Пронзительное
«Смотри! Это солнышко!»
У меня родился ребенок. Это новое огромное ощущение окутывает меня. Вот, оказывается, как выглядит безусловное счастье. У каждого свое и самое дорогое.
Нам с сыном выпало испытание, и мы первые два с половиной месяца не выбирались из больниц. Первые дни в роддоме – смешанное чувство удивления, чуда, растерянности и благодарности. Потом 4 дня восхищения и нарастающей тревоги дома. И, наконец, один стационар за другим. Сначала я не видела ничего вокруг, кроме сына. В таком состоянии ты лишь чувствуешь, что кто-то забрал у тебя крылья материнства.
У тебя дома кроватка, балдахин, коляска, записи с курсов для будущих мам. А здесь только больничный запах, бессилие и ужас.
Гуляющие на улице с недельными малышами мамы кажутся фантастикой. Грудное вскармливание и гнездование – лирикой.
Тебе жалко ребенка, себя и разрушенные картинки материнства. Ты готова отдать все за то, чтобы наконец вытащили зонд и сказали: «Крепкий, здоровый мальчик! Собирайтесь-ка домой».
Через полтора месяца после десятка обследований, операции, реанимации и жизни на стульчике рядом с крохотной кроваткой появилась надежда на выписку.
И вот тогда я оглянулась.
Стены боксов стеклянные, вокруг меня такие же матери, дети, кроватки и стулья.
В боксе справа стул пустой. Там лежит Гриша. Я это откуда-то знаю, но не помню, как так вышло, что Гриша лежит один.
Заходить к нему нельзя никому, кроме медперсонала, и я смотрю на него через стекло. Гриша все время кричит, я начинаю понимать, что с первого дня здесь живу под Гришин крик, но только сейчас он пронзил меня.
К Грише заходят каждые три часа и потом кричат его фамилию на весь коридор. Почему же я знаю, что он Гриша, если слышу только фамилию? Кто сказал мне имя?
Фролов покакал, Фролов потерял 20 г, у Фролова температура…
Медсестры меняются, одна пеленает, вторая ставит укол, третья кормит. Одна все делает быстро и четко. Без души. Другая подносит к окошку и говорит: «Гриша, смотри! Солнышко!».
И она разрешила мне заходить к Грише. Я прихожу.
Гриша родился у матери-наркоманки, раньше срока и в героиновой ломке. Лежать с ним некому, он один на один борется с болью за жизнь.
Однажды через стекло я вижу, что Гриша захлебывается срыгиваниями, бегу к медсестре, кричу: «Грише плохо!». Она говорит: «Это вашему?». – «Нет! Грише Фролову!»
Как-то к Грише приходит мать, она явно измождена. Держит его неумело, напуганно, едва не роняя. Все отделение к ней враждебно, она плачет, руки трясутся. Достала вещи для него – все не по размеру, розовое… Медсестра показала ей основной уход, я попробовала подбодрить. Главное, что мама вернулась, Гриша не один.
Но утром стул опять был пустой.
Больше маму Гриши не видели.
Теперь это стекло между нами стало невыносимым. Я ходила к Грише все чаще, не дожидаясь разрешения. Нельзя запрещать объятия и заботу.
Нам удалось одержать победу, и больше никто не назвал его по фамилии. Гриша шел на поправку, и за день до нашей выписки я узнала, что ему нашли приемную семью.
Я уходила домой с легким сердцем, Гриша тоже станет сыном.
Крепкий сон
Галя сидела в лифте. Каталась с 1-го на 11-й уже примерно час. Глубокая ночь, других пассажиров не было. Она не чувствовала холода, почти не шевелилась. Только нажимала кнопки. До кнопки 11-го еще дотягивалась, выше уже нет. Дети спали, с ними была ее сестра. Она прилетела из Америки вчера. Это первая помощь Гале с детьми. Через три дня сестра уедет. Но сейчас Галя об этом не думала. Она вообще не думала, просто каталась.
Галя в одиночку воспитывает двойняшек Егора и Кирилла. Им по 2,5 года. И она все ждет, что вот-вот станет полегче, но пока не стало.
Отец детей никакого участия не принимает, платит алименты. Немного, но все же помощь. Но Гале больше всего нужен был отдых. Вот сейчас она отдыхала как никогда!
Галя пробовала брать почасовую няню, но это всегда происходило совсем не так, как она ожидала. То с детьми что-то случалось, то она не успевала сделать и половины намеченных дел, то отдавала няне почти последние деньги (но это уж когда был выбор – или два часа без детей, или отхлещет их ремнем).
Счастье материнства никак не поддавалось ей. Чаще она была измотана и растеряна. Дети достались сложные, опыта у Гали не было совсем. Все ошибки отработала на двойняшках. Или это только начало? Может, это еще даже и не ошибки? Все впереди…
Галя часто вспоминала маму, она умерла 7 лет назад, внуков не увидела. Какой хорошей бабушкой она могла бы стать! Но и этого Гале не досталось.
Завибрировал телефон. Галя почувствовала, как противно заныло в ступнях ног. Это бесконечное чувство тревоги за сыновей отгрызло ей ноги, похоже, почти до колен. Звонила сестра, и Галя поняла, что отдых окончен. Дина не может успокоить Кирилла…
Да, именно Кирилл делает ночи невыносимыми.
Галя вернулась домой, Кирилл был на руках у Дины и тихо подвывал. Галя мельком глянула в виноватые глаза сестры, выдавила улыбку и забрала у нее Кирилла.
Наутро Дина уехала по делам, день был как предыдущие несколько сотен дней. Чуть вдохновленная приездом сестры Галя достала несколько книг в надежде наконец начать проводить время с детьми с пользой. От разговоров на детской площадке ей казалось, что она совершенно не занимается детьми и не развивает их. Только обслуживает, успокаивает, убаюкивает, ругает и целует.
