Портили, хмарили Якову великолепное впечатление от курорта эти дурацкие наряды родни. Наум тоже хорош — напялил на себя малюсенькие японские плавки, живот прикрыть не хватило, ну смех и грех. В деревне бы порассказать… Уж отец-покойничек, Ерас Алексеич, спасибо бы Наумше с Агапеей не сказал.
— Дак ты когда, Яша, в последний раз в деревне-то был? — Он угадал мысли брата. — Чего там делается-то — стоит деревня? Нема каких перемен али есть?
Показалось Якову, что спросил Наум бодро, снисходительно.
— Чего будет делаться — живуть, роблють… — не сразу ответил Яков. А и ответил не просто — вдруг с каким-то умыслом, как бы не нарочно переходя на их деревенский говор, чтобы хоть этим напомнить брату их прошлое. А то ведь как оторвался человек от родины, уж и заговорил не по-нашенски. «Нема»… — Деревня знает свое дело: сено косять, хлеб сеють, картошку ростять. Ты-то, поди, братка, забыл начисто про крестьянское житье-бытье? Уж столько годов не был на родине.
— Чего забыл — помню, — поспешно заверил Наум. — Сам когда-то вкалывал, за трудодень-палочку… — Посмотрел он куда-то в сторону, далеко-далеко. На душе у него было неладно. Как только увидел на пляже брата — что-то будто стронулось внутри. Если раньше какая дума и навертывалась, то гнал ее тут же к такой матери, чтобы понапрасну не бередить сердце. Утешал себя: чего там думать, жизнь она и есть жизнь, — как бы ты ни хотел, а она все равно своим боком повернется, предложит тебе то, что на роду написано. К примеру, вот чего, спрашивается, сам он все эти годы колесил по стране? За рублем, что ли, длинным гонялся? Если бы так, куда бы как просто наладить такую жизнь: фартовых мест встречалось ему мно-ого. Нет, что-то все гнало и гнало его из конца в конец, и он срывался, и опять настигала его одна и та же дума, что не так живет, не на то растрачивает свои силы.
— Хо, нашел о чем вспоминать! — будто бы весело присвистнул Яков при упоминании братом про старый колхозный трудодень. Ему хотелось как-то приструнить Наума, но чтобы поделикатнее, не обиделся чтобы. Уж так важничает, спасу нет. Ну, курорт. Ну, справно живет человек. Дак ведь и прошлое, родню свою забывать нельзя.
Якову он рад, ничего тут не скажешь. Но поймет ли он его положение, захочет ли помочь?
Как расцеловались они при людях на пляже, так сразу побежал Наум к директору дома отдыха. И тот с работы его отпустил, даже баранинки разрешил на складе взять в счет зарплаты. «Баранинка-то по рубль сорок килограмм, почти что одно мясо», — вспоминал Яков. Еще куда-то сбегал Наумша — притащил трехлитровую банку вина белого. Всю банку и прихватили. Нес ее Яков, отпотевшую, скользкую, тетешкая перед собой на крутых обрывистых тропинках, и ужасался: «Неуж так крепко поддает Наумша — три литра на троих, включая Агапею?»
— Может, отольем? — с деловитой настойчивостью остановил было он брата еще дома.
Но тот, с самой встречи какой-то потерянный, будто ушедший в себя, вяло отнекался:
— Да брось ты об этом думать, Яша!
Ладно, хорошо. Поглядим, что это за квасок. Только он сюда не пьянствовать приехал. Все прикидывал дорогой, как половчее приступить сразу по приезде к тому разговору, ради которого он здесь. Ох, так ли это просто сорваться с места на старости лет… Еще вчера он, не думая ни о чем, кроме как о своей пояснице, привычно орудовал держаком с электродами, сыпля налево и направо голубоватыми искрами. Работа была обычная: сваривал стыки в колодцах теплотрассы. Оно и раньше было несладко — мокрый же, как черт, распаришься там. Но хорошо еще, если на дворе лето. А ну как зима? А тут вдруг недели за две до этого почувствовал Яков: отнимается поясница. Нет-нет да и вступит, ну заломит, заломит — никакого спасу. Конечно, все сквознячки. Доигрался. Говорила ж Таисия: уходи, Яша, из парокотельной, угробишь ты себя. Не послушал. Куда там — даже посмеялся: «Все двадцать лет, как после войны, оттрубил в одной и той же организации, в местном выбирали, с доски Почета не схожу, а теперь, когда и квартиру в новом доме вырешили, куда-то деру давать?» Ты что, мол, Тася! Ну, поясница. Ну, застудил небось. Конечно, и не отдыхая как следует последние годы. То есть на местком обиды нету: как только отпуск — так сразу на тебе, товарищ Абакумов, льготную путевку, и сам же все выбирал поближе, чтобы на дорогу не тратиться, не дальше дома отдыха «Горняк». «Чего еще человеку надо? — думал каждый раз. — Как-никак областная здравница, пальмы в кадках, — все чин чинарем». И все бы хорошо — да не везло с компаниями: подберутся пять-шесть гавриков, и давай! Под стол — белоголовки, на стол — домино. Они галдят, а ты на ухо вторую подушку ладишь, чтобы уснуть. Но куда там! Такой тарарам поднимут — мертвого разбудят. Одни сидят за столом, другие на очереди. Как на работе прямо, — только без всякой пересменки, конечно. После такого отдыха приезжал Яков домой и отсыпался не меньше недели.
А нынче, как стала донимать поясница, Таисия и говорит: «Хватит. Поедешь на юг. Самолетом полетишь к Науму с Агапеей. Покупаешься в настоящем море, не в какой-нибудь там Быструшке. А заодно решишь вопрос с переездом. Вон твой брат пишет: живут, как в масле катаются, и никаких тебе радикулитов. А чем, интересно, мы хуже их с Агапеей?»
И вот как только по пути в бухты зашел разговор про родную деревню и Наум, как одернутый, вроде бы поубавил гонору, тут и решил Яков перевести разговор в нужное русло.
— Да что деревня! — сказал он с нотками как бы застарелой жалости к себе, поднимавшейся откуда-то из потаенных глубин души. — У них там теперь все идет ладом, в деревне-то. Ты спроси, брат, как мы с Таисией живем.
— Дак все жду, когда начнешь рассказывать. Ты молчишь, а я не знаю, чего молчишь, — нашелся что сказать Наум, выгораживая себя. Нечаянно заикнувшись в самом начале про деревню, он тут же ругнул себя крепенько — но было поздно. Да и что толку таиться, оберегать себя от чего-то, рано или поздно Яков сам обскажет ему про свою жизнь на Алтае, и родни их обшей коснется, и еще о чем-нибудь вспомнит, чего сам Наум, по какой-то непонятной своей хитрости, старался в голове не держать, и тогда уж поневоле оседлает его эта думка — будет днем и ночью мерещиться теперь уже такая далекая, словно приснившаяся однажды, но все-то не избывшая себя из памяти родимая сторонка.
Агапея, похоже ничего не замечая, что творится с мужем, утерла тыльной стороной ладони свое взмокшее лицо.
— Фу! Пришли наконец-то! Глянь, Яша, какое место! — Она приставила банку с бараниной на камни. — Давайте, мужики, обеспечьте меня хворостом, а я пока скупнусь да шашлыки на шампуры нанизывать начну.
Она еще что-то затараторила про погоду — дескать, на Алтае сейчас холода, белые мухи небось летают, завидую алтайцам!.. Но в голове ее слышалось лукавое кокетство довольного своей жизнью человека, который при своих родственниках любит прибедняться. И Яков это понял. Он посмотрел, как Наум, явно поддерживая женкино настроение, как-то отчаянно мотнул головой, будто отгоняя негаданное наваждение, и сходу полез в море, поднимая веселенькую, пеструю, как японские плавки, радугу. И боком, боком, отвечая натянутой улыбкой на Наумовы и Агапеины брызги, пошел Яков за хворостом, то и дело поддергивая на себе сатиновые трусы.
Уже после второго стакана этого самого сухача, который с дорожной усталости и на голодный желудок враз спьянил Якова, забылась минутная обида на сноху и брата.
— Наум, — кричал Яков, покачиваясь над шипящими углями костра с шампуром в одной руке и стаканом вина в другой, — уж так я рад-радешенек, что вижу тебя и Агапею! Господи, как во сне! Еще вчера эти колодцы проклятые, сварка, держатель, электроды, будь они неладны, а сегодня — курорт, белые пароходы с музыкой и ты, братка, рядом! А я, грешным делом, думал уж: ну все, так и помру, не повидавшись с Наумом… — Он жалобно сморщил лицо, словно собираясь заплакать, и заутирал глаза казанками пальцев.
— Ну что ты, братка, — помягчел голосом Наум, с придыханием так шмыгая носом, как бы показывая тем самым, что и он растроган. — Я ж те писал: приезжай, когда надумаешь, чего там, мы ж не чужие, свои, живи сколько хочешь. А приглянется местность да работу себе приглядишь… — помолчал он, словно раздумывая, говорить или нет дальше, — дак и устраивайся с богом! А если к нам в дом отдыха решишься… — Наум опять осекся, глядя, как невдалеке рыбаки выбирают сети, — то я и с директором, ежли что, могу поговорить, замолвить за тебя словечко.
И то ли не захотел Наум дальше распространяться на эту тему, то ли и впрямь взыграло в нем рыбацкое чувство, видимо возраставшее по мере того, как рыбаки, выбирая сеть, продвигались мало-помалу к самой ловушке, над которой с истошными криками носились чайки, только сорвался он вдруг с места, забежал по колено в воду и закричал:
— Микола! Ну чего там? Есть хоть сколько?
— Наумшин друг, куда-а там… не разлей вода! — пояснила Агапея, не без интереса ожидая, что ответят рыбаки. — Кефаль же идет, Яша, ну до чего жирная, до чего жирная… не можешь себе представить!
Рыбаки ответили не тотчас и уклончиво:
— Да мал-мало набралось!
Агапея хмыкнула, поджала губы и, как бы найдя подходящее заделье — явно расстроили человека! — налила себе с верхом стакан и хлобыстнула его единым духом.
— Ты че, Наум, Кольку Червоненко не знаешь? — поморщилась она — не то от выпитого, не то от нового отношения к рыбаку-приятелю.
Наум что-то прикидывал. Покосился на квелого своего брата, безучастно сидевшего на камешке с зажатыми в коленях ладонями, крупно шагнул вперед, забредая до пояса, нескладно взмахнул руками и боком плюхнулся в воду. Заколошматил ногами, поплыл что твоя ракета.
— Их ты! — присвистнул Яков, снова малость оживляясь.
— Да это ему что-о, — заметно пьянея, забахвалилась Агапея, которую уже одолевала скука, и она не находила себе места, — жалко, ласты забыли взять, с ластами бы он разве так!.. Даже я иной раз надену эти резинищи — и давай, и давай!
Яков уже больше не удивлялся, что столько лет не видевшие его брат и сноха сами ни разу не поинтересовались его жизнью, не спросили ни о чем-то путном, — как, мол, ты там, Яша, живешь-можешь, как твоя Таисия с ребятишками. Агапея знай себе попусту треплет языком, баба и есть баба, что с нее взять, а вот Наумша… Наумша, прямо сказать, Якову не нравился. Что-то с ним происходило на глазах