няться или спуститься по лестнице сродни пути на Голгофу, нужно останавливаться после каждого марша, чтобы перевести дух. Будьте милосердны к самым слабым и уязвимым!
Что с ними станет, если один из них покинет этот мир? Два слабых существа – они поддерживают один другого, но даже вместе – это всего лишь одна слабость, помноженная на другую. Она наполняет его жизнь так же, как он наполняет ее. Они переплетены друг с другом, как корни старого дерева, они образуют как бы одного человека с двумя лицами и двумя именами. И боль одного становится болью другого. «Когда у моей жены болят ноги, я чувствую эту боль», – замечательно говорил испанский философ Мигель де Унамуно. Случается также, что, когда тяжелая болезнь поражает одного из них, другой хочет добровольно последовать за ним, и они решают умереть вместе. Один из таких случаев произошел в сентябре 2007 года с писателем Андре Горцем и его неизлечимо больной женой: «Тебе только что исполнилось 82 года, – писал он в одной из книг, ей посвященных, – ты уменьшилась на 6 сантиметров, ты весишь всего 45 кило, но ты по-прежнему красива, привлекательна и желанна. Вот уже 58 лет, как мы живем вместе, и я люблю тебя больше, чем когда-либо»[125]. Для таких людей немыслимо оставаться на земле после ухода любимого. До этого случая и другие пары – например, в 1998 году бывший сенатор-социалист Роже Кийо и его жена – решили уйти из жизни одновременно, вместе обретя радость и покой перед тем, как опустится занавес. (На свою беду, Клер Кийо выжила после принятых таблеток. Ей удалось довершить начатое в 2005 году в возрасте 79 лет, бросившись в одно из горных озер Пюи-де-Дом и наглотавшись перед этим таблеток по примеру писательницы Вирджинии Вулф, которую она обожала.) Зачем позволять беспощадной природе диктовать вам, как себя вести, и лишать вас единственного важного для вас человека, если можно совершить это путешествие вдвоем? Себя убивают не для того, чтобы избавиться от страха смерти, но для того, чтобы избежать жизни, которая хуже, чем смерть, – одиночества без того, кто был частью нашего существа. Принято говорить о романтике юности, но порой есть нечто возвышенное и в отношениях старых супругов. Самоубийство, – по словам Джона Донна, – несет в себе отпущение этого греха, потому что, в отличие от других грехов, его можно совершить лишь однажды.
Часть четвертаяСбываться или забываться?
Глава 7Никогда больше, слишком поздно, еще есть шанс!
Во время недавней поездки по деревням в Огайо я видел таблички, помещенные рядом с товарами одного местного торговца. Вместо привычного «Продано» на них было указано «К сожалению, слишком поздно». И это именно так. Эти слова могли бы стать эпитафией для надгробия на могиле нашей надежды.
Удачи иметь талант недостаточно, нужен еще талант быть удачливым.
Фотограф Брассай рассказывает, что Марсель Пруст в молодости был влюблен в юного эфеба из Женевы, Эдгара Обера, но так и не осмелился признаться ему в своей страсти[127]. На обороте фотографии, которую Обер подарил Прусту, было написано посвящение на английском, цитирующее сонет поэта и художника-прерафаэлита Данте Габриэля Россетти: «Look at my face; my name is might have been, I am also called No More, Too Late, Farewell» («Взгляни на меня: зовусь я То-что-могло-случиться, у меня есть и другие имена: Никогда Больше, Слишком Поздно и Прощай»).
Утраченные возможности
Несовершённый поступок, несказанное слово, непротянутая рука – и вот мы упускаем человека, упускаем отношения, которые могли бы перевернуть нашу жизнь. И они представляются нам тем более восхитительными, что история не случилась. Мы не воспользовались выпавшим нам шансом, нам следовало придумать что-нибудь, проявить инициативу. Сколько в нашей жизни моментов, когда по причине испуга, потрясения, робости наша судьба не принимает тот оборот, который могла бы принять. Нам не хватило быстроты реакции. И если другие на нашем месте решаются сделать шаг, выказав отвагу, то мы злимся на них. Как простить самому себе, что оказался трусом? В следующий раз, уж конечно, мы будем на высоте и поразим объект нашего вожделения каким-нибудь ошеломительным предложением. Мы часто приписываем этим упущенным возможностям невероятную значительность. Мы – как Бодлер, который обращается к прохожей, идущей перед ним «с осанкой гордою, с ногами древних статуй»: «Тебя любил бы я – и это знала ты!»[128] Такой способ желать может показаться сомнительным: ведь нас тем больше воспламеняют незнакомец или незнакомка, что с ним или с нею нам не грозит пройти самое страшное испытание – испытание повседневностью, накладывающей на всё печать неопределенности. Так очаровавший нас человек, возможно, со временем стал бы занудой, а женщина превратилась бы в гарпию. Как понять, что тот, кто встретился нам на мгновение, не представляет для нас еще одну иллюзию? Эта встреча так волнует лишь потому, что не имеет продолжения[129]. Сожаления о том, чего не случилось в нашей жизни, особенно запоздалые, бродят в нашей памяти в виде несостоявшихся событий-призраков, напоминая боль тех несчастных, кто продолжает чувствовать ампутированную руку или ногу. Их подстегивают рассуждения в условном наклонении: «Если бы я только!..» Не остается ничего другого, кроме как сожалеть о том, чего не сделал. То, что могло бы произойти, становится для нас важнее, чем то, что действительно произошло: виртуальное подтачивает реальное, обесценивает его. Надежда, что случай – этот крайне непостоянный бог – неожиданно наделит нас великой судьбой, типична для ностальгических сожалений об упущенных возможностях. Гроб, в который заколочены несбывшиеся желания человека, мучит душу сильнее, чем его реализованные амбиции. Ему не хватило спонтанности, быстроты в принятии решений. Его терзает единственный вопрос: что нужно сделать, чтобы стечение обстоятельств превратилось в благословение судьбы, случайно выпавший шанс стал восторгом и волшебством?