Но с развитием опять не получилось, Кирилл упал на прогулке, и остаток дня они провели в очереди в травмпункт. Благо у Гали были с собой вода и печенье.
Гале ее жизнь не казалась интересной. И, пожалуй, ее не положишь даже в основу рассказа. Про матерей читают только матери. Но и те устали от нескончаемых историй. Будем откровенны, мать в мыслях только и делает, что крутит калейдоскоп, от минуса к плюсу. От идеи, что «я непременно буду делать только так, как написано в книгах», до понимания, что «вот сегодня на это нет никаких сил».
Дина вернулась поздно, принесла кучу игрушек детям, несколько пакетов с едой и бутылку вина.
Просидели полночи. Галя плакала. Дина ругалась, что Галя ничего не говорила сестре о том, как ей тяжело. Под утро Дина тихо призналась:
– Ты прости меня. Весь мир носится с детьми и комфортным материнством. Я, конечно, понимала, что ты валишься с ног. Просто об этом было сложно думать. Мама же нас подняла… мне казалось, что ты упиваешься своим геройством.
Галя удивленно вскинула брови.
– Ну, растить детей одной – это же подвиг. Мне казалось, ты любишь подвиги.
Галя вздохнула:
– Да, ради сыновей я пойду на все. Но находить в себе силы каждое утро на самый обычный день, полный капризов и шума, мне почему-то очень тяжело.
Наутро Дина опять исчезла и к обеду вернулась с женщиной средних лет.
– Галя, это Маша. Она ищет работу няней. Познакомьтесь, попробуйте.
Так уровень Галиного счастливого материнства увеличился минимум вдвое. Работу Маши оплачивала Дина. Сама Маша была самым уравновешенным человеком на свете, так что уже через две недели Кирилл стал крепко спать по ночам. И Галя тоже.
Марина
Марина отвернулась от света фар и вскинула руку к глазам. Почему водитель не догадывается, что ей ничего не видно!
Она замедлила шаг и, глядя только под ноги, прошла мимо машины. Дорога сразу стала обозримой.
Их район утопал в зелени. Но это летом. А осенью деревья закрывали фонари, и в дождливые вечера она боялась ходить даже во дворе.
Наконец она добралась до светлого пятачка у подъезда, быстро набрала код и метнулась к лифту.
Дома Марина сначала включила свет во всех комнатах, на кухне, в ванной, в коридоре. Покосилась на кладовку, но включать там свет было гораздо страшнее, чем оставить дверь плотно запертой.
На ночь она всегда оставляла свет в коридоре.
На завтра была суббота.
Марина встала в 07:15, съездила на маникюр и приняла ванну. В 11:10 пришло сообщение: «Заеду за тобой в четыре?».
Да, в четыре. Это ее спасительная свободная от страхов суббота.
Артем опоздал на 12 минут, но она привыкла. Это недолго при свете дня. Вот вечером его опоздания были мучительны. Спускаться в темном подъезде или стоять на тротуаре под равнодушными фарами машин ей было жутко.
Они поужинали в маленьком кафе у дома Артема и пешком пошли к нему. Уже стемнело. Он держал ее за руку, в ногах разливалась слабость от бокала вина, в голове было приятно пусто. С Артемом не страшно. Ничего не страшно. Это ее счастливая суббота.
Его подъезд пронзал ярким светом, благополучием и чистотой. Бесшумный лифт, крепкое объятие… хотелось приглушить свет.
В квартире пусто, гулко, темно. Только свет фонарей в окна. Тепло.
Они лежат на диване и смотрят мелодраму. Марина не убирает рук с его груди. Спокойно.
Артем говорит, что скоро уедет в командировку на 4 месяца. В Новосибирск.
4 месяца без счастливых суббот. 4 зимних месяца!
Марина плачет. Он перебирает ее пальцы и вытирает слезы. Но они не останавливаются.
Артем уходит на кухню. Марина остается у телевизора. Ей хочется включить свет везде. Хочется рассмотреть его, направить ему прожектор в глаза. Она идет в ванную. Там самый яркий свет. Разглядывает себя.
7 лет они встречаются по субботам. Через неделю ей 38. Ему нет ещё и 30. Он ничего не обещает, не говорит об их отношениях. Просто забирает раз в неделю на одну ночь. Эти приглушенные ночи нужны ей сильнее всего на свете.
Да, пусть у них нет будущего. Да, пусть между субботами 6 мучительно освещенных дней. Она не может иначе.
Марина идет на кухню и забирается на подоконник. Артем режет овощи, на сковороде потрескивают кусочки мяса. Он включил только подсветку над гарнитуром. Ему достаточно. Ей тоже.
Он говорит. Впервые так много. Она слушает, слушает и уже не плачет. У нее замерзли ноги, и она поджимает пальцы под себя. Артем встает на колени и растирает ей ступни. Она верит ему. Ничего не изменить. Ничего не выпросить у него. Достаточно счастливых суббот.
Артем оставляет ей ключи от своей квартиры. За 4 месяца он 5 раз купил ей билеты из Москвы в Новосибирск. У них было 5 немосковских суббот.
Марина знает, что Артем не навсегда. Но это неважно. Каждая ее суббота перевесит все представления других о счастье.
Сито
Какое значение в вашей жизни имеет сито? Разглядывали ли вы его когда-нибудь? Какое у вас сито? Металлическое? Автомат? Или как у меня – мелкая сетка на ободке?
Вы ни черта не знаете про сито! Вам плевать даже на то, где оно у вас валяется! А ваши дети не будут знать даже этого слова. Но не мои! Не мои дети!
Мне не нужен будильник, каждый день я просыпаюсь в 5 утра. Всегда. Разве может быть выходной от еды? Нет, возможно, кому-то и не повредит. Но мне повредит. Я просыпаюсь и иду на кухню. Я не умываю лицо, только руки и сразу беру в руки сито.
Это началось с ма-а-аленького страха, 24 года назад. Мы обедали всей семьей, мама неловко повернулась и уронила тарелку, папа вышел из себя. Он не переносил громких звуков. Он закричал, мама заплакала. А я подавилась.
Кое-как откашлявшись, я осталась с ощущением целлофана, прилипшего в горле. Я светила фонариком, доставала его пальцем, кашляла до рвоты, но он не отлипал.
Я думаю, целлофан попал мне в рот вместе с котлетой. Мама могла не отделить часть пакетика, примерзшего к фаршу.
Со временем целлофан проглотился, но есть спокойно я уже больше не смогла.
Вы разглядываете еду? Знаете, сколько всего можно разглядеть в обычной котлете? Или в печенье?
Каждый раз, когда я садилась за стол, я медленно вдыхала и опускала глаза в тарелку. Глаза перебирали пищу, руки делили ее на очень мелкие кусочки, рот отказывался принимать. Я мучительно боялась подавиться. Я умирала от удушья каждый раз, когда передо мной оказывалась еда.
Прошло 24 года. У меня трое детей. Мой муж делает вид, что ничего не происходит. Он не участвует в жизни семьи и не обращает внимание на сито. Он живёт для себя, я помогаю ему в этом. Я готовлюсь умереть, готовлюсь оставить детей без себя. Но сколько-то я еще продержусь.
Я перетираю через сито яйцо, сегодня четыре раза. Обычно три, но иногда трех недостаточно. Два раза процеживаю воду и завтракаю.
Еще я успеваю процедить стакан молока (его надо цедить четыре раза и каждый раз брать новую марлю для этого) и немного картошки. Это будет мой обед и ужин.
Сито у меня хранится в шкафу на самой верхней полке, завернутое в два плотных пакета. Нижний пакет должен быть новым.
Позавчера мне показалось, что я недостаточно хорошо протерла йогурт, и я так и не смогла его съесть. Мне до сих пор его жалко. Я знаю, что он был бы вкусным.
На столе лежит печенье. Мы купили его вчера. Я думаю, что, может, положить крупиночку в молоко… одну крупинку… Мою руки с мылом и беру печенье. Оно чистое, на нем нет даже крошечки. Я разламываю его пополам, скребу ногтём маленький кусочек и вижу там соринку или часть ниточки. Она маленькая, вы бы такую не заметили. Я кладу печенье обратно.
К обеду я пытаюсь выпить молоко, но боюсь, что, даже плотно закрытое, оно может уже быть небезопасным. А вдруг на нем появилась пленка? Мне снова нужно цедить его. Но я не успеваю, иначе младшие дети опоздают на тренировки.
Мы выходим из дома. На мне одна и та же одежда уже несколько месяцев. Я не знаю, насколько худой я выгляжу. Но людям я не нравлюсь, это заметно.
Но ничего, долго я не протяну, сколько-то. Но недолго.
Дина
В двадцать Дину накрывали максимализм и категоричное отрицание всего ненаучного. Она вообще отличалась раздражающей рациональностью и пренебрежением к высшим силам. В ее образе, во всей ней не было ничего загадочного. Она училась на экономиста и полагала, что жизнь – это череда простроенных событий.
К своему возрасту Дина еще ни разу не сталкивалась со смертью. Даже ее прабабушки дожили до глубокой старости. Она не знала нищеты и тяжелых болезней, не встречала подлости и предательства. Даже в любви ей еще не пришлось испытать разочарований.
Но случилось шокирующее и свербящее душу событие… Дина пошла в гости к подруге, ее маленькой дочурке исполнялся месяц. Белокурая, с пронзительно синими глазами малышка лежала в идеально белой кроватке. Дина восторженно взяла ее на руки и через минуту ощутила ледяной холод.
Мама малышки, не умолкая, болтала, а на руках Дины лежал живой, но мертвый ребенок. Дина передала маме девочку и ушла мыть руки. В ванной она разрыдалась, до крови проткнув сжатые в кулаки ладони.
Через семь месяцев белокурая малышка умерла в реанимации от осложнений гриппа. Дина так и не нашла в себе сил, чтобы хотя бы позвонить ее матери.
Постепенно произошедшее стерлось из ее памяти. Она заложила это кирпичной стеной отрицания.
Иногда она слышала истории о целителях, прорицателях, предсказателях и прочих. Ей все это было равнозначно. Для себя никаких иррациональных мыслей она не принимала.
В двадцать пять она впервые «потрогала» смерть: в автокатастрофе погибли друзья ее семьи. Вместе с двумя детьми и бабушкой. Шокированная и подавленная, Дина почти сутки провела у экрана монитора, просматривая видео аварии, доступное в Интернете. Ее напряженный взгляд впивался в серую машину, летевшую под фуру. Раз за разом. Сотню раз. Две сотни. Пять смертей. Много-много горя. На долгие недели ее переполнил ужас. Картинка аварии преследовала день и ночь. Она перестала спать. Ежесекундно прислушиваясь к дыханию маленького сына, она прикладывала мокрую от слез ладонь к теплой груди мужа, слушая его ритмичное сердцебиение. Она металась в страхе скорой потери. Ведь стало совершенно понятно, что всемогущий Бог может в один момент забрать и ее семью. Безумные мысли сводили с ума. Дина искала пути к успокоению, но их не было.
Наконец, страх загнал её в угол. И ей ничего не оставалось, как пристально разглядеть его. Страх был огромный, как великан, приходящий к ней в детских снах. Он то нарастал, раздуваясь, как шар, то отступал, превращаясь в мелкого смешного человечка с её глазами. Дина протягивала руку, пытаясь пощупать образ или отогнать его. Но рука проходила насквозь, покрываясь чем-то липким. Она закрывала глаза и широко их распахивала, но всё равно ничего не менялось. Она до мелочей разглядывала видение, погружаясь в отражение его глаз. Ее собственных глаз. Страх не уходил. Он молча уменьшался и увеличивался в углу её спальни.
