По широкому двору в свете так удачно выглянувшей луны сновала старуха.
Сначала мне даже показалось, что это была та самая, что я видел на перекрестке: тот же ворох платков, те же цацки-побрякушки. Но стоило ей в какой-то миг поворотиться – все сходство разом исчезло: заместо узкого довольного лица с крючковатым носом под чепцом плыло невнятное месиво. Не лицо, а жижа. Сама же старуха была почти прозрачная. Я легко мог разглядеть сквозь ее тело дальний овин, плетни с насаженными на них крынками, просевшую завалинку и колодец.
Именно колодец и был целью духа. Призрачная бабка сновала по двору вокруг деревянного сруба, проныривала под жердью «журавля», металась то ближе, то дальше. Юбки ее при этом почти не двигались, будто не шагала она, а плыла, парила туманом.
Даже сквозь домовиную щель я с трудом не упускал духа: то и дело призрак пропадал, становился прозрачнее, растворялся. Невольно завороженный видом нечисти, я лишь тихо наблюдал за таинственным действом. Было что-то в этом ужасное, затягивающее: ночное безмолвие, бледный свет луны и почти невидимая старуха, пляшущая посреди двора.
В полной тишине.
Ни звука шагов, ни дыхания. Я лишь слышал, как бьется мое сердце.
Тем временем призрак стал ускоряться, метания его становились чаще, резче. Старуха вскидывала руки, расплескивая тряпками платков, часто перебирала пальцами, тыча на колодец. Не надо было быть ведуном, чтобы догадаться: нечисть волшбовала порчу на воду.
Пора!
Я резко выскочил из своего укрытия. Не останавливаясь, не давая времени призраку опомниться, сообразить, в чем дело, и улизнуть, я в три длинных прыжка уже был на середине двора. Рука моя, свободная, та, что не прижимала деревяшку к лицу, за эти короткие мгновения успела нырнуть в котомку, выхватить обильный пучок плакун-травы и швырнуть под ноги растерянному духу.
А пока летела жухлая трава, невозможно закручиваясь небольшим смерчем под ногами нечисти, я уже выкрикивал сцепляющий наговор. Голос мой дрожал, руки тряслись, а колени подгибались от страха, но я твердо знал, что делаю.
Если позволить духу уйти, то не сыскать потом босорку: сбежит старуха, найдет себе другое пристанище, будет там людям вред чинить. А потому не должен я был дать слабину, не должен был сплоховать! С детства меня к такому готовили, силу-душу наставники вкладывали – не подведи, ведун!
Плакун-трава, подхваченная силой наговора, засияла зеленоватым светом, закрутила сильнее смерч, поднявший столб пыли.
Опомнившийся было дух рванул в сторону, в другую, попытался взвиться.
Поздно!
Крепко держит наговор ведунский, цепко скрепляет тот наговор плакун-трава – верный помощник каждого ведуна.
Дух продолжал метаться, но я не терял времени даром. Невесть сколько могут удержать нечистую силу силки, а потому не следовало мешкать.
– Вот ты и попалась, старуха! – не удержавшись, выкрикнул я и вытащил из-за пояса осиновую палку.
Внезапно дух рванул на меня, яростно, мгновенно, хищно. Потянулись к моей шее призрачные старушечьи пальцы, норовя вцепиться, разорвать.
Невольно я отшатнулся, отступил на шаг, чтобы не оказаться в кругу действия плакун-травы, где призрак мог бы дотянуться. Дух же, будто налетев на крепкую стену, отскочил назад, схватился за замотанную в платки голову. Я мог бы поклясться, что он выл, если бы не давящая тишина.
Ну конечно! Обереги! Не дадут в обиду охранки нательные!
Придя в себя, я медленно двинулся к скрюченному духу, занося над головой палку…
Не знаю, долго ли я лупцевал нечистую душу, припечатывая каждый свой удар заговором, добавляя укорот да мат. Кажется, долго.
В какой-то момент сквозь прореху в покойницкой деревяшке я увидел, будто призрак стал двоиться, делиться. Думал, показалось сначала от трудов праведных да усталости, но нет.
Теперь я ясно видел, что старухи стало две, и вторая была уже со памятным лицом. Только теперь на нем не осталось ни следа прежнего довольства. Лишь неподдельный ужас.
Призрачная старуха рванула было прочь, норовя сбежать, но цепкие пальцы нечисти крепко вцепились в нее, тянули к себе, прижимали. Я видел, как рот дряхлой ведьмы распахивается в беззвучном крике, как тянет она в мольбе ко мне старушечьи руки, хватает воздух, как в ее широко распахнутых глазах плещется страх обреченного.
Краткий миг бесполезной борьбы, нечисть почти ласково обнимает душу босорки, крепко-крепко…
И вот возле колодца уже пусто. Лишь медленно оседает смерчик плакун-травы, затухая волшебным сиянием.
– Как сестрицы, вы теперь неразлучны, – тихо сказал я.
У дальних дворов вдруг заорали петухи.
Впервые за ночь убрав опостылевшую деревяшку от лица, я поднял взгляд на бледнеющую луну, спешно светлеющее небо.
Занимался рассвет.
Где-то начали хлопать ставни, тяжко лязгать отпираемые засовы. Начинался новый день.