Слишком поздно, слишком рано. Есть жизни, которые обречены не осуществиться полностью; то, что могло с нами произойти, уже никогда не произойдет. Некоторые люди довольствуются тем, что всю жизнь живут в условном наклонении – каждый из них мог бы написать историю своих несбывшихся жизней, мысли о которых сопровождают их, как призраки, появляющиеся в часы тоски. Когда они нас одолевает, мы принимаемся за горестное перечисление наших неудавшихся планов. Ели бы ты прошел по конкурсу, если бы я не бросил учебу, если бы я уехал жить на Восток, если бы моим мужем или женой стал бы такой-то или такая-то. Я заслуживал большего, мне выпала не та участь. Есть люди – и мужчины, и женщины, – которые хотели бы прожить несколько других возможных жизней, вместо того чтобы прожить одну – свою собственную. Их положение кажется им пресной бурдой по сравнению с любым другим, которое бы они охотно предпочли. Они родились в плохое время, их не устраивают их век, их близкие, школа, друзья. На короткое время они увлекаются всеми, кто так или иначе встречается им на пути, – эти встречи служат подпиткой их существованию: они завидуют новым знакомым, чтобы не разбираться с собственной жизнью.
В этом отношении можно выделить разные типы с точки зрения пунктуальности как в повседневной жизни, так и в историческом плане: параноик без лишних церемоний приходит заранее, чтобы убедиться, что другие его ждут, и, по возможности, застать их врасплох, придя хоть на минуту, но раньше. В этом смысле нет ничего хуже будильника, который звонит прежде времени и мучает вас пронзительными трелями, тогда как вы пытаетесь урвать еще хоть несколько минут сна, и хуже зануды, который притаскивается за десять минут до условленной встречи и безмерно гордится своей невыносимой точностью. Самовлюбленный человек опаздывает из принципа, ему нравится заставлять ждать себя, нравится, когда он желанен, пусть и с риском привести свое окружение в состояние гнева или отчаяния. Он откладывает и переносит встречи, желая проверить силу привязанности к себе, в особенности если речь идет о чем-то важном, когда другой считает минуты, – например, о любовном свидании. Он заставляет вас томиться из-за своей капризной нерешительности. Прокрастинация возведена у него в ранг этики. Два этих способа – предельный педантизм или предельная небрежность – позволяют сопротивляться деспотизму неумолимого времени. Только обычный невротик подчиняется культу точности и приходит вовремя, всегда глупейшим образом вовремя, – удивляясь, почему это вызывает удивление у других, и не видя нужды посматривать на часы.
В Европе пунктуальность – недавнее изобретение, оно возникло в XVI веке в Женеве, на родине кальвинизма, параллельно с усовершенствованием часового механизма и инструментов измерения времени. Можно говорить об антропологии и географии пунктуальности: во многих местах, особенно на юге европейского континента, существует определенная растяжимость расписания, допускающая даже четвертьчасовое опоздание. Следовательно, быть точным – означает почти что незнание правил хорошего тона или непонимание культурных особенностей. Говорят, на вокзале Орсэ в конце XIX века отправление поездов на несколько минут задерживалось, чтобы оставить шанс опаздывающим пассажирам. Какое чуткое отношение! Если юность обычно досадует на расписания – ведь впереди у нее куча времени, – то многие пенсионеры продолжают вставать на заре, как если бы им нужно было идти на работу, а потом слоняются, не находя себе места, в поисках какого-либо занятия, с нетерпением ожидая времени обеда, который придаст хоть какой-то смысл их существованию. На них продолжает давить бремя обязательного труда, но теперь оно лишено содержания. Жить, подчиняясь тирании стрелок на часах, – подобно белому Кролику из «Алисы в Стране чудес», который то и дело достает из жилетного кармана часы и проверяет время, вместо того чтобы любоваться окружающим миром, – означает обречь себя на вечное «я опаздываю, как же я опаздываю»: ведь секундная стрелка все вращается и вращается, и мы бежим изо всех сил, чтобы поспеть. Точное время никогда не бывает абсолютно точным, с каждой секундой оно утекает у нас между пальцев.
А что по поводу исторической пунктуальности? Нужно ли быть в авангарде эпохи, идти с ней в ногу или сознательно тащиться за ней на буксире? А может быть, совмещать все три точки зрения? Не так уж плохо порой запаздывать, не гнаться за своим веком, своим поколением, быть младшим в многочисленном семействе (еще Гельмут Коль говорил о «благодати позднего рождения»[130]): позже других сдавать экзамены, создавать семью и заводить детей гораздо позже принятого возраста, – короче говоря, переживать все позже других, слывя эдаким анахронизмом. Таким образом вы получаете в дар долгую череду новых лет – прекрасное будущее, которое у многих уже позади; но это будущее станет для вас другим именно благодаря тому, что вам предстоит пережить его последним. Иногда стоит пропустить встречу с историей, чтобы опередить ее. Это преимущество выжившего; можно привести пример французского философа Алена Бадью, последнего из поколения структуралистов, только к 70 годам добившегося некоторой известности, через много лет после смерти великих мыслителей своей эпохи: Барта, Фуко, Делёза, Лиотара, Дерриды и Бурдьё. Оставшись один, он может повторять их мысли, высказывать свои суждения о них, отпускать им грехи. Живой берет власть над мертвыми и представляется их обобщением, хотя он не более чем дальний отросток на древе их мышления.
Каждая жизнь вырастает за счет отбрасывания или исключения других замыслов. Или, лучше сказать, она процветает за счет преступления, которое совершается против других возможных жизней, убитых и не получивших шанса развиться. Каждое событие является роковым: оно вычеркивает все те, что могли бы быть на его месте. И поэтому на склоне лет существует большое искушение попытаться наверстать упущенное, вернуться к оставленным возможностям, чтобы вдохнуть в них жизнь и дать им новый толчок. Даже если мы знаем, что есть другое вероятное развитие событий, что есть еще время сделать новую ставку, – остается фактом, что уже произошедшее создает препятствия для того, что еще могло бы случиться. Хотим мы того или нет, но мы продолжаем быть заложниками наших поступков. А для тех, кому не повезло воспользоваться вторым, третим или четвертым шансом, наступает время, когда возможности в их жизни оскудевают. Все меньше рук протягивается им навстречу, дни больше не наполнены событиями, и жизненный путь не манит загадочными поворотами: отныне он четко обозначен, уныло и безнадежно ровен. Именно так исчезают из поля зрения отдельные знаменитости, о которых внезапно перестаешь что-либо слышать, и их имя всплывает только в день их смерти, когда все о них давно забыли. Чем больше проходит времени, тем реже мы размышляем о других возможных путях, даже если в какие-то особые моменты нам кажется, что внутри нас скрывается гораздо больше возможностей, чем мы когда-либо могли подозревать. И тогда нас обуревает желание избавиться от давления нашего «я», от тяжкого груза прошлого, до самого конца мы хотим надеяться на спасительный случай, от которого «каждый вправе ожидать открытия смысла собственной жизни» (Андре Бретон).
Круг наших покойников
После пятидесяти мы удивляемся, как можно оставаться бодрыми и веселыми, когда столько людей уже приказали долго жить. На похоронах мы бываем так же часто, как на свадьбах и крестинах. Мы живем бок о бок не только с живыми, но и с мертвыми, охотно призывая их в свидетели нашей жизни, – так же как однажды они призовут нас к себе. Мы просматриваем разделы некрологов со смешанным чувством, спрашивая себя порой, не пришло ли в голову какому-нибудь шутнику ненароком поместить туда и наше имя. Вот еще один знакомый: все-таки он был слишком молод, чтобы умирать. Страдал ли он? Какими были его последние слова? Что он решил перед смертью насчет собственных похорон? Выбрал ли он религиозный или гражданский обряд? Какую музыку он хотел для прощания, согласился ли он на кремацию или предание земле? Признаком исчезновения коллективных ритуалов служит то, что теперь каждый сам, по собственному вкусу планирует свои похороны.
Восхитительна фраза Золя, сказанная о Гюставе Флобере, умершем от апоплексического удара в 1880 году: «Прекрасная смерть, завидный сокрушительный удар, заставивший меня пожелать себе самому и тем, кого я люблю, такого конца – быть уничтоженным в один момент, как насекомое, раздавленное гигантским пальцем». Другим можно завидовать во всем, даже в смерти. В их несчастье им повезло. В этом отношении поминальные обеды представляют собой традицию, укрепляющую наш дух: живые устраивают между собой перекличку и пируют, чтобы прогнать Безносую, они избавляются от мыслей о ней под звон вилок и чоканье бокалов. Армия усопших позволяет нам держаться на ногах под артиллерийским огнем и храбриться, несмотря на тех, кто падает то слева, то справа. Тайная гордость оттого, что мы пока еще в строю, сменяется ужасом, что мы можем быть следующим в списке. Нам доверена миссия быть свидетелями жизни и выразителями мнений тех ушедших от нас современников, которых мы представляем теперь на земле. Они живут в наших сердцах, в наших словах, в наших воспоминаниях. Говоря о них, мы возрождаем их к жизни, это наши усопшие, круг наших покойников. Хоровод теней, поселившийся внутри нас и не покидающий нас до самого последнего вздоха.
По мере того как наш срок приближается, перед нами встает новая задача: не пропустить наступление последнего момента и по возможности не оставлять связанных с этим решений на усмотрение тех, кто имеет медицинский или моральный авторитет. Биологическое выживание – не самая важная ценность, выше его стоят свобода и достоинство. Когда утрачиваются самостоятельность и способность владеть этим миром наравне с другими, когда простые действия – есть, дышать, спать – превращаются почти в пытку, наступает время попрощаться и уйти, приказав всем долго жить. По возможности деликатно. Как это сделал известный бельгийский писатель Хюго Клаус 19 марта 2008 года: его сразила болезнь Альцгеймера, он страдал от нарушения двигательной функции и решил отказаться от дальнейшей деградации. Надев свой лучший костюм, он отправился в компании жены и подруги-издательницы в больницу Миддлхайм в Антверпене. Выпив шампанского и выкурив сигарету, он безмятежно улегся в кровать, где ему сделали анестезию, а потом смертельный укол. Такой уход в Бельгии позволен законодательством, если пациент выразил «добровольную и обдуманную» просьбу. В высшей степени благородное прощание с жизнью.
Хоровод сожалений
Слишком поздно. Все эти чудесные вещи, которые не получилось увидеть, попробовать, воспеть, взять у жизни; все эти восхитительные люди, которые бросали на нас нежные взгляды, а потом отворачивались, обиженные нашим безразличием. Женщина, которую мы не сумели любить так, как надо, которую покинули в погоне за воображаемым счастьем и заставили страдать без всякой нужды; столь дорогой нам друг, пренебрегаемый нами и безвременно ушедший; чрезмерная материнская любовь, которая душила нас, но теперь нам ее так не хватает. Наше время ушло! Все лучшее с нами уже было. Нас мучают угрызения совести. Если бы можно было что-то исправить, если бы мне было на двадцать лет меньше! – говорит меланхолик. Но, увы, вполне вероятно, что он вновь совершил бы те же ошибки, будучи так же уверен в своей правоте. Мы знаем книги и фильмы, где герои появляются в прошлом, чтобы предотвратить катастрофу, изменить родословную, помешать роковому инцесту. (Как, например, в фильме «Назад в будущее»[131], где девушка из маленького американского городка влюбляется в собственного сына, по ошибке переброшенного в 50-е годы XX века. Все усилия героя сводятся к тому, чтобы переключить внимание своей будущей матери на своего будущего отца.) У нас, простых смертных, нет той возможности, которая предоставлена диктаторским режимам, а именно: переписывать историю, стирать лица, ретушировать фотографии.
Нам всегда все становится ясно только задним числом, только потом мы понимаем предупредительные знаки: ах, если бы я знал! Осознание приходит после совершенной ошибки, и, как говорил Гегель, «сова Минервы (символ мудрости) вылетает только с наступлением сумерек». Если уж мы не решились на этот шаг, вероятнее всего, мы не хотели его делать. Сожаление столь же бесплодно, сколь и неизбежно. Это вечная отговорка тех, кто не верит в свои силы: слишком поздно, чтобы вновь приниматься за учебу, слишком поздно, чтобы отправляться в длительное путешествие, слишком поздно, чтобы снова влюбиться. Мое время ушло, говорит опасливый человек. Но как в 20 лет, так и в 80 есть еще время, и отвага состоит в том, чтобы не поддаваться ощущению фатальной необратимости. При этом слишком поздно может оказаться и безумной, неожиданной удачей: самолет, на который мы опоздали на несколько минут, разбивается спустя час после вылета, не оставив выживших. Удача или чудовищное совпадение? Стоит ли нам систематически опаздывать на самолеты, чтобы избежать возможной катастрофы? Рискуя, что другой самолет, которым мы воспользуемся, окажется тем самым, что попадет в катастрофу…
То же относится и к слишком рано. В этом случае все наши надежды остаются в неприкосновенности: они продолжают сиять в далеком будущем. Преждевременность не устраняет возможностей, препятствие не представляется необратимым. Нет, не сейчас, не так сразу – говорит возлюбленная своему торопливому воздыхателю, это испортило бы период чудесной неопределенности. Подожди немного. Я пока не готова, позволь мне чуть-чуть подумать. Всякая спешка будет кощунственной. Слишком рано: эти слова представляют собой трагедию для ипохондрика. С тех пор как ему (или ей) исполнилось 20 лет, он уверен, что умирает: малейший прыщ – это быстро развивающаяся опухоль, укус комара приведет к отравлению организма ядом, судорога в ноге предвещает паралич, а мигрень свидетельствует о серьезных проблемах с сосудами. Над его детскими страхами смеются. Но ошибка ипохондрика в том, что он оказывается прав слишком рано. Недуги, которые он находит у себя сегодня, однажды поразят его по-настоящему. Он всего лишь опережает события. Сегодняшние страхи настигнут его, вполне вероятно, гораздо позже, когда он о них забудет. Он с ужасом убедится, что опасения, терзавшие его в юности, были не напрасны.
Все наречия времени содержат в себе рассказ о какой-либо трагедии или надежде; в этом отношении никогда больше – двусмысленное высказывание. Оно может означать и жестокую боль непоправимой утраты, навсегда потерянной любви, – как в «Вороне» Эдгара Аллана По (и его зловещем «Nevermore»), – и то, что мы читаем в финале «Силы обстоятельств» Симоны де Бовуар:
«Да, пришло время сказать: никогда больше! Это не я отдаляюсь от прежних моих радостей, это они отдаляются от меня: горные дороги уходят у меня из-под ног. Никогда больше, одурманенная усталостью, я не рухну в пахучее сено; никогда больше не скользить мне в одиночестве по утреннему снегу. Никогда никакого мужчины[132]».
Однако традиционная печаль по поводу того, что время уходит, не передает всей глубины слов никогда больше. Это ложное обязательство, обличаемое писателем Итало Звево, но обязательство почти священное: его можно нарушить лишь затем, чтобы сохранить его содержание. Выполнить обещание означало бы превратить данное слово в нечто бесполезное, лишить его сути. Испытывая своего рода радость оттого, что попытка не удалась, писатель переворачивает условия обязательства. Его герой, как мы уже говорили, на протяжении многих лет клянется, что выкуривает последнюю сигарету: «Я даже пытался придать ей некоторый философский смысл. „Последняя, больше никогда!“ – восклицаем мы с благородным видом. Но что станет с благородным видом, когда обещание выполнено? Для того чтобы его сохранить, потребуется снова принимать решение»[133]. И поскольку у последней сигареты особый вкус, который ей придают чувство победы над собой и надежда на то, что «в ближайшем будущем мы обретем здоровье и силу», герой исписывает стены комнаты датами, знаменующими очередное твердое решение бросить курить и навсегда избавиться от своего порока. Лозунг «Это больше никогда не должно повториться», на котором базируется Европа после 1945 года, ничуть не помешал тому, чтобы впоследствии еще не раз массовая бойня происходила на нашей земле (в том числе война на Балканах), – как если бы зрелище совершаемого на наших глазах преступления вновь вызвало необходимость в торжественной клятве со стороны новых поколений. Джефферсон цинично говорил об этом: «Дерево свободы надо регулярно удобрять кровью патриотов и тиранов». Чтобы поддерживать мир, нужно присутствие рядом вооруженного конфликта: цивилизация развивается лишь ввиду постоянно угрожающей ей варварской жестокости, необходимой, как воздух.
Что касается наконец-то, то в этих словах тоже скрыта двусмысленность, это выражение похоже на невысказанный вовремя упрек: наконец-то стало известно о скандальном случае, произошедшем десятки лет назад, наконец-то о геноциде заговорили, наконец-то злой умысел раскрыт и долгие годы судебных тяжб увенчались успехом. Наконец-то признан талант замечательного писателя; отмечены, как полагается, заслуги диссидента; получен столь желанный пост на работе. Но наконец-то нередко означает и слишком поздно: это горечь запоздалого признания, которое часто ранит человека сильнее, чем радует. Всю жизнь ему отказывали в признании, и когда оно приходит в почтенном возрасте, его уже не нужно, оно не доставляет никакого удовольствия. Нужно было подумать об этом раньше! Точно так же преданный воздыхатель, после долгих лет осады и неизменных отказов удостоенный чести попасть наконец в объятия своего кумира, вдруг идет на попятный: время ушло, он слишком устал добиваться. Таков, например, Фредерик Моро в «Воспитании чувств» Гюстава Флобера во время последней встречи с госпожой Арну, в которую он был когда-то безумно влюблен. Она приходит к нему внезапно, 16 лет спустя, и, кажется, теперь готова отдаться ему, но вот она снимает шляпу, и лампа вдруг освещает ее волосы: они стали седыми. «Его словно ударило в грудь»[134]. Он больше не осмеливается дотронуться до нее – из отвращения, смутного страха кровосмесительства. Очарование разрушено, они расстаются.
Итак, мы редко бываем современны тем событиям, которые переживаем. Такое расхождение – знак того, что мы смертны. Есть писатели, художники, режиссеры и изобретатели, которые, как бы ни был велик их талант, не вписываются в свою эпоху, им не удается существовать в том же часовом поясе, что и их соотечественники. От них ускользнул Zeitgeist, дух времени. Они будто вечно балансируют над бездной. Их высказывания и произведения падают в пустоту, не совпадая с общим ритмом. В рядах их почитателей не произошло того бурного подъема чувств, который позволил бы их трудам задержаться надолго. Десятью годами раньше или десятью годами позже их приветствовали бы овациями. Они упустили подходящий момент. История жестока по отношению к тем, кто отправился в путь – будь то в политике, философии, науках или в мире предпринимательства – в неподходящий момент, кто не получил признания, не преуспел в карьере и проиграл сражение за успех.
Кайрос, бог удачного момента
Древние греки называли словом «Kairos» тот благоприятный момент, когда следует действовать, – когда не слишком рано и не слишком поздно; это искусство протискиваться в нужные зазоры времени. Они представляли Кайроса, бога удачного момента, в образе юноши с вихром на голове. Когда он проносится мимо, у нас есть три возможности: либо мы его не замечаем; либо замечаем, но ничего не делаем; либо хватаем его за вихор и заставляем нам подчиниться. Нужно уметь схватить время за волосы, пусть и с риском угодить во временной тупик в случае ошибки. Только человек действия, руководствуясь интуицией, знает, как поймать нужный момент и не упускать его, оставляя далеко позади растерянных соперников. Они плохо поняли происходящее, тогда как сам он разглядел то, на что другие смотрели и не видели. Он бросился на счастливый случай, как тигр на добычу. Удача – это всегда выбор, ставка на то, что сумеешь схватить руку, которую протянет тебе случай. Точно так же остроумный человек в состоянии быстро парировать в разговоре, тогда как все остальные крепки лишь задним умом: удачный ответ приходит к ним, когда уже слишком поздно. Искусством мгновенного принятия решений обладают большие политики, крупные военачальники, руководители предприятий, хирурги, умеющие немедленно найти ответ, выбрать новый путь в случае неудачи, действовать решительно и резко в условиях общественной неразберихи, неустойчивой экономики, тяжелейших травм. Но это еще и талант пианиста, который импровизирует, наэлектризованный случаем; он способен схватить несколько нот на лету и превратить обрывок музыкальной фразы в великолепные аккорды.
Существует разница между тем, кто использует сложившиеся обстоятельства, чтобы поспешно принять верное решение, и простым приспособленцем, который подлаживается под ситуацию – как щепочка, плывущая по течению реки. Вот важный вопрос, терзающий неугомонного активиста: не упускаю ли я что-нибудь? стоит ли мне сейчас же выйти на улицу и бродить всю ночь, чтобы не прозевать шанс, который может подвернуться? Даже смерть подчиняется этой логике: нужно уметь выбрать для своего ухода подходящий момент – не слишком рано, но и не слишком поздно. Горе тому, кто умирает во время значительных исторических событий или одновременно с другой знаменитостью – например, с какой-нибудь поп-звездой. Его смерть останется незамеченной. Жан Кокто умер в одно время с дружившей с ним Эдит Пиаф, писатель Жан Д’Ормессон ушел в мир иной за 24 часа до кончины Джонни Холлидея, которому были устроены пышные государственные похороны, американская актриса Фэрра Фосетт скончалась в один день с Майклом Джексоном, и ее смерть была сметена вихрем этого события планетарного масштаба. Наперекор часто звучащему утверждению Безносая вовсе не уравнивает всех: в ней много снобизма, и она зависима от случая и общественного мнения.
Среди наречий, задающих ритм нашей жизни, особенно выделяются два близких по воздействию слова: уже и еще. Для тех, кто старше, уже означает собой статистическую аномалию, преждевременное созревание, вызывающее раздражение у окружающих: он уже поступил в университет? уже стал врачом? в 20 лет уже получил диплом? уже женился? уже стал отцом? (Каково будет наше изумление, когда в больнице нас станет обследовать врач одного возраста с нашим ребенком.) Едва выйдя из подросткового возраста, уже иметь богатую биографию и мировую известность, быть блогером, инфлюенсером, инстаграммером, звездой ютьюба? Преждевременное созревание – это патология наравне со старческим слабоумием: ребенок не должен играть в ученую обезьяну, молодой человек не должен прикидываться зрелым мужчиной, а старик – таскаться с погремушками, точно престарелый младенец, пытаясь выглядеть как подросток. Мы не должны, с одной стороны, мчаться во весь опор с риском проскочить отдельные этапы, а с другой – пытаться двигаться вспять, впадая в детство.
Еще знаменует раздражение, хронологическую аномалию: как, он еще путешествует, он еще активен, он все еще двигается без труда и хорошо видит? Он по-прежнему развлекается до поздней ночи, все еще хвастается своими приключениями? Если уже означает наличие у молодых людей редких способностей, то еще – знак тягостной для других стойкости, это слово хочет прежде всего выразить: «по-прежнему там, по-прежнему в строю». В нем может скрываться и сдержанная мольба: «еще только раз, самый последний» – говорит умирающий, умоляя, чтобы его вернули к жизни. Еще одна последняя поездка к морю, последний раз полюбоваться красотами природы или шедеврами искусства. Еще один, последний танец, прежде чем упадет занавес нашей жизни. Еще одну жизнь напоследок!
На пустой странице твоих будущих жизней[135]
В книге X диалога «Государство», в мифе о загробных воздаяниях, Платон описывает, как один молодой человек по имени Эр, найдя смерть на поле битвы, в момент погребения оживает на костре и рассказывает о своем пребывании в царстве мертвых. В этом бесплотном мире душам предлагается возродиться для смертной жизни, которая определяется жребием, в соответствии с заслугами и провинностями в прежнем существовании. Число новых жизней, среди которых также жизни животных, превосходит число претендующих на них душ: это и жизни тиранов, и жизни богачей и бедняков, но большинство душ в растерянности выбирают новую жизнь, опираясь на опыт счастья или несчастья в жизни прежней, а иные предпочитают воплотиться в виде лебедя, соловья или орла. «Души разных зверей точно так же переходили в людей и друг в друга, несправедливые в диких, а справедливые в кротких – словом, происходили всевозможные смешения»[136]. После этого души проходят под престолом Ананке, богини необходимости, пьют воду из реки Амелет (реки избавления от забот) на равнине Леты, теряя память о том, что с ними произошло, и, наконец, возвращаются на землю.
Поэтому мудрецы у Платона практикуют анамнез, или припоминание, другими словами – реминисценцию давнишних мыслей и идей: мы не постигаем ничего нового, мы вспоминаем, вытаскиваем из закоулков нашей памяти древнее знание, забытое нами при переходе через равнину Леты. Вновь овладеть этим утраченным знанием – задача философа, знаменующая его постепенный выход из пещеры невежества. Марсель Пруст снова обратится к этой идее, сравнивая воскресение души после смерти с «феноменом памяти»[137]. Прежние жизни проносятся в нашей памяти, вызванные магией того или иного ощущения. Сам Пруст по оплошности воскресил многих своих героев, умерших в ходе повествования, – они появились живыми и здоровыми в следующих частях романа. Он не хотел расставаться с героями, населявшими его произведения[138].
Как бы мы поступили, если бы некий злой гений сказал: у тебя есть право еще на одну жизнь. Хочешь ли ты прожить ее добродетельно, посредственно или героически? Выбор за тобой. Как решиться на такой выбор, понимая неизбежность разочарований, зная все то, что мы уже знаем? Американский писатель-фантаст Филип Фармер, несомненно вдохновившийся Платоном, предлагает свою версию будущего, когда однажды, в день Великого Крика, все люди, умершие с начала истории человечества, воскреснут нагими и лысыми на берегу бескрайней Реки Вечности[139]. Где-то от тридцати до сорока миллиардов людей, по большей части безымянных, но также и ряд знаменитостей, в числе которых Герман Геринг, Марк Твен, Иисус, Роберт Бертон (английский писатель, 1577–1640), Сирано де Бержерак (французский автор, живший с 1619 по 1655 год), оказываются вместе, не понимая, чего им ждать в этих новых обстоятельствах. Церковь второго шанса предоставляет им возможность возвысить свою душу, чтобы приблизиться к состоянию полубогов. Эта утопия тотального пересмотра истории человечества выходит за пределы родного земного шара и подразумевает планету, которая в своем развитии далеко опережает нашу. Но прежде всего она предполагает огромное количество смертей и воскрешений, когда люди выскакивают «из вод озера, как из материнского лона», потому что для каждого из них создана телесная матрица, благодаря которой с ними проводятся биологические процедуры восстановления и омоложения. Это можно назвать «серийным воскрешением». Избежать цикла реинкарнаций невозможно: церковь второго шанса будет до конца времен поддерживать брожение гигантских масс людей, чтобы появился наконец новый человек, освободившийся от несовершенств прежнего.
В ожидании наступления этих фантастических событий нам, простым смертным, нужна жизнь, где еще будут как минимум на голову превосходить слишком поздно. После шестидесяти наступает момент, когда возникает еще один временной императив: теперь это «сейчас или никогда»! Легкий дурман закатной поры, плен воспоминаний – все это не мешает утренней бодрости и желанию вновь пуститься в путь с легкой ноги. У нас не будет больше ни второго, ни третьего шанса. Наступает момент, когда становится слишком поздно для слишком поздно.
Семейные фотографии
В один прекрасный день детство, наше собственное детство, кажется нам чем-то в высшей степени странным: мы едва узнаем себя в ребенке, которым были когда-то, и его сравнение с сегодняшним взрослым довольно смешно и нелепо. Как будто кто-то неловкий взялся исправить наши черты, как будто безумный скульптор загнул наш нос крючком, удлинил уши, неудачным движением резца сделал впадины на щеках и заострил скулы. Что за чудовищное искажение, почему из всех возможных лиц, которыми могло стать мое детское лицо, я получил сегодняшнее? Просто какая-то маска из дряблой кожи и морщин! В этом нет никакой логики – лишь жестокий случай, с которым я вынужден смириться. Что такое семейная фотография, где присутствуют все – от внуков до бабушек с дедушками? Беспощадно жестокий рассказ, говорящий нам: вот что произойдет с вами. Милые личики станут помятыми, волосы выпадут, тела потеряют очертания, став бесформенными до неузнаваемости. На этих изображениях молодые кажутся бледной копией старших, как человек, укушенный вампиром, который и сам становится вампиром, – как если бы ход времени знаменовал лишь увядание. Юный резвый красавец поблекнет, как и его отец, мечтательная молодая девушка превратится в заносчивую даму, как и ее мать. Племянница напоминает вам вашу матушку, племянник стал копией портрета двоюродного деда, перескочив поколение по капризу природы. Старшее поколение оставляет на младшем свой след – безжалостный, как укус вампира. В отношении знаменитостей судьба еще более жестока: последние снимки буквально уничтожают те, что сняты в пору расцвета. Симона Синьоре, Лиз Тейлор, чьи черты были разрушены алкоголем, или беззубый, гримасничающий Антонен Арто – их образы навсегда останутся для нас такими, какими они были в конце жизни. За одним исключением: это «фотографическое» воскрешение из мертвых. Американский актер и автогонщик Стив Маккуин – неизменное лицо марки часов «Брайтлинг», Ален Делон в рекламе ароматов Кристиана Диора: кажется, они навечно застыли в своем молодом облике. Они словно мумии глянцевых журналов, набальзамированные ароматами легенд о самих себе. Можно еще воскрешать умерших знаменитостей с помощью голограмм – как Мэрилин Монро, хип-хоп-певца Тупака Шакура, Билли Холлидея, – и даже отправляться с этими голограммами в турне, так произошло с певцами Фрэнком Заппой и Клодом Франсуа.
В законе разрушения, общем для всех нас, есть и немало исключений: одни люди преждевременно увядают, становясь к 30 годам неузнаваемыми, другие стареют изящно и с достоинством, царственно взирая на потомство с высоты жизненного опыта. Возраст не украсил их черты, но сделал нечто лучшее: он их облагородил. Бывают очень красивые, породистые старики. Их можно назвать аристократами времени.
Важный вопрос, решавшийся отцами церкви: какое тело будет воскрешено в момент Страшного суда – в расцвете лет или же дряхлое? Сможем ли мы сами выбрать наиболее приятный для нас облик? Восстанут ли калеки из мертвых со всеми своими увечьями, а мученики – со следами пыток? Святой Фома Аквинский посвящает удивительные страницы исполнению этого обетования: «Мы посеяны в бесчестие и воскреснем во славу, мы посеяны в тлен и воскреснем в нетленность, мы посеяны в слабость и воскреснем в силу, мы посеяны как животное тело и воскреснем как тело духовное»[140]. И тогда мы станем прозрачны в присутствии Господа, мужчины останутся мужчинами, а женщины – женщинами, ненужные им отныне репродуктивные органы сохранятся так же, как и кишки, которые наполнятся «благородной влагой», как и их волосы и ногти, служащие человеку для украшения при условии, что они не будут слишком длинными. Кровь и сперма сохранятся, но в измененном виде. Пища станет бесполезной, но способность вкушать ее останется. Человеческий род растворится в «жидком золоте духовного тела», нетленном, неувядающем, не подверженном гниению[141]. Необыкновенное учение, признающее почти полное совершенство человеческого тела, тленность которого будет облечена затем покровом нетленности. Когда грянут трубы Страшного суда, тела мертвых восстанут. «В воскресении человеческая природа должна быть восстановлена в ее совершенстве»[142] – чудесная формула, представляющая значимость для любого человека, будь он верующим или неверующим.