Ночью Дина кричала во сне. Муж сказал, что она долго металась по подушке, произнося странные несуществующие слова. К утру страха в спальне не было.
Ужас, переполнявший её в предыдущие дни, отступил.
Постепенно Дина перестала бояться пристально смотреть на людей, привыкла молниеносно скидывать видение и забывать. Как-то она пришла навестить друга в онкологическую клинику. Она принесла ему огромный апельсин, и они ели его, обливаясь соком под оживающим кленом.
Уходя, Дина крепко обняла Лешу, мысленно стянув с него паутину болезни. Его тусклые глаза стали светлее.
Идя по тропинке прибольничной территории, Дина думала о расплате: чем придется платить за дар и, главное, так ли все, как ей видится?
Навстречу ей надрывной, неуклюжей походкой спешила девушка: волосы ее только начали отрастать, лицо ещё было прозрачно белым. Она уже выздоровела и завтра покинет стены больницы навсегда. У нее никогда не случится рецидива – она попадет под колёса машины на пешеходном переходе при выходе из больницы. Вот и всё. Два года лечения: боль, страдание, страх, усталая радость исцеления, и мгновенная нелепая смерть.
Дина на несколько секунд прокрутила в голове видео, как девчонка бежит по переходу… визг тормозов.
Ее одиночество в этих мыслях было невыносимым! Расскажешь ли кому-то обо всём?! Нет! Это же как шизофрения или… что там может подумать собеседник… Отпугивающая история. Притягивающая только отчаявшихся.
Себя же Дина не видела. Совсем никаких намёков на прозрачность будущего. В этом была вся абсурдность и беспомощность ситуации. Дина понимала, что могла спасти от смерти сидящего напротив пассажира трамвая и не могла даже на секунду заглянуть в собственное будущее.
Больше всего на свете ей хотелось найти наставника, кого-то, кроме молчаливого Бога, того, кто даст ответы.
Маленькая, худенькая, она задыхалась под тяжестью ответственности за каждого вокруг и полного непонимания, кто и за что дал ей силу всемогущества.
Однажды она пошла к ясновидящему. Хотелось проверить, почует ли он свою. Ей почему-то казалось, что всё будет, как в кино: она войдет, он прищурится и скажет, что давно ждал её прихода, и не возьмёт с неё денег, потому что сумма за приём была космической.
А вопрос о спасении тел и душ за деньги для нее остался нерешенным. Но ничего значительного не произошло. Деньги за прием ясновидящий взял привычным жестом.
Дине хотелось прийти домой и выспаться ровным сном, чтобы никаких знаний о жизни и о себе не осталось.
Она была готова забыть свою семью, забыть саму себя, чтобы наполниться снова. Проснуться в белой палате и поверить в то, что ей расскажут.
Около ее подъезда сидела женщина. Дина уже видела ее: очень худая, с глубокими морщинами и тремя золотыми цепями на щуплой шее.
– Тварь, – услышала Дина себе в след.
Она обернулась. Женщина чуть привстала, опираясь на перила лавочки, и не сводила с нее острых глаз.
– Тварь, – повторила она, – трусливая тварь!
Дина отшатнулась. Мир плыл, лицо женщины заполняло его. Худое, злое лицо. Хотелось убежать, скорее открыть дверь подъезда и бежать по ступенькам.
Фоном заплакал чей-то ребенок на площадке, завыла сирена «скорой»… «Трусливая тварь!!!» Женщина все еще полусидела на лавочке, но уже утратила к Дине интерес, взгляд ее обратился внутрь. Она умирала. Дина знала это давно, она уже видела эту женщину! Она видела ее!!! И ни разу не посмотрела ей в глаза!
«Трусиха! Это всего лишь жизнь!» Дина заплакала и побрела вдоль дома. «Это всего лишь жизнь, – шептала она. – Да какая разница, кто будет жив! Кто бы ни был, надо жить, пока жив… надо жить. Это жизнь, она закончится. Надо ее пожить!»
Она почувствовала, как женщина на лавочке замерла навсегда. Одинокая худая женщина, которой нужно было немного участия. Капельку участия. Не нужно было быть сверхъясновидящей, чтобы знать это. Одинокая худая женщина умирала на глазах у сотен прохожих. И все они знали это. Но никто не смог с ней поговорить. Она видела ее раньше! На автобусной остановке с нелепой сумочкой, в продуктовом на кассе, в книжном у полки с новинками… Видела женщину, которая таскала с собой обреченность. И не смотрела на нее. Отворачивалась, терпко проглатывая страх.
Нужно было поговорить… всего лишь поговорить с одинокой худой женщиной. Сказать, что ей, Дине, очень жаль. И что она бы хотела, чтобы женщина рассказала ей все, что важно. И что она, Дина, очень рада знакомству. И не показать ужаса. Посмотреть в блестящие запавшие глаза и не отвернуться.
Но теперь поздно. Женщина умерла. Никто не выслушал ее. Никто не дал ей ни капли тепла.
Дина вернулась домой глубокой ночью. Сын был у бабушки, муж на дежурстве. Только кошка мурлыкала у дверей. Дина умылась, взяла кошку на руки и уснула с включенным светом.
Утро наступило так обычно, так предсказуемо, что Дина опешила от этой простоты. От собственного спокойствия, от желания поехать на троллейбусе или испечь кексы, перебрать одежду в шкафу или вымыть холодильник. Хорошие, простые чувства окружили ее.
Это всего лишь жизнь…
Когда вечером они с мужем ложились спать, Дина шепотом спросила у него:
– Что ты думаешь о смерти?
– Я не думаю о ней, дорогая.
– Но ведь это неправда… все думают о смерти. Скажи, что думаешь ты.
Он встал и подошел к окну. Огни разливались далеко за лесом. Они выбирали эту квартиру с видом на лес. Они хотели жить высоко, но ближе к земле.
– Смерть, я думаю, не так плоха, как кажется. Мы умрем, а эти деревья, огни, окна… останутся. Очень хорошо, что смерть не меняет ничего вокруг. Если меня не станет, ты сможешь сделать по-своему в привычном тебе мире. Он поможет. Хотя, может, ты и права, что иногда стоит об этом говорить. В одиночку все не так прозрачно, даже сумрачно. Но почему ты спрашиваешь меня сейчас?
– Эта женщина, та, худая, с золотыми цепями. Она умерла.
– Она болела, это было видно.
– Могли ли мы помочь ей?
– Не знаю. Может быть, нужно было обратить на нее внимание? Спросить, чем помочь…
– Она была совсем одна. Мы ведь знали это.
– Да.
Вечером Дина поехала за сыном, по пути ей пришло сообщение, что Леша в хосписе, но можно еще успеть прийти к нему.
Они приехали на следующий день. Леша был такой же худой и прозрачный. Тихо сказал, что было улучшение, но потом рак было уже не остановить.
Вокруг все были прозрачные. Они ездили к Леше еще несколько раз. Уже замечали, какие пациенты ушли навсегда… Кто-то рассказал им, что иногда пациенты уходят домой. И что здесь все со смертью на ты и она не так уж безжалостна.
Леша умер ночью 29 октября. Дина с мужем были рядом. Она так и сказала: «Леша умрет сегодня, давай останемся с ним».
Оказалось, что подготовиться к смерти нельзя. Все равно это было внезапно.
Через месяц после его ухода Дина пришла в себя. Обернулась к миру. Он был прежним. Но прохожие стали плотными. Ушли вибрации, стерлись картинки, исчезли видения.
Жизнь оказалась совсем обычной штукой, когда освободилась от ужаса смерти.
Дина еще много раз по ночам смотрела на темный лес. Иногда муж подходил, обнимал ее, и они подолгу стояли тенями в оконном проеме.
Мысли каждого смывало наступавшее утро. Ничто не было для Дины таким простым и понятным, как повседневная жизнь, врывавшаяся с восходом солнца.
Субъективно
Он развернулся. Встал и смотрел. Так спокойно и уверенно, что всем стало неловко. Наконец Наташа робко начала говорить:
– Виктор, мы все расстроены, но ты не понимаешь происходящего. Ты плохо ориентируешься, тебе лучше уйти. Не обижайся.
Виктор не обижался. Он хотел спать.
Сна не было уже больше недели. Он работал. Он умел работать. И всегда работал хорошо. В этот раз тоже, но не так, как от него ожидали. Не то чтобы не так хорошо, скорее, не так правильно.
Теперь они хотели, чтобы он ушел. И он тоже хотел бы уйти. Только сначала ему нужно было поспать. Нельзя было уходить в тумане, для этого нужна ясная голова.
И только поэтому он стоял и молча смотрел.
Наташа оглянулась на коллег, они тоже понуро молчали. Никому не хотелось ставить точку. Все надеялись друг на друга или на инициативу самого Виктора.
Наконец Виктор скинул с себя ватное одеяло бессонницы и прошел к своему рабочему месту. От этого всем молчавшим стало не по себе. Момент откровенного разговора был упущен. Было похоже на то, что Виктор решил бороться до конца.
Он пришел сюда сдержанный, уверенный, обаятельный. Помнится, в его первый рабочий день в офисе громче обычного стучали каблучки. Но Виктор оказался влюблен. Он дал это понять еще до первого обеденного перерыва. Девушки вздохнули и снова запрыгнули в удобные балетки. Кроме Наташи.
Рабочее место Виктора было напротив ее стола. Она привычно хотела отконтролировать новичка, но привычно не получилось. Весь день она ловила его запах, редкие комментарии, вопросы по существу и тихие разговоры по телефону не с ней.
И вот через три не то молниеносных, не то бесконечных месяца стало совершенно понятно, что Виктору придется уйти. Он не сработал для ключевого заказчика. Он все сделал, как положено, но не так, как следовало. И Наташе предстояло его уволить.
И ей было совершенно неясно, как она найдет в себе силы ездить на работу каждым темным декабрьским утром.
Она прокручивала свой маршрут: подъезд – машина – навигатор – задиры-охранники – их этаж – магнитный ключ – темный коридор – огромный аквариум, отбрасывающий свет, – их кабинет – выключатель. Её стол. И пустой напротив.
И Виктор на другом конце Москвы. Темным декабрьским утром спит в объятиях другой женщины. Или едет на новую работу. Зацелованный другой женщиной.
Наташу тоже есть кому целовать. И объективно в своей должности она имела кучу смыслов ехать по утрам на работу. Но никакие призывы к объективности не работали. Ей хотелось проводить все рабочее время в ощущении присутствия Виктора.
Коллектив ждал от Наташи действий. Все понимали, что промедление грозит лишить их премий. Такие, как Виктор, не люди бизнеса, они выскочки, индивидуалисты.
Но Наташе хотелось, чтобы Виктор задавил ее своей принципиальностью. Чтобы он боролся за свою правду. Чтобы ей ничего не пришлось решать.
Виктор продолжал работать над отчетом. Громко тикали настенные часы. Иногда коротко вибрировал его телефон. Наконец он встал и сказал, что ему осталось работы еще на пару часов. А потом он уйдет. Он все понимает. Он просит прощения. А сейчас он идет обедать.
Наташа поджала пальцы ног в узких лодочках, решила пойти как есть, накинув только шубу. Метнулась.
Выбежала из здания бизнес-центра. Увидела его спину. И как к нему навстречу, чуть прихрамывая, идет девушка в разношенных зимних кроссовках. Как она смахивает снежинки с его носа и утыкается ему в плечо. Как он целует ее в макушку и прячет улыбку в ее волосах.
Всё.
