читателям. Попутно заметим, что, по мнению автора, границы санатория не заканчиваются в СССР или Восточной Европе. В «Дисциплинарном санатории» автор постоянно апеллирует к роману Д. Оруэлла «1984», который считает самой черной книгой века. Обществу, созданному фантазией английского писателя, Лимонов противопоставляет собственную модель. Этим объясняется неоднократное цитирование «1984» Лимоновым. Мы сочли возможным сохранить в той публикации орфографию, правописание автора, его транскрипцию написания имен и фамилий.
Его звали Юлик
О стратегической роли титана советской литературы Юлиана Семенова в лимоновской судьбе немногим известно. Когда умирает обычный человек, он больше никому не нужен, кроме близких. Если же уходит человек известный, вокруг него немедленно собирается толпа вроде бы друзей, тон в которой, как правило, задают случайные попутчики большой жизни и люди, с которыми покойный расстался задолго до своей смерти. Они засиживают образ усопшего своими воспоминаниями, словно голуби памятник. Таким образом, забвение получается частичным — заслуги забываются, а обстоятельства жизни обрастают интерпретациями.
Семенов любил повторять: «Не бойтесь верить людям — потому что, даже если вы в них разочаруетесь, у вас останутся счастливые воспоминания о месяцах и годах дружества». Разочаровавшись, он расходился с людьми, не опускаясь при этом до критики. Так было с поэтом Евгением Евтушенко, с политобозревателем Генрихом Боровиком, с журналистом Андреем Черкизовым, с диссидентом Анатолием Гладилиным. Семенов никогда не говорил худо о тех, с кем расходился, но эти «бывшие» и поныне (за вычетом, само собой разумеется, усопших) обильно делятся своими воспоминаниями о нем.
Не очень лояльно отозвался об усопшем и Эдуард. В своей «Книге мертвых» Эдуард писал:
«С Юлианом Семеновым я познакомился в Париже в конце 1988 года. Если от бульвара Монпарнас добраться до площади Денфер-Рошро, там недалеко и улица со странным названием Томб Иссуар. „Томб“ — это могила и по-английски, и по-французски. Кто такой или такая Иссуар, никто мне никогда не смог объяснить. Там на улице Могилы Иссуар жил тогда в доме 83, ателье А-2, пожилой американский верзила по имени Джим Хайнц. Именно у него в ателье-два я и познакомился с Юлианом Семеновым. Джим купил себе ателье (они специально строились для художников: крупные окна и все удовольствия) еще в 60-е годы. Тогда можно было купить ателье за копейки — утверждал он. Джим Хайнц — писатель, театральный постановщик (по-моему, это он положил начало Эдинбургским фестивалям), постановщик художественных порнофильмов, друг знаменитых людей, от Джона Леннона до вот Юлиана Семенова. Абсолютная беда России, на мой взгляд, состоит в том, что из нее сосут кровь семьи, подобные семье Боровиков или Михалковых и прочих вельмож. Генрих Боровик, председатель советского Комитета защиты мира, родил двоих: Артема и дочку Марину. Дочка вышла замуж за Диму Якушкина, сына кагэбэшного генерала. Дима Якушкин, как и подобает сыну кагэбэшного генерала, работал журналистом в Париже. К этому еще следует добавить, что жена Артема Боровика — Вероника Хильчевская — тоже не безродная девушка. Ее отец был представителем СССР в ООН, а первый муж был тоже мальчиком-мажором — сыном политического обозревателя Томаса Колесниченко. Одно из первых интервью со мной в русской печати, в газете „Московские новости“, опубликованное чуть ли не в 1988 году, было взято у меня Дмитрием Якушкиным. Позже я потерял его из виду, и выплыл он вновь уже в качестве пресс-секретаря президента Ельцина. Когда в декабре 1998 года Министерство юстиции отказало в регистрации Национал-большевистской партии, я достал его домашний телефон и позвонил. Что называется, „голод не тетка“, или „любовь зла — полюбишь и козла“. Подошла дочь Боровика — Марина и довольно мило поговорила со мной. „Я ничего от Димы не хочу, — сказал я, — мне бы совет получить“. — „Я сейчас ухожу, еду как раз встречаться с Димой, — сказала жена Якушкина. — Мы едем на банкет. Позвоните в 11:30, мы будем дома, он подойдет к телефону. Кстати говоря, мы живем рядом с редакцией вашей газеты, часто проходим мимо ваших мальчиков“. В 11:30, когда я позвонил, у них был включен автоответчик. Я оставил свой номер телефона. Жду его звонка и по сей день. Хотя он уже не пресс-секретарь Ельцина. Мальчики-мажоры. В 1990 году, в ноябре, после передачи „Камертон“ прямо в студии Боровик познакомил меня с телеведущим Любимовым. Вот еще один мальчик-мажор. Папа — большой советский разведчик. Они такие все крупные, эти ребята, мясистые. Вспоминаю своего босса, наглого Питера Спрэга, оглоблю здоровенную: „Скажите, Питер, — спрашиваю я у него, мы сидим на кухне, — почему американцы такие здоровенные?“ — „Бифштекс каждый день в трех поколениях — вот и весь рецепт, Эдвард, — отвечает он и бросает газету на стол, встает. — У вас в России едят мало мяса“, — смеясь, покидает кухню. Но в семьях Боровиков, Михалковых или Любимовых ели каждый день это пресловутое мясо и в более чем трех поколениях! Вот детки и вымахали все такие здоровые и мясистые. На всех мяса в России, правильно, Питер, не хватало, и если кто-то ел его ежедневно, то в прямом смысле вырывал его из других ртов.
Нет, я не испытываю личной неприязни к этим ребятам, я испытываю классовую ненависть. Помню, Боровик устроил для меня ужин в „кооперативном“ ресторане на Лесной улице. Тогда этот ужин не показался мне необычным, но сейчас, когда больше половины его участников мертвы, этот ужин выглядит в ином свете. Мертвенно-бледным кажется он мне, ужином мертвецов. Боровик с женой приехали за мной на машине и привезли в ресторан. Сам зал ресторана находился в полуподвальном помещении, столиков было немного. Было в изобилии мясо и много зелени — свежие помидоры, огурцы, лук, кинза. Боровик объяснил, что это не парижский, конечно, ресторан, но здесь есть свежие овощи, мясо и нет бандитов. Я сказал, что в Париже хожу в рестораны, только если меня приглашают издатели или еще кто, кому что-то от меня нужно. Я плохо разбирался тогда в персоналиях России, я не знал, кто есть кто, и потому не мог оценить тогда, какая там компания собралась. Долго я там не пробыл, у меня был ранний утренний авиарейс в Париж. Помню, что провожать нас вышел длинноволосый, как мне показалось, пегий человек в очках. Он сказал, что клятвенно обещает, что пригласит меня на свое телевизионное шоу. И дал мне визитку, а я, вежливый, продиктовал ему свой телефон там же, у входа в ресторан. В квартире на Герцена я поглядел на визитку. Там значилось: „Листьев Владислав“. Позднее, когда он погиб, я пытался осмыслить его смерть и понял, что значения его смерти мне не понять. Я полагаю, он был неоригинальным и нетемпераментным тележурналистом. Скажем, Невзоров в свое время был много более интересным тележурналистом. Его репортаж, где он сует микрофон умирающему от ранения в живот молодому бандиту с калмыцкой физиономией, вызвал, помню, зависть французских коллег.
Часть репортажа продемонстрировало французское телевидение, по-моему канал „Арте“, с завистливой ремаркой, что в прекрасной Франции показать такое французу не позволили бы власти, блюдущие нравственность граждан. Невзоров чуть ли не жмет на живот умирающего и спрашивает: „Больно?“ А парень вдруг тут же и преставился. Последний хрип, конвульсия. В сравнении с такими репортажами Листьев — мыльный пузырь. Модные толстые ребята-мажоры (в школах таких дразнят „сало“ или „пузо“) на самом деле герои попсы. Они — подделка, слабый раствор. Толстый мальчик Боровик — слабый раствор феодала Семенова».
Небрежность, граничащая с пренебрежением, — вот лимоновская тональность. Впрочем, за давностью лет все это особого значения не имеет. Страна по-прежнему зачитывается детективами Семенова — стране никто не указ. И все, что говорят представители нашей либеральной интеллигенции, а она Семенова никогда не жаловала, благодарный читатель благополучно пропускает мимо ушей. Памятник Семенову в лице разведчика Максима Исаева не рукотворен. Увы, настоящего памятника создателю Штирлица никто пока не воздвиг. Впрочем, такова судьба и семеновских героев — они совершают незримые подвиги, за которые Родина не воздает.
Создавший Штирлица. Юлиана Семенова помнят как автора триумфальных «Семнадцати мгновений весны». Ну что здесь обсуждать, о чем спорить, фильм действительно культовый. Помню, когда весной 1989 года съемочная группа легендарного «Взгляда» приехала в редакционный офис на Калининском проспекте, ныне Новом Арбате (мы — редакция «Совершенно секретно» — располагались в бывшей конспиративной двухкомнатной квартире на предпоследнем этаже дома № 22, где до этого опера встречались с тайными осведомителями и куда завербованные «валютные проститутки» приводили нужных интуристов), Иван Демидов, который уже тогда был не только режиссером-новатором, но и грамотным продюсером и негласным вождем, посоветовал мне в конце беседы сподвигнуть хозяина задымленного сигарным облаком кабинета на его «любимый анекдот про Штирлица». Я, разумеется, ответствовал ухмылкой Мюллера-Броневого: Ванина просьба была из категории «миссия невыполнима». Автор не любил анекдоты про красного штандартенфюрера. Мастеру пера казалось, что скабрезные шутки про Штирлица нивелирует подвиг разведчика. И никак Юлик не готов был признать, что этот феномен лишь свидетельствует о всесоюзной популярности героя. Юлик — это вовсе не фамильярность, это любовное прозвище главреда, именно так за глаза мы все его и звали.
К вопросу о Штирлице, писателя упрекали в невольной романтизации того, что на Западе величают Nazi Chic, а у нас с подачи кремлевских политтехнологов, атаковавших Лимонова, обозвали гламурным фашизмом: SS-форма была весьма к лицу Вячеславу Васильевичу Тихоновну и на черно-белых телеэкранах смотрелась впечатляюще, что неудивительно, ведь эсэсовские мундиры производил член нацистской партии Хьюго Босс (Hugo Boss), костюмы которого и поныне украшают прилавки лучших магазинов мира, от московского ЦУМа до нью-йоркского Saks Fifth Avenue.