– Знаю, – ответил Мишка. – Только сейчас забыл.
– Жаль, – сказал я. – А когда вспомнишь?
– Скучный ты человек, Бабушкин. И мысли у тебя какие-то маленькие. Есть же Нил, Миссисипи, Амазонка в конце концов. Ну что тебе далась эта Морковка? Ее же в самом широком месте любой дурак переплюнет.
Наверное, Мишка был прав. Миссисипи, Нил, Амазонка – действительно великие реки. Не то что наша Морковка. Но все они далеко, а Морковка – вот она, рядом; течет себе по песочку, родная, тихая, неприметная, и впадает неизвестно куда.
Я дошел до конца улицы и свернул через луг к речке. Трава на лугу была теплая и в веселых угольках клевера. На берегу в фуражке и с удочкой стоял почетный пенсионер Каляскин. Я с ним поздоровался шепотом, чтобы не распугать рыбу.
Каляскин молча кивнул, нахмурился и рванул удилище вверх. На берег в белый песок зарылась горлышком пустая бутылка. Он ее вытащил из петли и аккуратно сунул в корзину. Там уже были три – две пивные и одна лимонадная.
– Пал Ивыныч, – сказал я, когда он справился с делом, – вы не знаете, куда речка течет?
– Течет себе и течет, она ж речка, – ответил пенсионер Каляскин. – Эх вы, молодежь.
Солнце отражалось от бутылочного стекла, и по лицу пенсионера Каляскина бегали зеленые чертики. Пенсионер морщился и отмахивался от них фуражкой. Бутылкам тесно было сидеть в корзине, им хотелось волны и воли – чтобы плыть, покачиваясь, по плавной речной воде, разговаривать с подлещиками и окуньками и однажды увидеть за поворотом круглое золотое озеро, куда впадает речка Морковка.
Я понял, что надо делать, и вприпрыжку побежал к дому.
Здравствуйте, дорогой товарищ, выловивший мою бутылку!
Пишет вам Женя Бабушкин, ученик 5-го «б» класса.
Учусь я хорошо, почти на одни четверки.
Погода у нас тоже хорошая, только жарко.
Меня очень интересует вопрос, куда впадает речка Морковка, протекающая через наш поселок. Я всех спрашивал, но никто не знает…
Дальше шел список тех, у кого я спрашивал: тетя Люба, баянист Васильков, который послезавтра в клубе играет матросский танец, отец Нектарий, Мишка Чуриков, который знал, но забыл, почетный пенсионер Каляскин, поймавший на удочку четыре бутылки – три пивные и одну лимонадную. В конце я написал адрес, куда присылать ответ.
Я два раза перечитал письмо. Оно получилось вежливое, и почерк был разборчивый и красивый. Я сделал из письма трубочку, просунул ее в пустую бутылку и запечатал бутылку пробкой.
Каляскина на берегу не было. Я походил-походил вдоль речки, высматривая его фуражку, нигде не увидел и успокоился.
Солнце тихо опускалось за лес. По воде бегали водомерки. Зигзагом просверлив воздух, пронеслась четверка стрижей. У кого-то на веранде в поселке позвякивала чайная ложечка. Дачники гоняли чаи, а моя бутылка с письмом медленно плыла по течению. Я проводил ее до первого поворота, дальше берег порос осокой и сухими стрелами камышей. Я выдернул из травы метелку и, разгоняя комариные стаи, припустил к дому.
В понедельник погода схмурилась и полил дождь. Так он лил с перерывами до самого сентября, и яблоки в саду все погнили, и в лесу было воды по колено, и, кроме валуёв и волнушек, грибов почти никаких не было.
Прошла осень, ее сменила зима. Весна была короткой и жаркой, и в мае уже наступило лето.
Я сидел на лавочке под рябиной и читал «Двух капитанов».
– Бабушкин! – донеслось с улицы.
Я подумал, что это папу, и отвечать не стал.
– Женька! Бабушкин! Ты что там оглох?
У ворот стоял почтальон дядя Леша и обмахивался белым конвертом.
– Пляши, – сказал дядя Леша, – тебе письмо.
Я сплясал коротенький танец, и дядя Леша вручил мне письмо.
Спрятавшись в зеленую тень рябины, я распечатал конверт. Вот, что было в письме:
Здравствуй, Женя!
Экипаж сухогруза «Муромец» шлет тебе горячий привет.
Ты пишешь, что учишься хорошо. Мы тоже работаем хорошо и план перевозок за прошлый год выполнили на 112 %.
К сожалению, никто из экипажа не знает, где такая речка Морковка. В нашей большой стране очень много маленьких и больших рек. Я сам родился на берегу реки Жженки, а ее даже не существует на карте.
Бутылку с твоим письмом мы выловили случайно, на подходе к эстонскому порту Клайпеда, это в Балтийском море. Так что видишь, какое далекое путешествие она проделала.
Весь наш экипаж желает тебе хорошей учебы, веселых летних каникул и крепких знаний по географии.
Я плыл на курносом ялике по прозрачной реке. Большие толстогубые окуни шевелили под водой плавниками и медленно уходили на глубину. На чешуе их играло солнце.
Ялик спешил вперед, держа курс на Балтийское море. В море плавали настоящие корабли, их водили настоящие капитаны, такие, как капитан Голубцов.
Потом я открыл глаза и увидел, как из зарослей таволги торчат две лохматые головы – собачья и человечья.