Наташа разворачивается и, скользя, возвращается назад. Дверь – задиры-охранники – магнитный ключ – коридор – кабинет – пустой стол.
Если бы ты остался
– Добрый вечер! Как обычно?
– Да, спасибо! И еще пару булочек с кунжутом.
– Хорошо, они еще горячие.
– Спасибо.
Она берет бумажный пакет и идет к дому. Пытается идти быстрее, дома сын ждет к ужину. Но не получается. Больше всего ей хочется идти как можно дольше. Может быть, ходить весь вечер, только бы освободить голову.
Ей встречаются люди, идущие значительно стремительнее. Особенно женщины с полными пакетами продуктов. Они тоже уставшие, но это не то. Не так, как у нее. Они придут домой, и их закрутят сотни семейных дел. Она же уже почти месяц не то живет, не то спит, не то остекленела.
Гриша встречает ее по-детски радостно. Забирает бумажный пакет и несет на кухню, гремит тарелками. Он сделал нехитрый ужин и очень ждал маму домой. Настя скидывает кеды и тоже проходит на кухню. Гриша без умолку болтает, разбрасывая по маленькой кухне длинные руки. Он вообще очень длинный. Как отец.
Настя старается побыстрее уйти к себе, ссылается на усталость. Целует сына в колючую макушку и уходит в спальню.
И там снова ждет. Уже целый месяц.
Георгий появился в ее жизни, когда она была еще девчонкой. Легко влюбил ее в себя, перевез вот в эту съемную квартиру, где они вместе прожили два месяца. Остальные 16,5 лет она живет здесь уже без него. Здесь вырос не его сын. А вот вещи на второй полке в шкафу как раз его.
Георгий, по ощущениям, был дан Насте в наказание. Ни дня с ним она не была счастлива. Только минутки. Несколько минуток в день, бывало. Но таких, что она до сих пор их чувствует, помнит, бережет.
Настя не понравилась маме Георгия. Это для него имело очень большое значение.
Безусловно. Мама имела для него совершенно все значения. И большие, и крошечные. Но Настя бы стерпела, если бы он остался.
Настя знает, что Георгий был женат. И что мама его в прошлом году умерла. Но жену он бросил раньше. Георгий приходил к Насте семь раз за эти годы. Она бы приняла его сейчас без единого упрека. Если бы он остался!
Георгий приходил не по-доброму. Обманом, издевкой, лестью. Не любовью приходил. Но что это были за минутки, когда он был рядом! Ведь приходил же… Говорил, что она вырвала ему душу, что мама была права: «ведьма она, не женщина». Что сына родила назло ему, чтобы он мучился, что она была чужой. Говорил, что она слабая, несчастливая. Держал ее за плечи и говорил, что проклинает день, когда увидел ее впервые.
У Насти на плечах оставались синяки, но сердце оживало и торопливо записывало его бессильные фразы.
Седьмой раз он пришел месяц назад. Тусклый, тихий. Настя замерла на три дня. Не вышла на работу, Гришу вовремя не забрала с подмосковной дачи от бабушки. Пролежала на плече Георгия, прослушала два десятка монологов о его счастливой жизни и о ней самой, глупой и смешной. Это были прекрасные три дня. Тысячи минуток подряд.
Георгий сказал, что ему надо подумать и, возможно, скоро он придет насовсем.
Как не ждать его? Как спрятаться от бесконечных диалогов внутри себя? Как перестать себя утешать, ругать, обнадеживать? Как?
Настя знала, что он еще много раз может дергать ниточки. Удерживать, отпускать и ронять ее.
Месяц тишины… По опыту прошлых шести раз она знает, что ей понадобится почти сотня дней, чтобы скинуть с себя это удушливое ожидание. И более-менее жить до восьмого раза.
Гриша становится все старше. Он уже может долго смотреть ей в глаза. Он хочет знать, кто этот человек. Он хочет заиметь его и для себя тоже. Чтобы не было у Насти таких отдельных от него секретов. Он согласен сдвинуться и пустить угрюмого мужчину. Только бы тот остался.
Мама
Я работаю учителем английского у старшеклассников. Учитель! Этим я горжусь. Почти все вечера я трачу на подготовку к урокам. Мне очень-очень нужно быть лучше всех учителей нашей школы. Других смыслов у меня нет.
Я живу с мамой, и я ее ненавижу. Когда она умрет, я стану свободной. Но она живёт так настойчиво, что шансы мои невелики. Чтобы не умереть раньше неё, я вдохновляюсь работой и слежу за своим здоровьем. К сожалению, за маминым здоровьем я тоже слежу. Она цепко впивается в меня в этом смысле.
Сегодня воскресенье. Очередной невыносимый выходной. Я пришла с огорода, где убирала осеннюю ботву и мокрые листья садовых деревьев. Мама сидит в кресле. И смотрит в одну точку. Мои руки красные и шершавые от холода. Я тороплюсь отправиться в душ.
– Налей мне чаю, – слышу скрипучий твердый голос.
Молча мою руки и наливаю ей крепкий чай с молоком, подаю мед и чашку.
– До сих пор не принесли пенсию, – скрежечет мама, – стырили опять.
– Мама, принесут завтра, никто ее не украдет.
– Ты бы помолчала, недотепа, тебе бы всё выгораживать каждого. Нет бы пойти заступиться за мать. Всю жизнь на тебя положила, чтобы в старости смотреть на такую мямлю!
Хлопает входная дверь, и я слышу, как моя младшая сестра скидывает обувь. Мама любит ее. Мама гордится ею. Удушливая волна лицемерия захватывает меня, когда Наденька торопливо идет целовать мать. Я успеваю заметить ее холеные руки, наманикюренные ногти и блеск обручального кольца.
Наденька принесла свой фирменный рулет с вареньем и чай. К счастью, через полчаса ее и след простынет. А через пару недель она прискачет с рубленым холодцом или абрикосовым джемом. Наденька – мамина единственная отдушина, и, похоже, из-за неё мама не планирует умирать. Но я уверена, что сестра понимает, что больше всего надо беречь не маму, а меня. Потому что иначе мама достанется ей.
