы военного училища — это точно!
С раннего утра до позднего вечера сопровождает нас его пронзительно-скрипучий голос, указывая на все дозволенные и недозволенные действия курсанта, — сопровождает, напутствует, взбадривает или отчитывает. Клюев вездесущ. Он в казарме и в столовой, он поджидает нас в коридоре учебных корпусов и сопровождает на марше, он на аэродроме. Такая уж должность у старшего лейтенанта — заместитель командира авиаэскадрильи по строевой части. Это его обязанность сделать из нас, бывших рабочих, колхозников, студентов — из «шпаков», как любит говорить Клюев, — настоящих людей. В его понимании только солдат с отличной выправкой и веселым взглядом — настоящий человек.
«Становись! Р-р-равняйсь! Смир-р-но!» — самые любимые слова Клюева.
Правда, иногда он бывает многословен, и тогда в его лексиконе появляются более обширные фразы, вроде: «Грудь вперед! Живот убрать! И не шевелись!» Однако это лишь дополнение к излюбленной команде «Смирно».
Теперь двенадцать отличников, выпускников училища, направляемых в действующий полк, Клюев сопровождает к вокзалу.
— Смир-рно!
Клюев в последний раз придирчиво осматривает строй уже бывших курсантов.
— Р-разойдись!
Гудит паровоз. Мы подносим руки к пилоткам и щелкаем каблуками. По уставу. С особым шиком. Как учил Клюев. А он просто обнимает нас за плечи и целует. Это не по уставу.
Глава 2Новички
Мы прибыли в полк. Хотя он и называется действующим, но расположен далеко от фронта. Поэтому, если забыть про голодный тыловой паек, здесь еще не чувствуется войны. По утрам построение, поверка, короткая политинформация о положении на фронтах. Сводки Совинформбюро скупо сообщают об оставленных городах. Летчики молча расходятся по самолетам.
Каждый день тренировочные полеты. Почти как в училище.
Вечером мы идем в театр. Тщательно надраенные сапоги на версту разят густым запахом ваксы.
Мне кажется, что спектакль сегодня только для отвлечения мыслей от тревожной действительности, только для того, чтобы забыть на миг самое главное — войну. Но она напоминает о себе размеренным шагом кирзовых сапог. Выйдя на сцену, посыльный из штаба, смущаясь, одергивает гимнастерку:
— Товарищи летчики! Приказано явиться на аэродром!..
Негромкие хлопки стульев, шарканье сапог по полу. На миг умолкшая музыка продолжается с оборванного такта. Жизнь идет своим чередом.
Семь километров от театра до аэродрома преодолеваем бегом. Рядом с аэродромом виднеется длинный эшелон из теплушек и платформ.
— Самолеты на платформы!
— Первая эскадрилья! Вторая!
— На посадку.
Посредине теплушки железная печурка-«буржуйка». Тепла от нее почти нет. Температура не выше, чем на улице. Эшелон то стоит сутками в чистом поле, то идет не останавливаясь мимо станций.
Каждый из нас уверен, что стоит только нам попасть на фронт — и тут же изменится ситуация всей войны в нашу пользу. Скорей бы уж пришел наш эшелон на фронт!
И все же невольно задумываемся: как мы будем воевать? Самолеты у нас У-2. Небесные тихоходы, простейшие учебные самолеты, собранные по военным училищам и сибирским аэроклубам, предназначенные только для учебных полетов начинающих летчиков.
Через год, когда полк, преклонив колено перед боевым знаменем, даст клятву гвардейцев «Ни шагу назад!», новичкам не придется ломать голову в поисках ответа на этот элементарный вопрос: как воевать?
О подвигах гвардейцев будет знать вся страна. А сейчас выгруженные с платформ самолетики стоят на подмосковном аэродроме рядом с грозными истребителями и бомбардировщиками, и такой у них вид, что не приходится обижаться на кличку «кукурузник», которая прочно пристала к нашему У-2[2].
С каким нетерпением и волнением мы все ожидаем первого боевого вылета! Ни у кого из нас еще нет боевого опыта, никто, за исключением командира полка, комиссара и штурмана, даже не представляет, что такое война.
Большая поляна с укатанной полосой снега — аэродром. Наш полк размещен в избах, где еще недавно жили немецкие летчики. По всему видно, что фашистские асы устраивались здесь прочно и надолго. Правда, говорят, что каждому из них фюрер обещал более комфортабельное жилье в самой Москве. Но случилась неувязочка — прогнали отборные войска фюрера от русской столицы! Сбежали эти асы, оставив всю аэродромную технику, емкости с горючим, запасы бомб, снарядов и патронов. Оставили в избах, помимо запасов консервов и шнапса, расклеенные по стенам вырезки из солдатских журналов и портреты своего обожаемого фюрера.
Наш командир эскадрильи посмотрел на эти залепленные бумажными картинками стены и не вытерпел:
— Отдраить! И чтоб духу их!..
Он первый засучил рукава. К вечеру свежепобеленные стены сверкали чистотой.
Вскоре пришел боевой приказ. Первый боевой приказ по полку. Первый боевой вылет. Готовимся к нему, как к выпускному экзамену, который недавно прошел для нас в военном училище. Предстоящая цель — вражеский аэродром близ города Юхнова.
Помимо нас, летных экипажей, на аэродроме собрались все свободные от нарядов и службы работники штаба и батальона аэродромного обслуживания. Здесь даже машинистки и девчата из санчасти. Мы видим их восторженные взгляды и чувствуем себя именинниками.
Темная ночь. Редкий снежок ухудшает и без того плохую видимость. Плывут внизу черные кляксы лесов по серой промокашке снега. Кое-где виднеются пятнышки деревушек, едва угадывается дорога, скрытая снегом речушка. Не уклониться бы с курса, выйти бы на цель… Для этого надо непрерывно сравнивать карту с местностью. Включаю у себя в кабине свет и раскладываю на коленях планшет с картой.
— Во-о! Устроил иллюминацию! — возмущается мой летчик Федор Маслов. — Выключай, слепит!