Недолговечная вечность. Философия долголетия — страница 3 из 13

По-прежнему желать

Конец моей жизни восхитителен. Я вовсе не чувствую себя стариком, разве только когда я бреюсь и вижу себя в зеркале.

Кит Ричардс

У каждого человека, достигшего определенного возраста, может возникнуть чувство, будто он присваивает себе что-то чужое – как если бы он воровал хлеб у тех, кто идет за ним следом. Ничем не заслуженный комфорт не только достался нам благодаря усилиям наших предков, мы наслаждаемся им за счет наших детей и внуков. Как гласит избитая поговорка, которую приписывают то вождю индейцев Сиэттлу, то Сент-Экзюпери: «Мы не наследуем землю родителей, мы одалживаем ее у наших детей». Наше поколение подобно каннибалам, пожирающим как предков, так и потомков: мы оставляем после себя гигантские долги и наслаждаемся дарами, которые, по сути, являются воровской добычей. И следующее поколение ощущает, что живет хуже, чем мы. Оно тем сильнее проклинает нас, что уже предвидит все, что его ждет: рухнувшее здоровье и рухнувшие иллюзии. Не настало ли для нас время сойти со сцены?

Выйти на пенсию или в тираж?

Чтобы справиться с этой враждебностью, есть только одно решение: позволить – на добровольной основе – вернуться к работе людям старше 60 лет[29]. Превращение целой возрастной категории в категорию бездельников, полностью посвящающих себя потреблению, – настоящая катастрофа, свершившаяся во имя лучших побуждений в наших странах после Второй мировой войны. Опыт и проницательность чаще всего приобретаются с годами: сохраняя свою занятость или найдя себе новую, люди остаются на связи с другими людьми, служат им, продолжают быть активными членами общества в полном смысле слова. Нужно покончить с предрассудками в отношении людей старшего возраста, видя в них паразитов, от которых ждешь только, чтобы они поскорее сгинули, уступив место более крепким и молодым. Можно сказать, что общество потребления изобрел Поль Лафарг, коммунист-революционер, зять Карла Маркса и автор книги «Право на лень»: в его идеальном городе строго-настрого запрещается работать более трех часов; все необходимое в изобилии производится одними только машинами, и все оставшееся время мужчины и женщины кутят и веселятся, устраивают спектакли, чтобы посмеяться над старым миром, развлечь себя во время нескончаемых каникул[30]. По нелепому капризу истории эта шутовская утопия, восхваляющая пустое ничегонеделание и непрерывные развлечения, прежде всего с триумфом воплотится в «обществе победившего капитализма» – в Северной Америке, где в XX веке создадут индустрию развлечений, но при этом не отменят необходимость работать.