Наденька меня всячески задабривает, вслух не жалеет, но смотрит так понимающе, с таким непредвзятым сочувствием, что очень хочется плюнуть ей в рожу. Но духу не хватает. Наконец она уходит, семеня толстенькими ножками.
Мама громко указывает мне, что у Наденьки новые духи, это ей подарил (никчемный, по мнению маменьки) Володя. Но у Наденьки хоть Володя есть, подполковник ФСБ, между прочим. А у меня нет и не будет никого.
– Так и сдохнешь в девках! – регулярно повторяет мать.
Ненавижу Володеньку. И пузо его отвисшее ненавижу.
К вечеру маму надо искупать. Она так и говорит: «Веди купаться». И я веду. Раздеваю догола это старое ворчливое тело и мою розовой неуместной мочалкой. И молча слушаю все бездушные слова, на которые она способна. А моя мать поспособнее многих!
Я часто спрашивала жизнь: за что мне мать, которая ни разу не сказала мне ласкового слова?
Почему Наденька свет в оконце, а я сущее проклятье, почему я, а не Наденька кормлю этот неумолкающий рот и продлеваю жизнь этому дьяволу? Во мне кипит и множится долг перед матерью, изо дня в день расправляет крылья беспощадное чувство вины. И порой кажется, что это действительно я – проклятье собственной матери и мне не искупить всех обязательств перед ней до конца моей бесполезной жизни.
В детстве мать всерьёз переучивала меня ходить, держать ложку и ручку, одергивать платье. Она во всём видела неуклюжесть, невоспитанность, протест. А вот Наденька у нее как-то сразу родилась ровненькой и подходящей. Почему-то так бывает.
Меня немного любил папа, но он умер, когда я училась в седьмом классе. Мама сказала позвать его ужинать, но он до кухни так и не дошёл, упал в коридоре и навсегда оставил меня без себя. Мама ни слезинки не проронила. Наденька выла, как ненормальная. Было ужасно, противно и безнадежно. Мне кажется, что, если бы мама была хоть чуточку человечнее, папа до сих пор был бы жив. Или если бы ему хватило духу схватить мамочку за шиворот и вытрясти из нее все высокомерие… Но папе ценнее была его интеллигентность. Вот он и умер так аккуратненько.
Я запуталась в своих мыслях. Вы устали меня слушать, да? Я только что уложила маму спать и сижу за своим рабочим столом. Это мои единственные спокойные минуты дома. Ближе к ночи мать начнет звать меня по всяким пустякам. И так до рассвета. Она отсыпается, пока я на работе.
Я всякое пробовала, чтобы хоть что-то изменить…
У вас, конечно же, найдется масса советов для меня. Но я больше не могу ничего делать для своей жизни. Только работать и ждать освобождения. Через ее или свою смерть.
Вера
– Вы знаете, сколько нужно пить, чтобы умереть? Нет, не сколько за раз, а как долго? – этот вопрос прозвучал в наушниках консультанта горячей линии.
Она уже узнавала его. Сначала он спрашивал: что пить? Затем: что с чем смешивать? И теперь вот это… Если бы он не задавал этих вопросов, она бы наверняка даже не догадалась, что он пьян. Он ей нравился. Вы скажете, что это непрофессионально? Может быть. Но вы только послушайте…
Она пришла сюда работать полтора года назад. Вот ее ящик в тумбочке, вот кружка, вот спрятанные от всех меховые тапочки. Вы знаете, как холодеют ноги, когда за смену не слышишь ничего, кроме боли и страданий? Она боялась своей работы и любила ее. Особенно боялась тех, кто почти не говорит, но и трубку не кладет. Самые жестокие из них – женщины. А мужчин она любила. Женщины звонили чаще. Многие хотели разговоров. Она умела говорить. Вы думаете, она болтлива? Вовсе нет! После восьми часов смены она замолкала на оставшиеся шестнадцать.
Работала она хорошо, но спала после смен плохо.
Ее первый суицид случился на третью смену. В 9 утра. Когда совсем не ждешь. Браться за смерть с утра как-то нелогично. Там был совсем молодой парень. Он так и не объяснил ей ничего. Пообещал спрыгнуть с крыши. Она слышала ветер за его голосом. Она ничего не успела сделать. Когда его голос исчез из динамика, она сделала 30 отжиманий прямо у рабочего стола.
С тех пор было еще не меньше 20 звонков на грани. Больше никто разговор не обрывал. И никто не звонил в 9 утра. Но отжималась она каждый раз. Так возвращалось чувство реальности. Так можно было стряхнуть с себя наваждение смерти.
А вот после отчаянного, агрессивного, обессиленного женского молчания отжимания не спасали. Вы упрекнете ее в том, что она не проработала своих тараканов? Сдержитесь. У каждого должно быть что-то для личного преодоления. Иначе и на таких линиях появится: «если вы готовитесь умереть, нажмите 1…». Человека спасает человек.
– Вера, это вы? – спросил он.
– Я.
– Я рад, что вы.
– Как вы сегодня?
– Немного мертвее, чем вчера. Почти ничего, считай…
Он уже задавал ей десятки личных вопросов в предыдущих звонках. Она каждый раз нащупывала рукой браслет на левом запястье и отвечала по инструкции: «Я не могу сообщать вам личную информацию. Пожалуйста, давайте вернемся к теме вашего звонка».
Браслет ей привезла двоюродная сестра из Японии. Сестра была бесстрашна. Оттого каждую смену браслет сопровождал ее как амулет.
– Вера, я сегодня уже шестой раз звоню. Все не вы были. Я трубку клал. Я хочу вам кое-что рассказать. Можно?
– Можно, Леонид.