– Скучный ты, Бабушкин, человек, – сказала мне голова Мишки Чурикова, – и мысли у тебя какие-то маленькие.
Головы потеснились, и между ними возникла третья – круглая и блестящая, в сетке меридианов и параллелей.
– Вот, смотри. – Мишка Чуриков колупнул пальцем глобус. – Тихий океан, видишь? Это же – о-го-го – сила! Не то что какое-то там Балтийское море. В общем, так. – Он погладил макушку глобуса. – Отплываем в понедельник, с утра. Продукты я беру на себя, у нас в погребе еще с полтонны прошлогодней картошки. Насчет лодки – это я тоже организую; возьмем у Витьки Лобова, напрокат. Он мне с осени за диктант должен. Ну так что, Бабушкин, возражений нет?
У меня возражений не было. Да и какие могут быть возражения, если с глобуса на тебя смотрят синие глаза океана и улыбаются пиратской улыбкой.
Плыл по небу самолетик
– Ты, дачник, погляди, какое у нас здесь небо. А солнце. А травка у нас какая. В городе-то, небось, камень. Да эти, как их, троллейбусы.
Небо было белое, солнце – круглое, трава – обыкновенная, золотая. По траве гуляли толстые коровы с рогами и маленькие божьи коровки.
Пастух дядя Миша сосал пустой стебелек и жмурился от круглого солнца.
– И коровы у вас не водятся. Гляди, та вон, это Марья Ивановна, она у нас мать-героиня.
Марья Ивановна сложила губы гармошкой и сыграла на губах: «Му-у».
– Ты, Марья Ивановна, гуляй, это я так, для примера.
Самолетик вынырнул из-за темной горбушки леса и жужжа полетел к нам.
– Паша летит, кум мой, Павел Семенович.
Дядя Миша вытащил из кармана похожую на ежа кепку, радостно ткнул ею в небо и снова убрал в карман – чтобы не выгорала.
– Эй, на бомбардировщике! Смотри усы на пропеллер не намотай, не то девки любить не будут, – крикнул он далекому летчику и подмигнул мне: – Паша летит, кум. Он у меня мужик серьезный, с высшим образованием.
Самолет стал громче и толще, тень от него прыгала по тихой траве и по мягким шарикам одуванчиков.
– Это он Кольку в Васильково повез – зуб рвать. Сын у него, звать Колька. Зуб у Кольки не выпадает – молочный, а не выпадает, хоть тресни. А зубной врач работает в Васильково, вот они в Васильково и едут, это отсюда километров десять, а может, и все двенадцать.
Самолет был похож на стручок гороха, если к нему приделать самолетные крылышки, – веселый длинный стручок, – и я вспомнил, что с утра ничего не ел.
И тут самолет чихнул и будто бы обо что-то споткнулся.
У меня внутри даже екнуло.
Дядя Миша все еще улыбался, но уже, скорей, по привычке. Через секунду от улыбки остались только трещинки в уголках губ.
Он вынул свою ежовую кепку и хлопнул кепкою по земле. С испуганных стебельков травы посыпались божьи коровки.
– Это что ж… – Он натянул кепку на голову и глазами уткнулся в небо. – Это ж Паша, кум мой, и Колька… Па-а-ша! Вы ж в Васильково, зуб же у Кольки… Па-а-ша!
Самолет молчал; на борту его было написано: «Посевная»; узкая восьмерка пропеллера висела у него на носу, как сбившиеся очки. Он медленно падал вниз.
Расталкивая толстых коров, дядя Миша вприпрыжку сиганул по траве. Я тоже оседлал свой велосипед и закрутил педалями за ним следом.
Трава была густая и хлесткая; толстые коровьи лепешки росли на ней, как грибы; они дымились на солнце, и воздух был волнистый и теплый. Колеса застревали в траве, трава набивалась в спицы и прорастала сквозь дырочки моих новых красных сандалий. Тогда я схватил в охапку велосипед и припустил бегом.
– Не имеешь такого права! – кричал дядя Миша вверх. – А еще летчик. У тебя ж Колька, ему зуб в Васильково драть. Тяни, тяни, там болото, за лугом, где камыши. Давай, Паша, болото мягкое, тяни, родимый, не подводи.
Луг был длинный, а тень самолета делалась все чернее и гуще. За лугом, куда показывал дядя Миша, за низкими ольховыми островками дремало во мху болото. В августе на нем собирали клюкву и делали из нее кисель. Сейчас был июль, клюква еще не поспела, и, кроме комаров и лягушек, ничего живого там не было.
Самолет, наверное, понял, наверное, послушался дядю Мишу, потому что, хоть и с трудом, повернулся лицом в ту сторону.
Я бросил велосипед в траву, бежать сразу стало легче. Я быстренько догнал дядю Мишу, но он на меня даже не посмотрел.
– Ветра бы, – сказал дядя Миша, выщипывая из кепки колючки. – Без ветра может не долететь. Па-а-ша! Тяни, только не останавливайся, кум ты мне или не кум!
Я тоже замахал руками, как мельница, и по траве побежали волны. Я замахал сильнее – на волнах выросли буруны.
– Молодец! – кричал дядя Миша – не мне, а в тугие крылья, которым помогал ветер. – Теперь дотянет. Паша – летчик геройский. Кум мой, с высшим образованием.
В самолете открылась форточка, и из нее вылетел нам навстречу белый острогрудый кораблик. Я первым выхватил его из прозрачной реки.