С самого начала выход на пенсию несет в себе двусмысленность. Говорят, что канцлер Бисмарк, придумавший систему распределения, в 1889 году, тревожась, что ему могут перейти дорогу социал-демократы, якобы спросил у одного статистика: «С какого возраста мы могли бы установить выход на пенсию так, чтобы нам не пришлось ничего платить?». – «Ваша честь, с 65 лет», – якобы ответил его консультант. Большая часть правительственных чиновников к этому возрасту должна уже умереть[31]. Тем, кто всю жизнь работал, охотно готовы дать компенсацию при условии, что они пораньше умрут. Если же им хватит наглости прожить еще два или три десятилетия, машина застопорится и превратится в финансовую пропасть. Это социальное завоевание, действующее во Франции с 1945 года, имеет другим своим следствием старение, которое оно призвано облегчить[32]. При определенных мучительно тяжелых видах работ тело, изможденное долгим однообразным трудом, нуждается в прекращении трудовой деятельности. Однако в других случаях отправка на пенсию представляет собой двойное мучение: старость, умноженную на бедность, выпадение из активной жизни в сочетании со сниженным доходом – в общем, говоря словами старинной французской поговорки, «голод женится на жажде». Обязательное прекращение работы с 60-летнего возраста (возраст выхода на пенсию может отличаться для разных профессий) обрекает нас на проклятие абсолютного безделья, которое становится образом жизни, – как если бы полчищам седовласых пенсионеров было предназначено заново окунуться в мир детства и веселиться на аттракционах. Эта вновь обретенная свобода используется – в большинстве случаев – не для того, чтобы развиваться и расти духовно, но для того, чтобы приклеиться к экрану телевизора или компьютера, поглощающих львиную долю времени. Стареть – значит упиваться без всякой меры этим зельем для глаз, льющимся из телевизора или интернета. Кошмарны закрытые коттеджные поселки – «gated communities» – в США, в которых пожилые люди отрезаны от остального мира и куда закрыт доступ детям и молодежи. Идея, что работа представляет собой пирог определенного размера, который нужно делить на всех, отдает экономическим мальтузианством; наоборот, количество работы – это гибкая величина, которая меняется в зависимости от технического прогресса и экономического роста страны. Молодежь и люди старшего поколения обладают разными компетенциями, которые могут дополнять, а не исключать друг друга. Мы глупым образом утверждаем – особенно во Франции, – что настоящая жизнь никак не связана с работой и что нужно ждать определенного возраста, чтобы начать наслаждаться жизнью. Душераздирающе видеть 30- или 40-летних, мечтающих о том времени, когда им будет шестьдесят и они выйдут на пенсию, чтобы наконец воспользоваться своим свободным временем; настоящая жизнь происходит здесь и сейчас, в настоящую минуту, вне зависимости от тяжелых обязанностей, нагрузок и препятствий. Досуг и развлечения становятся, таким образом, тем занятием, за которое мы упорно цепляемся, чтобы эффектнее справить поминки по нашей бывшей карьере. Крепких, совершенно здоровых телом и духом взрослых людей выбрасывают, как хлам на помойку, и через несколько месяцев они хиреют от бездеятельности или впадают в депрессию. Не говоря уже о новом распределении семейных ролей: неработающий муж старше 65 лет, который ничем не занимается и только бесконечно ворчит, в то время как его более молодая жена продолжает работать и приносит в дом зарплату. Успех «желтых жилетов» во Франции осенью 2018 года частично объясняется активной ролью в этих волнениях 60- и 70-летних, которые вышли на улицы и площади, чтобы вырваться из своего одиночества и пустоты. Эти седовласые анархисты вновь обрели на несколько месяцев вкус к жизни, ощутили свою нужность. На протяжении всей этой «майской революции по-пенсионерски» они забыли о кошмаре обязательной праздности.

Институты изучения общественного мнения уверяют нас: именно в возрасте 70 лет люди чувствуют себя самыми счастливыми – по мнению журнала «Экономист»[33], это происходит благодаря тому, что стрессовые ситуации они встречают беспристрастно и в хорошем расположении духа. Вполне возможно, но не связано ли это беспристрастие с тем фактом, что они удалились от этого мира, потеряли рычаг воздействия на него? Правда ли, что в 70 лет мы расцветаем больше, чем даже в 40, потому что освобождаемся от всего материального?[34] Утверждается, что существует прямая зависимость между выходом на пенсию и душевным спокойствием, но при этом забывается о демонстрациях пенсионеров, протестующих против сокращения пенсий, а также о чувстве пустоты, сопровождающем переход от активной деятельности к вынужденному безделью. То есть союз старости и бедности рисуется радужными красками.

Симона де Бовуар в 70-е годы XX века описывала женщину 50 лет, лишенную финансовой независимости и страдающую от собственной ненужности: у нее нет больше семейных забот, дети выросли, а роль бабушки ее вовсе не привлекает; у нее еще полно сил и возможностей, но она прозябает от скуки. «Она окидывает мысленным взором долгие, ничего не сулящие ей годы, которые предстоит еще прожить, и шепчет: „Я никому не нужна“…»[35] Она чувствует себя бесполезной. Это определение можно отнести ко всем, кто прежде занимал какую-то должность. Приобретенный опыт, накопленные знания и признанные навыки отметаются под тем предлогом, что нужно уступить дорогу свежим и молодым, нетерпеливо бьющим копытом в ожидании возможности попробовать свои силы. Это настоящее крушение всей жизни для тех, кого вынуждают уйти, тогда как они не ищут мира и покоя, а хотели бы продолжать работать по специальности. Правда полноценной жизни – в испытании на прочность, которое только укрепляет ее, но не в отдыхе, который лишает сил. В глазах общества пенсионер – отработанный продукт, он уже вышел в тираж, но в своих собственных глазах он еще бодр и полон сил. Свобода, насладиться которой во взрослом возрасте ему мешают самые разные рабочие и семейные обязанности, возвращается к нему: она и соблазнительна, и в то же время пугает. Пенсионер должен снова найти причины, чтобы жить, помимо развлечений или общественной работы. Прекратить трудовую деятельность можно по-разному: в Швеции, например, учрежден «банк времени», позволяющий работникам уходить в отпуск длиной до нескольких лет[36] или время от времени устраивать себе передышки в работе. Но совсем другое дело – принуждать уходить с работы тех, кто этого совсем не хочет, только потому, что срок их годности подошел к концу[37]. Временная приостановка не равнозначна вынужденному отдыху. Выход на пенсию – пример великого завоевания, обернувшегося несчастьем для того, кому оно предназначалось.

Возраст философских размышлений

Наша жизнь год за годом пополняет каталог бед и грехов столь очевидных, что было бы скучно их перечислять. Но если мы будем цепляться за этот покаянный список, мы упустим самое важное: мы живем всё лучше и лучше и умираем всё позже. В том возрасте, когда наши предки уже входили в царство теней, мы испытываем радость и вместе с тем беспокойство оттого, что мы живы, способны чувствовать и избежали тяжелых болезней. Это ничем не объяснимая радость существования, нахождения в собственном теле, пусть уже и в потрепанном. Уже не все возможно, но многое еще позволено. В 1922 году Марсель Пруст получает Нобелевскую премию, отобрав победу у Ролана Доржелеса, представлявшего молодое поколение писателей-фронтовиков. На следующий день газета «Юманите» выходит под заголовком «Дорогу старикам!». Прусту в это время только 48 лет. Кто из нас сегодня назвал бы «стариком» или «старухой» мужчину или женщину 48 лет? В 50 лет жизнь только и начинается по-настоящему: мы наконец можем наслаждаться молодостью, упущенной в 20 из-за того, что нужно было сдавать экзамены, получать аттестат зрелости, искать работу, проходить испытательный срок, искать оправдания, что не пошел в университет, прощаться с детством, переживать первые бурные истории любви, в одиночку нести груз непривычной свободы. Искать себя, обманываться, разрываться в выборе между возможностями, ни одна из которых нам не нравится, слышать каждое утро, что на нашу долю выпала непомерная удача, – какой же это кошмар, если вдуматься! И вот мы строим свою жизнь, одновременно разрушая себя с помощью алкоголя, наркотиков, всякого рода излишеств в угоду конформизму, общественному давлению. Молодость обладает красотой, бодростью и любопытством, но это возраст подражания, когда действуют на ощупь, спотыкаются, поддаются влиянию моды и идеологии. В зрелом возрасте имеется опыт, но утрачиваются живость и задор. Взрослея, мы непременно ощущаем преимущества и недостатки: те и другие никак не могут прийти к согласию, найти равновесие.

Жизнь в западном мире дается только один раз: у нас не будет другой, чтобы наверстать упущенное, в отличие от буддизма или индуизма. Вместе с понятием кармы эти две религии изобрели пробный опыт судьбы: в нашем нынешнем существовании мы расплачиваемся за прошлые ошибки и в каждом новом жизненном цикле очищаемся от наших пороков вплоть до полного освобождения. Восток пытается найти избавление от этой жизни, а Запад – в этой жизни. Единственным средством для первого будет не рождаться больше, а для второго – раз за разом воскресать в течение одного и того же периода времени. Какой будет вечность для христианина – решается на кратком отрезке времени, тогда как индус, чтобы избежать тягостного существования, имеет в своем распоряжении ряд последовательных перевоплощений, в ходе которых его душа очищается. С тех пор как Европа на рубеже XV и XVI веков вырвалась из пут Средневековья – мира, где все предопределено и каждый является заложником общественного положения, религии, происхождения, – перед человеком забрезжила новая надежда: отныне он сам будет творцом собственной судьбы и сам станет распоряжаться своей жизнью. В его власти будет низринуть преграды – социальные, психологические и биологические, – и он вступит в эру бесконечного сотворения самого себя. Именно эти светлые надежды и лежат в основе американского мифа о «self-made man». Но мы еще очень далеки от того, чтобы эта мечта воплотилась в жизнь, и проклятие детерминизма тем сильнее, чем больше нам кажется, что мы его победили. Тем не менее наша современность переняла от эпохи Просвещения, в которую она зародилась, одну восхитительную черту: она является коллективным бунтом против неизбежного.

Преклонный возраст сегодня, как никогда прежде, – это возраст философских размышлений, это подлинный возраст Разума. Перед человеком со всей остротой встают главные вопросы человеческого существования и предназначения, какими их определил Кант: на что мне позволено надеяться, что мне позволено знать и во что позволено верить? Поистине, бабье лето жизни является той «беседой, которую душа ведет сама с собой» (Платон, «Теэтет»), состоянием непрерывного экзамена. В этот период мы можем чередовать активную деятельность с созерцанием и размышлениями. Это тот момент, когда мы сталкиваемся, без шор и без прикрас, с трагическим устройством бытия, с тем, что всему положен предел. «Учиться жизни уже слишком поздно»[38], – говорил Арагон. Но жизнь не школьный предмет, потому что она то и дело меняет условия, в которых мы ее познаем. Если раскрытие собственных талантов происходит в молодости и состоит в реализации всего своего потенциала, то и старость мы можем рассматривать как возраст позднего обучения, а не как отправление на запасной путь. Разрушительная власть лет вовсе не помеха для живости ума, пусть и идущей на спад. Мы продолжаем упорно вглядываться в будущее на горизонте, даже если времени у нас не так много. В каждый час, в каждую минуту мы – единственные, кто в ответе за наше спасение и за то, как мы умрем.

Мы так и остаемся вечными студентами в школе жизни: именно желание учиться и знаменует собой ясность ума. Приобщение к чему-то новому будет длиться до самой могилы. В нас могут сосуществовать в совершенной гармонии радость учить и радость учиться, желание брать и давать уроки, быть одновременно устами вещающими и вопрошающими. У нас еще достаточно времени, чтобы вновь открыться миру, вновь обратиться к познанию. Может быть, мы уже и сформировавшиеся личности, но мы так и остаемся несовершенными. Что же касается настоящей жизни, не то чтобы у нас ее нет, просто нет жизни «настоящей» и «ненастоящей», а есть много интересных дорог, и нужно только пуститься в путь.

Что нам делать с нашей молодостью (с еще одной жизнью)?

Нас раздражает, когда старики указывают нам дорогу, по которой мы не хотим идти. Они предвосхищают собой то, чем станет каждый из нас: киборги, люди-роботы – потому что после пятидесяти практически все мы вступаем в «пророческий возраст»: очки, слуховой аппарат, кардиостимулятор, шунты, импланты, различные чипы и так далее. В нашем индивидуалистическом обществе нам предлагается как минимум две модели (которые при желании мы можем скрестить между собой): разыгрывать Престарелого шалуна или же принимать вид Разочарованного мудреца, изрекающего пророчества в манере немного высокопарной и одновременно ребячливой. Один выбор означает ничем не ограничивать свои аппетиты, в свои 60 лет вернуться к подростковым мечтам; другой – решить, что с играми покончено, и примкнуть к компании обычных старичков, которые сидят на лавочке и в ожидании обеда или ужина играют в карты и в домино. По одну сторону – племя бодрых навитаминенных пенсионеров: они успешно задавили в зародыше грозившие им болезни и зачастую находятся в лучшей форме, чем многие молодые. Они достаточно обеспечены – если говорить о среднем классе и выше, – они зубами и когтями хватаются за жизнь, и в том возрасте, когда их предки в прежние времена были уже немощны, если не прикованы к постели, они демонстрируют бешеную энергию. По другую сторону – блеклый народец, состоящий из тех, кто смирился и озабочен лишь тем, как избежать хлопот. «Заблуждения сердца и ума» в любой момент могут одержать верх над представителями обоих полов. Появление «Виагры» для мужчин и гормонотерапии для женщин одаряет как одних, так и других, даже в почтенном возрасте за шестьдесят, упоительными способностями. Покой чресел нарушен, и бывает, что это способствует уходу мужчин из семьи. Сколько пожилых супругов разводится, когда один из них, оборвав долгую паузу воздержания, вновь обретает вкус к любовной схватке? Свободолюбивое поколение, взращенное революцией 1968 года, узнает о двух волшебных пилюлях – противозачаточной и сосудорасширяющей. Ненасытность стареющих людей с сединой в бороде и бесом в ребре, жаждущих в последний раз попытать счастья, окунуться с головой в спорт, в путешествия, в труд или в вакханалию плоти, является результатом взятия нового временнóго рубежа. Этот стратегический рубеж сегодня доступен каждому из нас: в Европе средний возраст роженицы уже сейчас составляет 30 лет, и, возможно, настанет день, когда менопауза будет замыкать ключом свой «железный пояс» на женщинах только после шестидесяти. Печальное зрелище? Может быть. Но упрекать пожилых людей в их неуместном вожделении, в желании предпринимать что-то новое, продолжать работать – это обрекать их на преждевременную смерть, а значит обрекать и самих себя, как только мы достигнем этой возрастной границы. Что может быть лучше, чем устроить короткое замыкание в проводáх времени, посмеяться над судьбой, позволить себе – пусть ненадолго – получить от жизни еще немного упоительных ощущений и встреч? Жизнь – это длящаяся неизвестность, и, пока она длится, она гарантирует нам, что мы живы.

Мы постоянно балансируем между обещанием и предопределением, увлеченностью и энтропией: родиться – значит довериться обещанию будущего, которое нам неведомо; в то же время нам предопределено исчезнуть, и след наш будет бледнеть, как бледнеет ксерокопия по мере того, как ее воспроизводят все в большем количестве экземпляров, – потому что наши клетки при обновлении теряют прежний вид. Мы держим форму, пока обещание берет верх над предопределением. Конечно, мы не просили рожать нас на этот свет; но, по мере того как мы взрослеем, этот случайный дар мы превращаем в наше право и настойчиво требуем, чтобы наше существование длилось так долго, как это возможно. «Сверх меры привержен вину тот, кто осушает кувшин до дна, вместе с осадком <…>Жалкая жизнь куда страшнее скорой смерти»[39], – писал Сенека, предвосхищая мысль Чорана. И все же, несмотря на то что тяготы существования могут преследовать нас с самого детства, есть нечто восхитительное в том, чтобы оставаться в строю, зайти еще на один, последний, круг перед посадкой.

Появляются целые поколения псевдовзрослых людей, морщинистых школяров, бросающих вызов годам и судьбе. Кажется, будто они из подросткового возраста шагнули прямиком в старость, минуя зрелость. Они остаются юными до тех самых пор, пока не станут старыми. Вместо Вечного Возвращения, которое исповедует восточный мир, единственная форма вечности, которую нашел мир западный, когда наша вера в рай потускнела, – это Великое Повторение и Великое Возрождение. Классическая триада католической церкви – ад, чистилище и рай – снизошла на землю и теперь является частью нашей безбожной жизни: потусторонний мир стал миром посюсторонним, поделенным на временные отрезки. Существование мужчины и женщины состоит из множества жизней – одна прибавляется к другой, не будучи похожими. Эти жизни представляют собой непрерывное созидание, сплавляющееся в судьбу. Мы совершаем ошибки, исправляем их и совершаем новые – все эти неудачи в конце концов складываются в прекрасный жизненный путь. И поскольку больше нет «правильной» модели жизни после шестидесяти, каждый из нас должен придумать ее себе сам. Мы, как никогда прежде, подобны Питеру Пэну: дети, не желающие взрослеть; старики, не желающие стареть[40]. Мы пускаемся во все тяжкие, как будто наши биологические часы пошли вспять; в то время как молодые люди с 20 лет состоят в серьезных отношениях и начинают семейную жизнь, их седеющие родители резвятся, заводя интрижки одну за другой. Рассудительности у нас с годами не прибавляется, и бес в ребро может грозить нам до смертного порога. Вопиющая несдержанность человека преклонных лет может показаться смешной и даже омерзительной, но разве нам приятнее видеть, как тот же старик постепенно угасает в ожидании могилы или пропахшей лекарствами больницы? Что может быть увлекательнее, чем сжульничать и нарушить привычные правила?