– Когда я был маленьким, мама никогда не укладывала меня спать. Просто оставляла в кроватке, закрывала дверь и уходила. Я, наверное, плакал поначалу. Я не помню. Я помню только, когда уже не плакал. Просто лежал, вжимаясь в матрац. Знаете, что мама в этот момент делала? Она выпивала. Я это точно знаю. Я помню звон рюмки и ее торопливые шорохи. Успевала, пока не придет с работы отец. Он приходил поздно и никогда не пил. Я думаю, он очень злился на маму. Но нельзя запрещать человеку пить. Он захочет выпить еще больше. А дальше случилось то, чего я так боялся. Мне было лет пять, не больше. У мамы не оказалось дома выпивки, и она закрыла дверь на замок и ушла за бутылкой. Мой папа был дипломатом, и мы тогда жили в Греции. Ему было стыдно за маму. Это был его позор. Я это только потом понял. Но он ничем ей не помог тогда. Мама вернулась только через много часов. А папа в ту ночь вообще не пришел. И я все лежал и кусал подушку. Я плакал. Было страшно. Я замерз, потому что несколько раз сходил под себя, боясь дойти до туалета. Утром мама наказала меня за это. Мне скоро 40, Вера. И вчера я снова проснулся мокрым, потому что несколько часов не мог уснуть в этой гребаной темноте!
Он плакал. Она слушала и молчала. Ей хотелось пить, она зажала микрофон и большими глотками выпила стакан воды.
– Вера, вы здесь?
– Конечно, Леонид.
– Я вам противен, Вера?
– Вы не должны даже мысли такой допускать. Лучше скажите, что может вам помочь сегодня справиться со своим состоянием?
– Выпить больше, чем вчера. Вы же знаете. Настанет день, когда я перестану вам звонить, это будет означать, что я, наконец, допился, – она слышит его ухмылку.
Вера перебирает в уме все техники работы с постоянными абонентами, и с постоянно пьяными абонентами тоже. Ей отчаянно хочется успеть до лимитирования разговора вдохнуть в него хоть каплю надежды. Надежды на завтрашний день, в котором он позвонит снова и будет звонить, пока не попадет в ее смену.
У нее вибрирует мобильный, она отвечает на сообщения в чате предстоящего девичника. Краем глаза отмечает, что до конца разговора осталось 14 минут. Леонид продолжает говорить. Несколько секунд Вера тратит на то, чтобы включиться в диалог. Снова накатывает не то жалость, не то упрямство, не то злость. Она думала о нем сегодня до смены. Она уже до мелочей представляет, как он выглядит. Ей нравится, что он эрудирован, нравится слушать его, ждать, пока он сделает глоток (иногда она слышит позвякивание кубиков льда), и ей кажется, что он пьет дорогой виски в глубоком кожаном кресле. У камина.
– Вера, вы, наверное, считаете меня неудачником?
– Нет, Леонид. Вероятнее всего, что-то заставило вас так отчаяться.
– Нет, Вера. Ничего. Это я сам. Знаете, где я сейчас пью? На трубах за своим домом. Здесь тепло.
Ей вспомнились огромные желтые трубы, небрежно обмотанные стекловатой, в ее родном городе. Это был самый неблагополучный район ее детства. Было ли это так же там, откуда звонил Леонид…
– Кто-нибудь ждет вас дома сегодня? – спросила она.
– Кошка и женщина, которая все никак не уйдет.
Ее кольнула ревность. Как автоматическая игла в кабинете забора крови. Не больно, но неожиданно. Как ни готовься.
– О чем бы вы хотели поговорить сегодня? У нас осталось девять минут.
– А давайте, Вера, помечтаем, – ей слышится непривычное вдохновение в его голосе. Она погружается в его уверенный, мягкий тембр… – Помечтаем о нашей встрече. Представьте, что вы идете по небольшой улочке, освещенной тусклыми фонарями, и мимо пролетают редкие осенние листья. В вашем городе холодно, Вера?
– Холодно, Леонид.
– Так вот. Вы идете и знаете, что сейчас вы повернете за угол и там, в маленьком сквере, я жду вас. Хотя нет, вы не должны мерзнуть. Может быть, я приеду за вами на машине? На работу. Вы замужем, Вера?
– Леонид, у нас осталось шесть минут. Давайте потратим их на разговор о вас.
– Вера, знали бы вы, как меня тошнит от вашей официальности, – он смеется по-доброму, даже заботливо. – Думаете, мне не хочется жить? Хочется. Но не постоянно, а когда думаю о вас. Я сейчас продиктую вам свой телефон, Вера.
– Леонид, я не могу продолжать такой личный разговор. Я вынуждена положить трубку.
Он, не слушая, диктует телефон. Она повторяет о необходимости закончить разговор и кладет трубку. Больше в эту смену Леонид звонить не пытается.
На следующий день Вера отсыпается под тяжелым ватным одеялом. Ей снятся страшные сны, она просыпается и снова проваливается в кошмары. Она точно знает, что все делает правильно: никаких личных разговоров, никаких фантазий, никакого нарушения ее личных границ. Но кошмары снятся. Может быть, впервые в жизни она любит. Пусть выдуманную картинку, пусть только голос. Но любит же.
За окном пролетают редкие листья ноября. Тускло светят фонари. В ногах мурлычет кошка. Она думает о том, что навсегда разрешит ему называть ее Верой. За годы работы на горячей линии она свыклась с этим именем. А теперь вот с ним.
Он сказал, что хочет жить. Значит, он не умрет, пока у него есть надежда. Вера принимает душ, готовит ужин и до глубокой ночи пишет дневник. Назавтра понедельник – она с трудом дожидается утра. Уже в 11:00 она заходит в кафе рядом с работой. Ее заявление об увольнении приняли с сожалением, но спокойно. Она заказывает кофе. Кладет на стол слегка мятый листок, на котором неровными буквами записан номер Леонида, и достает мобильный.