Жара, пыль. Остатки нашего стрелкового полка бредут по дороге, измученные, голодные, на плечах — части разобранных станковых пулеметов. Малый прпвал подле лесочка. Валимся, как скошенные пулеметной очередью. Лежу и вдруг замечаю: на опушке, на фоне зеленой листвы что-то красное, какое-то большое красное пятно. Необъяснимая тревога заставляет меня, полуживого от усталости и голода, встать и подойти поближе. Зачем понесло — до сих пор не прощу себе. Оказывается, заседание военного трибунала, красное — это скатерть на столе. За стол. ом — полковник и два майора; неподалеку вымоина, в ней три бойца, запыленных, грязных, как и мы, но без поясов. Они глядят на небо, на деревья, на полевые цветы, и меня ударяет догадка: прощаются с белым светом! Вымоину окружили пограничники: в руках винтовки с примкнутыми штыками, направлены на арестованных.
К столу подходит паренек лет двадцати. Трибунальцы спрашивают у него фамилию, год рождения и прочие анкетные данные. А потом спрашивают: "Где тебя задержали"? Парень отвечает: "На дороге". — "Один был?" — «Да». — "Почему?" — "Я был шофером. Машину разбили, сгорела". — "Куда шел?" — "Хотел пристать к какой-нибудь части, да не получилось". — "А у других получается!" Трибунальцы переглядываются, перешептываются и зачитывают приговор: трусость, дезертирство, расстрел. Три минуты потрачены, чтобы определить — расстрел. Так же быстро осуждены и двое других.
Остатки нашего полка двигаются дальше. Я иду и думаю:
"Жестокость? Да. Оправданная? Не знаю. Хочется верить: оправданная, ведь отступаем, надо как-то остановить, полковник с майорами ведают, что творят". Но думаю также: какой же нам прок от убитых красноармейцев? Если даже они струсили, надо было вернуть их в строй, чтобы они дрались, искупали кровью свою вину, на поле боя искупали.
Мои мысли перебил Федин голос, и я охотно вернулся к действительности: прошлое есть прошлое, тем более такое, о каком лучше бы забыть.
— После войны настрогаю кучу ребятпшек, — сказал Труншп.
Это я уже от него слышал. Повторяется, забывши? Или чтобы сменить тему? Взгляд у Феди отсутствующий, потусторонний. Не нравится мне этот взгляд.
11ХАЛХИН-ГОЛ
Инспектируя войска, они проехали порядочно — на восток, на восток, прежде чем остановились в степи перекусить, попить чайку. Можно было завернуть в какую-нибудь часть — окрест по сопкам землянки и палатки, да и сопровождавший их командарм то робко, то настойчиво приглашал отведать его кухни, но Василевский решил: здесь, на воле, в укромном травянистом распадке.
Машины свернули, притормозили. Пока маршалы разминались и мыли руки, был водружен большой, как бы пляжный, тент, под ним — походный столик, брезентовые стульчики. Маршалы сняли фуражки: лоб вверху — не тронутый солнцем, внизу — загорелый, как и у любого, кто находился в эти дни в монгольских степях.
Василевский с недоверием покосился на маленький, будто дачный, стул, а Малиновский сказал:
— Александр Михайлович, не сомневайтесь: выдержит.
Василевский осторожно сел, придвинулся к столу: бутерброды с колбасой, вареная курица, сыр, помндоры, огурцы, сдобные булочки. Запивали крепким горячим чаем — пар над кружками исчезал мгновенно — и неторопливо разговаривали.
Вытирая выступившую на лбу нспарину, Василевский говорил:
— Наши с вами рекогносцировки, Родион Яковлевич, ознакомление с войсками, обсуждение обстановки с командованием армий, корпусов и дивизий вашего фронта подтверждают: необходимо внести изменения в ранее принятые решения и сократить сроки выполнения основных задач, предусмотренных директивой Ставки… И ваше мнение таково?
— Так точно… — ответил Малиновский и подумал: за эти дни пребывания в войсках сколько лиц прошло перед ними — командиры разных степеней на всевозможных совещаниях, на командноштабиых и войсковых учениях — нескончаемая череда лиц. Пехотинцы, танкисты, артиллеристы, минометчики, саперы, связисты, авиаторы — и с каждым родом войск знакомились детально, выясняли, насколько онп готовы к наступлению, какие меры надо принять, чтобы повысить боеготовность, и прпнпмалп эти меры незамедлительно. Особое внимание уделяли уточнению ближайшей и последующих задач. Голова буквально пухла от забот!
— Мне думается, форсирование Большого Хипгана танковой армией Кравченко возможно не на десятый день операции, как планировалось, а не позднее пятого дня. Не позднее!
— Я согласен, Александр Михайлович…
— Можно и нужно в значительной степени сократить срокп выхода общевойсковых армий на Маньчжурскую равнину… Овладеть Хайларским укрепрайоном войсками 36-й армии реально не на двенадцатый, а на десятый день операции… Думаю, на пять дней сократим сроки и для войск, действующих на правом фланге, в частности для 17-й армии… Неплохо бы ужать и срок выхода Конно-механизированной группы Плиева в районы Калгана и Долоннора…
— Ужмем! Объективные данные за это…
— Именно объективные! Субъективизмом, волевыми решениями тут не должно и пахнуть… Дальневосточные фронты тоже повысят темпы наступления… Взвесим все основательно и доложим в Ставку… Надеюсь, она утвердит наши предложения…
"Никогда не скажет — "мои", — подумал Малиновский, промокая носовым платком лицо и шею: чай утолял жажду, но незамедлительно выходил потом.
Режущий свет солнца. Неподвижная духота, редкостный час почти безветрия. Каменистые и песчаные сопки. Барханы, бархапы — кое-где в полыни и ковыле, кое-где голые, сыпучие. Песок — словно застывшие волны. Ковыль при ветре тоже ходит волнами. Как на море…
Василевский сказал:
— Это заботы, так сказать, сухопутные… Но нам же, Родион Яковлевич, предстоят и морские операции. Как известно, после начала Дальневосточной кампании планируем высадку десантов в Корее, на Южном Сахалине, на Курильских островах… Морской театр составит — с севера на юг — четыре тысячи миль! Представляете?
— Представляю, Александр Михайлович! — ответил Малиновский и подумал: "А моему фронту наступать в полосе шириною в две тысячи триста километров! Тоже что-то значит!"
— Мне и за флот отвечать перед Ставкой. За псход всей кампании — на суше, на море и в воздухе…
"Перед Сталиным отвечать… А там, где отвечать, всегда говорит о себе", — подумал Малиновский, напряженно слушая Василевского.
Тот налил из термоса еще чайку, отхлебнул, задумался. Потом сказал с той же задумчивостью:
— Флотским тяжеленько придется… Сложность в том, что морской театр разделен на зоны действий советского военно-морского флота и американского. Зоны определены так, что в Японском море разграничительная линия проходит всего в ста — ста двадцати милях от нашего берега, а в Беринговом проливе коегде даже в пятнадцати — двадцати милях! Это исключало действия нашего флота на всю оперативную глубину противника, существенно затрудняло ведение морской оперативной разведки…
Заметьте: ограничение действий Тихоокеанского флота позволяло японским кораблям появляться у советских берегов, угрожая и флоту и сухопутным войскам на приморских направлениях…
— Как же мы согласились на такое разделение морского театра войны?
— Учитывая заверение правительства США, что их военноморские силы, а они мощны, развернут активные действия на море и тем самым будут способствовать наступательным операциям советских войск… Но лично я, между нами говоря, не очень верю этим обещаниям…
— Почему, Александр Михайлович?
— Мне кажется, со вступлением в войну Советского Союза американское правительство будет стремиться как можно скорее перебросить свои войска для оккупации собственно Японии. Все помыслы и средства нацелят на это… Да и вообще, как известно, американцы не отличаются обязательностью — как союзники…
Вот вам свежий пример, опять-таки дальневосточный… Американцы выставили минные заграждения, в том числе и у корейского побережья, — это наша операционная зона. Нам сейчас надо знать, где выставлены мины, чтобы не напороться. Запросили американцев. И что же, как вы думаете, они ответили? Ответило морское министерство: да, у Сейсина и Расина в различное время выставлено свыше пятисот донных магнитных и акустических мин, однако координаты этих заграждений сообщить не можем, так как мины выставлены не флотом, а американской авиацией… Ответик?
— Да, излишней обязательностью наши союзники не обременены, — сказал Малиновский. — Меня крайне возмутило: во Владивостокский порт из Америки были доставлены грузовики в разобранном виде, наши шоферы и ремонтники стали их собирать, и тут-то чепе: при вскрытии упаковки выявилась недостача нескольких тысяч кузовов!
— Мне докладывали…
— Что это?
— Воровство. Или хуже…
— Наверное, хуже, Александр Михайлович… Пришлось срочно изготовлять кузова. Забайкальский фронт для этих работ выделил десять тысяч человек.
— Да и другие фронты не поскупились…
Они помолчали. Допили чай. Был убран столик. Но маршалы продолжали сидеть на хилых брезентовых стульчиках. Малиновский барабанил пальцами по подлокотникам, посматривал на Василевского: еще что-нибудь скажет? Он был признателен за то, что сдержанный, суховатый, порой и замкнутый главком разговорился, и тон его был доверительный, товарищеский.
И Родион Яковлевич вдруг почувствовал: не касающиеся будто впрямую его, командующего Забайкальским фронтом, заботы далеких моряков-тихоокеанцев как бы высветили и его собственные, сугубо сухопутные заботы и помогли лишний раз понять:
Забайкальский фронт — часть грандиозной военной машины, другие ее части — Дальневосточные фронты, флот и флотилии, воздушные армии и корпуса. И чтобы эта машина сработала на полную мощность, все ее части должны быть отлажены, и, конечно, важнейшая — Забайкальский фронт… Показалось, Василевский задремал: веки опустил, утопил себя в брезентовом стульчике, не шевелится. Устал. Да и он, Малиновский, притомился: какой день по войскам да по войскам. Но Александр Михайлович тут же открыл глаза и ясным голосом признес: