омедия, которую мы оба играли на вилле. Нам невозможно говорить совершенно откровенно. Внешне наша жизнь все так же восхитительна. Вчера мы купили подержанную машину, чтобы не ездить на шумных, битком набитых пригородных поездах. Мы сразу же опробовали ее на автостраде. Жильберта водит хорошо. Мне же следует быть осторожнее. Я уже давно потерял навык.
— При этой машине мы могли бы поселиться где-нибудь подальше, — заметила она.
— Тебе не нравится наша квартира?
— Нравится, конечно. Но на Юге у меня появились свои привычки, и мне теперь трудно переносить присутствие соседей.
— Когда начнутся репетиции, мне придется каждый день ездить в Париж. Ты не слушаешь меня, Жильберта… Она не сводила глаз с зеркальца заднего вида.
— Я слежу за этим «пежо», — сказала она. — Эти люди никак не решаются нас обогнать.
Машина обогнала нас, и Жильберта с непонятной враждебностью внимательно посмотрела на водителя.
— Какой у тебя недобрый вид, — заметил я.
— У меня? — Она тут же улыбнулась. — Продолжай. Ты говорил о репетициях.
Я не стал настаивать. Я чувствовал, что ее мысли чем-то заняты. На нашем счастье появилась еще одна еле заметная морщинка. Отныне я веду им счет.
23 августа
Сегодня утром между нами произошла маленькая ссора. Я играл этюд Вьетана, очень трудный и не слишком изящный, но весьма полезный для развития техники.
— А о соседях ты не думаешь? — бросила мне Жильберта.
Замечание само по себе вполне безобидное, но тон возмутил меня, потому что в нем слышался упрек, даже нечто большее, чем упрек, какая-то горячность, которую я не могу объяснить. К тому же я еще не созрел для того, чтобы воспринимать не моргнув глазом эту супружескую бесцеремонность, граничащую с бестактностью. Я слишком долго был холостяком.
— А мне наплевать на соседей.
Ответ прозвучал сухо и раздраженно, и я тотчас же пожалел об этом. Я не знал, кем именно был Поль де Баер, но, если хоть часть того, что рассказал мне Франк, соответствует действительности, он, должно быть, время от времени говорил этим резким, не допускающим возражений тоном. Я попытался загладить свою резкость:
— Я слишком громко играю?
— Жак, — ответила она, — не сердись. Я просто не хочу, чтобы ты привлекал к себе внимание.
— Если дела пойдут так, как я надеюсь, через полгода, ты сама понимаешь, всем уже все будет известно. Тебе это неприятно?
— Милый мой дурачок!
Ничего больше не произошло. Но я все время возвращаюсь к этой короткой стычке, потому что у меня от нее остался неприятный осадок. На вилле Жильберта старалась не аккомпанировать мне на рояле. Я сразу почувствовал, что она боится моих критических замечаний, страшится показаться заурядной музыкантшей. А сейчас я пытаюсь облечь в кровь и плоть свои смутные и, возможно, ошибочные ощущения. Однако мне кажется, что Жильберте не очень нравится, когда я играю. Почему? Она слишком много перестрадала из-за странных привычек своего мужа и боится вновь оказаться жертвой человека, одержимого навязчивой идеей? А может быть, не отдавая себе в этом отчета, она ревнует меня? Или же я выдумываю причины конфликта, которого просто не существует? Я глуп и мерзок, вот и вся правда!
24 августа
Я мог бы написать, что не произошло ничего существенного, если бы не настоятельная потребность сказать, что день сегодня был чудесный. Мы совершили большую прогулку. Я радовался, когда вел машину. Я радовался, когда гулял. Я радовался, когда дышал. Каждое мгновение, проведенное рядом с Жильбертой, переполняло меня радостью. Эта женщина любит меня так, как не любила ни одна другая, и я стыжусь мыслей, которые иногда приходят мне в голову. У меня есть только одно извинение: человек не отвечает за призраки, рождающиеся в его воображении.
25 августа
Столкнулся с Жильбертой, стоявшей перед почтовыми ящиками в вестибюле. То, что я застал ее врасплох, видимо, ее смутило.
— Меня интересовали визитные карточки наших соседей, — объяснила она мне. — Глупо не знать людей, с которыми рядом живешь.
— А зачем? — сказал я. — В таком доме, как этот, с меблированными квартирами, они, вероятно, будут часто меняться.
Эти слова заставили ее призадуматься, так как через какое-то время, взяв меня под руку (мы шли с ней по аллее парка, который окружает дом), она сказала очень серьезно:
— Я, вероятно, напрасно сняла эту квартиру. Нам было бы куда лучше в настоящем доме, понимаешь, в маленьком особнячке, где ты был бы совершенно спокоен.
Я тщетно пытаюсь уловить какую-то связь между моими словами и ее. Частенько ее мысли идут непостижимым для меня путем.
— Но не потому же, что жильцы здесь часто меняются, — заметил я, — нам было бы лучше в отдельном домике.
Впрочем, я не придал никакого значения этим словам, но Жильберта взволнованно прижалась ко мне.
— Что с тобой, Жильберта? Ты какая-то странная последние дни. Она сразу же запротестовала:
— Нет, нет. Абсолютно ничего, уверяю тебя. Пусть так! Однако я убежден, что с ней что-то происходит.
26 августа
Наконец письмо от Боше. Он не терял времени зря. Дела идут успешно. Я знаю только одного из партнеров, которых он мне предлагает: виолончелиста Дютуа. Гассан, вторая скрипка, и Тазиев, альт, иностранцы. Впрочем, все трое в настоящее время находятся на гастролях. Но Боше уже переговорил с ними. В принципе они согласны. Если мы сыграемся, то сможем дать первый концерт уже в ноябре. Боше приложил к письму список произведений, которые можно было бы записать на пластинку, и он просит меня выбрать среди этих вещей те, которые мне больше всего нравятся. В ближайшее время он пришлет мне проект контракта. Мне кажется, я закричал от радости. Жильберта тоже прочла письмо.
— Должна ли я быть счастлива? — спросила она.
— Да, да, Жильберта, да. Несомненно.
— Ты будешь часто отсутствовать?
— Довольно часто, конечно.
— А не могла бы я ездить с тобой?
— На репетиции?
— Да.
— Это ужасно, предупреждаю тебя. Тебе будет скучно.
— Значит, ты против.
— Дорогая, послушай… Я не против. Ты будешь ездить на репетиции. Решено.
— А ты знаешь этих людей?
— Виолончелиста знаю, но очень плохо.
— А двух других?
— Совершенно не знаю.
— Так, значит… Это могут быть… какие-то неизвестные люди?
— Как так — неизвестные люди? Боше, несомненно, все хорошо обдумал, прежде чем сделать свой окончательный выбор.
— Вы будете ездить на гастроли?
— Не знаю еще, но вполне вероятно. Лицо ее теперь выражало безграничную тоску.
— Жак… Ты погиб… Погиб для меня!
Я правильно угадал. Я обнял ее, попытался утешить, я говорил ей слова, которые обычно говорят детям… Не помню что… Что гастроли будут не слишком долгими, что мы с ней не будем никогда разлучаться, что она всюду будет ездить со мной, что музыка была единственным смыслом моего существования… нет… после нее, конечно… Что я должен зарабатывать деньги, что она будет гордиться тем, что она жена знаменитого скрипача… Но чем дольше я говорил, тем упорнее отказывалась она меня слушать. Она упрямо, в отчаянии качала головой. Исчерпав все свои доводы, измученный, я воскликнул:
— Чего же ты хочешь? Скажи прямо!… Чтобы я все бросил?
Она заплакала. Я был огорчен и возмущен одновременно. Мне выпал самый удивительный шанс в жизни, а она этого упорно не желала понять. Поскольку я больше не в силах был сдерживаться, то вышел из квартиры. Она догнала меня у лифта. Вид у нее был совершенно потерянный.
— Куда ты идешь?
— Хочу пройтись.
Мы молча, бок о бок, дошли до автострады, потом, все так же молча, вернулись. Снова молчание, как и там, на вилле, но еще более гнетущее, если это только вообще возможно. А затем — последнее прибежище возлюбленных, когда любой разговор становится невозможным, — мы занялись любовью. Но ссора через некоторое время едва не вспыхнула снова, так как я имел неосторожность сказать:
— Мне надо будет завтра съездить в Париж, к хорошему портному.
Право, я не чувствую за собой никакой вины. Я бы все отдал, чтобы она не сердилась на меня. Я искренне, глубоко люблю ее. Но она не вправе ждать от меня, чтобы я пожертвовал ради нее своей карьерой. Как может она, такая деликатная, подумать, что я соглашусь жить на ее счет. Будь она из числа тех недалеких, заурядных женщин, с которыми я имел дело прежде, я бы еще понял. Но она совсем не такая. Она умна, энергична, привыкла преодолевать трудности, но ее охватывает ужас, как только я заговариваю о поездке в Париж… Невероятно!
Половина первого
Я встал. Я не смогу уснуть. Я слышу ее ровное дыхание в соседней комнате. Я знаю, что она приняла снотворное. Мне же хочется выпить; будь у меня под рукой спиртное, все равно что, я бы напился, чтобы забыться. Всего две недели назад она была недоступна. А теперь она принадлежит мне, и моя любовь уже утратила прелесть новизны. Что же произошло с нами? Так дальше нельзя! Я вижу лишь один выход, с самого начала не было никакого другого: сказать всю правду, освободить себя этой правдой и покончить с нашим тягостным прошлым, которое медленно разлагается и отравляет нас. Я убежден, что все стало бы проще, что она больше не мешала бы мне жить, как я того хочу, если бы она в точности знала, кто я. Может быть, она считает, что я авантюрист? Даже наверняка так. Для нее я все еще человек, которого нанял Франк, чтобы заполучить наследство. Она любит этого человека, но не доверяет ему. Она видела, как я носил костюмы ее мужа, копировал без всякого стеснения его жесты; из дому я исчез, захватив с собой скрипку, которая некоторым образом была как бы моей, но, что ни говори, в ее глазах это воровство; а теперь она ясно видит, что у меня одно только желание: отправиться на гастроли, уехать подальше от нее. Разве не объясняет это ее поведение?
Я на цыпочках вошел в спальню. Наклонился над ее кроватью. Осторожно коснулся губами ее лба. Она застонала. Прости меня, Жильберта!