И вдруг вдали раздался резкий, истеричный девичий крик – кажется, от дома старосты:
– Померла! Баба Яря, жена головы-то, померла! Во сне, видать. Горе, горе-то какое!
– Эвона как, – задумчиво пробормотал я, растерянно вертя в руках кусок домовины.
Под ногами ломко хрустнула спаленная волшбой плакун-трава.
Ырка
Я прикинусь полыньей,
Волчьей ягодой-травой,
Стукнусь оземь я, змея!
Обернусь вновь полынья!
По следам твоим пройдусь,
Враз тобою обернусь.
Сердце в пепел обожгу
Ярым оком!
«Надо было остаться на ночлег», – повторял я себе в который раз, спешно топая по узкой, поросшей невысокой травой колее. Вокруг стелилось бескрайнее поле. Всего час назад золотистое в лучах солнца, сейчас оно приобретало зловещие ржавые оттенки. Еще чуть-чуть – и длинные крадущиеся тени поползут холодным покрывалом, погребая под собой последние остатки дня.
Я с тревогой глянул на небо. На вечернем небосклоне робко пробивалась луна. Пока бледная, застенчивая, она послушно ожидала, когда солнце наконец свалится за край далекого леса.
Изрядно уставший, я все же постарался ускорить шаг. До заветной чащи по ту сторону пашни было никак не меньше часа пути. И надо было успеть.
Поле, днем полное птичьим гомоном, людским шумом с покоса, смехом ребятни у развозных телег, сейчас наводило жуть. Недвижное, без малейшего ветерка, тихое. Душное.
В голове тревожно прозвучал голос наставника Баяна: «Ночью в поле остаться – хуже смерти. Не просто гибель водится там, а тот, кому лучшее лакомство – ведогонь, душа людская!»
Выругавшись на себя в очередной раз, я перешел на бег. Коробок с заметками больно застучал по ногам.
Надо было остаться на ночлег…
Телегу в низине я увидел сразу, как только преодолел верхушку подъема. Она стояла у самой дороги, немного накренившись вбок. Сердце радостно екнуло: неужто домчим с ветерком? Но я тут же одернул себя: любой селянин знает, что как только тень от косы длиннее роста стала, то срочно к дому собираться. А потому никто по доброй воле посреди поля вечером не встанет.
Закат все никак не сдавался подпирающим сумеркам, а потому там, внизу, можно было разглядеть некоторое шевеление. Чуть помедлив, я решительно двинулся вперед. Даже если это лихие люди, не так страшно, как то, что может застать меня ночью в поле. Уж лучше получить кистенем по темечку.
Чем ближе я подходил к телеге, тем отчетливее слышалось злобное ворчание. Прислушавшись, с облегчением понял, что угрозы ждать не стоит. Возле вывернутого колеса, треснутого и покореженного, возился немолодой уже дядька, поминутно сплевывая, ругаясь и пыхтя. Одет он был просто: широкие бесформенные штаны, рубаха, подпоясанная бечевкой, на которой висел кисет, да сбитые лапти. Встопорщенные и торчащие в разные стороны от ушей волосы лоснились от пота, а лысина томилась испариной. Скорее всего, селянин из ближайших постоев или же малый купчишко.
Занимался мужичок откровенно бесполезным делом: подступался к сломанному колесу то с одной, то с другой стороны в надежде, видимо, что сии действа каким-то чудом починят злосчастную телегу, вытащат ее на дорогу и домчат до дому.
Тяжело вздохнув, я остановился. Не везет тебе, ведун. Но делать нечего: никак нельзя было оставлять в беде непутевого мужика. Да и не поздороваться с встреченным – дурная примета.
Я кашлянул, окликнул дядьку:
– Здрав будь, друже. Что ж ты тут возишься? Негоже к ночи тут оставаться. Бросай скарб, уходить надо!
У меня не было времени на объяснения и задушевные беседы.
Мужичок вздрогнул. Увлеченный, он не услышал моего приближения, а потому резко развернулся с явным намерением обложить на чем свет стоит нежданного советчика, но вовремя осекся, приметив мое очелье. На лице его хороводом пронеслась череда самых противоречивых чувств. Он потупился, что-то промямлил и выдавил из себя, кивая на повозку:
– Лошадь, падлюка, понесла. Порвала поводу и ушла полем. Уйти, говоришь, ведун? А телега? Пожитки! Товар…
Я резко осек его:
– Еще полчаса, мужик, и от тебя рожки да ножки останутся. Сам знаешь, что в поле ночном приключиться может. Идем, живо!
С моей стороны было непочтительно так резко обрывать старшего, но носиться с несчастным купцом я никак не мог. Я очень надеялся, что авторитет очелья ведуна перевесит впечатление от моей безбородой молодости и мужичок не станет упираться.
И правда.
То ли купчишко и сам уже смирился с потерей имущества, то ли уважение к моему ремеслу, то ли просто страх сделали свое дело. А потому лишь поворчав больше для виду, он шустро перекинул через узкое плечо котомку, еще раз грустно поглядел на останки телеги и торопливо засеменил следом за мной.
А я уже спешно вышагивал по колее.
В давящей, звенящей тишине не было слышно ни обычной стрекотни сверчков, ни шелеста травы, ни суматошного порхания ночных тварей. Только глухой стук моего посоха об утоптанную землю и тяжелое сопение нового спутника.