Вопрос в другом: станет ли этот новый возраст преображенной зрелостью или кряхтящей, перезревшей юностью на краю жизненной пропасти? Очень вероятно, что между двумя этими состояниями возникнет напряжение, раздвоение, своего рода шизофрения. С одной стороны – и в этом преимущество возраста – растущая тяга к природе, знаниям, молчанию, размышлению и созерцанию; с другой – вечно живое и даже усиливающееся стремление к удовольствию во всех его проявлениях. Сочинять себе новую жизнь в 55–60 лет – это совсем не то же самое что пускаться в жизненный путь, когда тебе 16. «Новые старики» – будут ли они хранителями опыта предшествующих поколений или «старыми сатирами, истаскавшимися в разврате» (Руссо), 73-летними самовлюбленными шалунами, похожими на Дональда Трампа, или достопочтенными белобородыми старцами? В крови по-прежнему бушуют страсти, сердце и душа готовы воспламениться в любую минуту: возраст ума и чувств не соответствует биологическому возрасту. Есть только один способ замедлить старение – продолжать желать с прежней силой. Но это будет попыткой совместить несовместимое: войлочные тапки и юношеский романтизм, морщины и необузданный разврат, седые волосы и бурю желаний. Мы пока не нашли способа решить проблемы старения человеческого организма, а лишь приоткрыли узкую щелку в пещеру знаний. «В семнадцать лет мы несерьезны» – говорил Рембо. Но теперь мы несрьезны и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят, даже если приличия предписывают нам казаться серьезными. Необходимо избавить возраст от флера дряхлости и повернуть процесс старения вспять силой юмора и элегантности. Границы для того и существуют, чтобы их раздвигать. На всех этапах жизнь упрямо сражается с необратимостью. И так будет до самого конца, до последнего рокового шага в пропасть.


Ты совсем не изменился!

Сказать кому-то: «Ты совсем не изменился» – это завуалированное желание услышать в ответ то же самое. Будь нам хоть 30, хоть 60 лет, мы таким образом просим окружающих вернуть нам комплимент, уверить нас, что мы всё те же, какими были когда-то. Столкнуться со старым приятелем, с которым мы не виделись тысячу лет, напоминает процедуру опознания в полиции, когда свидетель, стоящий за зеркальным стеклом, должен узнать подозреваемого в нападении. В памяти начинаются стремительные подсчеты, мы стараемся отыскать в лице того, кто возник перед нами, какие-то черточки, способные оживить наши воспоминания: из старого облика приятеля наша память высвобождает облик сегодняшний, она берет «тогда» и «сейчас» и сравнивает их между собой. Приятель уверяет нас: «Да это же я!» – его глаза полны мольбы, они заклинают нас подтвердить сходство. Лицо – наша общая черта со всеми, кто нам подобен, и потому, если его забывают, это наносит нам невосполнимый урон.

«Тебе не дашь твоих лет» означает: ты не согнул спину, не подчинился законам природы, перехитрил правила. Вызывает изумление и почти возмущение, когда вдруг столкнешься, повернув за угол, с человеком одного с тобой возраста, но который, кажется, годится тебе в отцы или матери: совершенно невозможно, чтобы эта дряхлая развалина была мне ровесником! Время, великое разрушительное Время, чаще всего забавляется, меняя до неузнаваемости черты лица, безжалостно стирая их, делая их расплывчатыми. Это время цепляет нам на нос очки с толстыми линзами, огрубляет черты лица и делает его бесформенным, а кожу – морщинистой и всю в пятнах, прорежает волосы, а на щеках отращивает брыли, удлиняет и загибает крючком нос, – время обезображивает наше лицо не хуже компьютерного морфинга. Человеческое лицо – это палимпсест, где слой за слоем сохраняются следы сразу многих эпох: в чертах когда-то близкого друга проступает смешливый подросток, а три волосины напоминают о некогда пышной шевелюре. Окружающие пристально наблюдают за нами: они оценивают нас с видом превосходства, жадно стремясь найти ему подтверждение в нашей внешности.

«Ты всё тот же», стало быть, подразумевает: ты – очевидец нашей прежней жизни, ушедшей эпохи, ты – часть нашей бурной молодости, о которой я храню светлые воспоминания. Старость делает обманчивым наше сходство с самими собой, мы уже не понимаем, кто именно смотрит на нас в зеркало каждое утро: кто ты, чего ты от меня хочешь? Кажется, что возраст одолел нас, застав врасплох, и из переставших быть самими собой рождается другое «я». Это и есть судьба, говорил Гегель: быть собой под видом другого. Вспоминаются рекламные ролики, которые показывают в ускоренном темпе всю человеческую жизнь, от колыбели до могилы, от заливистого детского смеха до идиллической картины четы сгорбленных старичков, идущих под руку по берегу моря. Волшебная феерия, смешанная с трагической пляской смерти. Подобные ролики пугают именно таким сжатием человеческого существования до нескольких минут: нам едва хватило времени вкусить жизнь, испытать ее горечь и усладу, как мы стали уже старичками и старушками, и ножки циркуля, очерчивающего наше земное существование, стремительно разъехались.

Часть вторая