Филип К. Дик«Нечто подобное»
Глава 1
Казенный болтофон Гильдии электронной музыки (ГЭМ) испугал Нэта Флиджера, и он толком не мог понять — почему. В конце концов, речь там шла всего лишь о том, что знаменитый советский пианист Роберт Конгротян, психокинетик, который не дотрагиваясь до клавиатуры играл Брамса и Шумана, поселился в своем загородном доме в Дженнере, в Калифорнии. И к счастью, Конгротян согласился на несколько сеансов звукозаписи для ГЭМ. И все же…
Возможно, думал Флиджер, его отталкивали те самые леса, темные влажные леса северного побережья Калифорнии; он любил сухие южные районы Тихуаны, где находились административные офисы ГЭМ. Но, согласно болтофону, Конгротян не выйдет из своего загородного дома; он наполовину уединился, возможно, из-за каких-то семейных неурядиц.
Болтофон намекал, что это было связано то ли с женой, то ли с сыном и случилось давно.
Было девять утра. Нэт Флиджер автоматически налил воды в чашку и заполнил растворенной живой протоплазмой записывающую систему «Ампек Ф-а2», которую он держал у себя в офисе; живая форма Ганимеда не испытывала боли и еще не возражала против того, что ее сделали частью электронной системы… В плане нервной системы она была примитивной, но как слуховой рецептор — просто незаменима.
Вода просочилась сквозь мембраны «Ампека Ф-а2» и была с благоприятностью принята: трубки живой системы пульсировали. Я мог бы взять тебя с собой, решил Флиджер. «Ф-а2» была переносной, и он предпочитал ее корявость более поздним и более изощренным системам. Флиджер зажег «деликадо», подошел к окну, чтобы включить диафрагму на «прием». Теплое мексиканское солнце ворвалось в помещение, и он зажмурился. «Ф-а2» пришла в состояние экспериментальной активности, затем по мере поглощения солнечного света и воды процесс обмена веществ в ней стимулировался. По привычке Флиджер наблюдал за ее работой, но его мысли были обращены к болтофону.
Он еще раз взял его, сжал в руке, и тот сразу же жалобно взвизгнул, «…эта возможность бросает вызов ГЭМ, Нэт. Конгротян отказывается играть на публике, но мы заключили контракт через берлинский филиал АРТ-КОР, и легально мы можем заставить его делать записи для нас… по крайней мере если бы могли заставить его подчиняться нам достаточно долго. А, Нэт?»
— Да, — сказал Нэт Флиджер, рассеянно кивая в ответ на голос Лео Дондолдо.
Почему известный советский пианист приобрел загородный дом в Северной Калифорнии? Это само по себе было радикально и не одобрялось центральным правительством в Варшаве. И если Конгротян научился игнорировать указы верховной Коммунистической администрации, едва ли можно было ожидать, что он откажется от открытой борьбы с ГЭМ. Сейчас, в свои шестьдесят, Конгротян был профессионалом в игнорировании законных последствий современной общественной жизни как на коммунистической территории, так и в Штатах. Как многие артисты, Конгротян шел своим путем, где-то между этими двумя сверхмогучими общественными системами.
В прессинг такого типа частично придется включить рекламу. Как известно, у публики короткая память: ее придется заставить вспомнить о существовании Конгротяна и о психокинетических талантах этой музыкальной задницы. Но отдел рекламы ГЭМ может с легкостью с этим справиться; в конце концов, им уже удалось продать множество никому не известных личностей, а Конгротяна, несмотря на его кратковременное уединение, едва ли можно назвать неизвестным. Интересно, как чувствует себя сегодня старина Конгротян, подумал Нэт Флиджер.
Болтофон пытался убедить его в том же. «…всем известно, что вплоть до недавнего времени Конгротян играл перед частными собраниями, — пылко сообщил болтофон. — Для разных „шишек“ в Польше и на Кубе и перед пуэрториканской элитой в Нью-Йорке. Год назад в Бирмингеме он появился на благотворительном концерте для пятидесяти негров-миллионеров; полученные средства были направлены в помощь афро-мусульманской колонизации по лунному типу. Я разговаривал с несколькими современными композиторами, которые присутствовали на этом концерте; они клялись, что Конгротян нисколько не утратил своего стиля. Посмотрим… Это было в 2040 году. Ему было тогда пятьдесят два. И, конечно, он постоянно обитает в Белом доме, музицируя для Николь и этого ничтожества, Хозяина».
Нам бы следовало взять «Ф-а2» с собой туда, в Дженнер, и посадить его на кислородную ленту, решил Нэт Флиджер, так как это может быть наш последний шанс; считается, что эти «артисты-психи» типа Конгротяна рано умирают.
Он ответил болтофону: «Я сделаю это, мистер Дондолдо. Я полечу в Дженнер и попробую поторговаться с ним лично». Он решил так.
«О, да!», — торжествовал болтофон. Нэт Флиджер почувствовал к нему симпатию.
Жужжащий, супербдительный, до омерзения настырный журдяк пропищал: «Правда ли, доктор Сапере, что вы собираетесь попробовать войти в свой офис сегодня?»
Следовало бы найти какой-то способ удалить все журдяки из домов, подумал доктор Сапере. Однако такого способа не было. Он сказал: «Да. Как только я закончу завтрак, который сейчас ем, я сяду в автомобиль, поеду в центр Сан-Франциско, припаркуюсь на стоянке, пойду прямиком к моему офису на Поуст стрит, где, как обычно, я дам сеанс психотерапии своему первому за сегодняшний день пациенту. Несмотря на закон, так называемый Акт Макферсона». Он выпил свой кофе.
— И у вас есть поддержка…
— МАПП полностью подтвердил мои действия, — сказал доктор Сапере. На самом деле он разговаривал с исполнительным комитетом Международной ассоциации практикующих психоаналитиков только десять минут назад. — Я не понимаю, почему вы выбрали меня для интервью. Сегодня утром каждый член МАПП будет в своем офисе. — А всего их было около 10 тысяч в этой организации, разбросанных по всем Штатам, как в Северной Америке, так и в Европе.
Докладывающая машина доверительно замурлыкала:
— Кто, как вам кажется, отвечает за утверждение Акта Макферсона и за готовность Хозяина возвести его в закон?
— Вы знаете это так же, как и я, — сказал доктор Сапере, — ни армия, и ни Николь, и даже ни НП. — Все это знали; едва ли это было новостью, мощный немецкий картель убедил весь мир в необходимости лечить психические заболевания. (Это крупный фармацевтический дом, картель «Химия» в Берлине.) наркотерапией; так можно было делать деньги. И в. результате психоаналитики считались шарлатанами, были в одном ряду с оргоновой коробкой и целителями, проповедывавшими здоровую пищу. Совсем не так было в старые времена, в прошлом веке, когда психоаналитики пользовались признанием. Доктор Сапере вздохнул.
— Вам очень больно бросать свою профессию под давлением со стороны ХМ? — проникновенно спросил журдяк.
— Передайте вашим слушателям, — медленно сказал доктор Сапере, — что мы намерены работать дальше, независимо от каких-либо законов. Мы можем лечить так же эффективно, как и химическая терапия, в частности, характерологическую дисторсию, где задействована вся история жизни пациента. — Он понял теперь, что журдяк представлял одну из основных ТВ-компаний; аудитория, насчитывающая примерно 50 миллионов зрителей, присутствовала при этом обмене мнениями. Внезапно доктор Сапере почувствовал свое косноязычие.
Когда после завтрака он вышел на улицу к своему автомобилю, он обнаружил, что второй журдяк ожидает его там в засаде.
— Леди и джентльмены, это последний из рода аналитиков Венской школы. Возможно, когда-то знаменитый психоаналитик доктор Сапере скажет нам несколько слов. Да, доктор? — Он подъехал к доктору, загораживая дорогу. — Как вы себя чувствуете, сэр?
Доктор Сапере сказал:
— Мерзко! Пожалуйста, дайте мне пройти.
— Направляется в свой офис в последний раз, — объявил журдяк, когда доктор проскользнул мимо. — У доктора Саперса вид приговоренного человека, но все же человека, тайно гордого сознанием того, что он сделал все, что мог в меру своих способностей. Время Саперсов прошло, и только будущее покажет, хорошо ли это. Как и практика кровопускания, психоанализ сначала процветал, затем его популярность пошла на спад, а теперь новая терапия заняла его место.
Сев в автомобиль, доктор Сапере направился сначала по вспомогательной трассе, а теперь он уже катил по автостраде, ведущей к Сан-Франциско. На душе у него было все так же мерзко, он боялся того, что, как он знал, было неизбежно, — конфликта с властями, который ждал его там, впереди.
Он был уже немолодым мужчиной, он был слишком грузен, чтобы участвовать в таких событиях. У него была лысина, к которой каждое утро изо всех сил старалось привлечь его внимание зеркало в ванной комнате. Пять лет назад он развелся со своей третьей женой Ливией и больше не женился; его карьера была его жизнью, его семьей. И что же теперь? Было совершенно ясно, что, как сказал журдяк, он ехал сегодня в свой офис в последний раз. 50 миллионов зрителей в Северной Америке и Европе будут смотреть на все это, но обретет ли он вследствие всего какое-нибудь новое призвание, новую, еще не ясную цель взамен старой? Нет.
Чтобы немного взбодриться, он поднял трубку Встроенного в автомобиль телефона и набрал молитву.
Когда он припарковал машину и подошел к своему офису на Поуст стрит, он увидел небольшую кучку людей, еще парочку журдяков и несколько полицейских Сан-Франциско в голубой униформе. Все ждали.
— Доброе утро, — сказал им доктор Саперс с чувством неловкости. Он поднимался по ступенькам здания с ключом в руке. Толпа расступилась перед ним. Он отпер дверь и распахнул ее, впуская поток солнечного света в длинный коридор с репродукциями Пауля Клее и Кандинского, которые он с доктором Ваклеманом повесил семь лет назад, когда они украшали это довольно старое здание.
Один из журдяков и несколько полицейских Сан-Франциско объявили: «Испытание начнется, дорогие телезрители, когда прибудет сегодняшний первый пациент доктора Саперса». Полиция молча ждала в положении «вольно».
Прежде чем войти в офис, доктор Саперс помедлил в дверях, оглянулся на стоящих внизу людей и затем сказал: