Корнев благосклонно относится к моим верлибрам. «Моему сыну очень нравится, как вы пишете», – говорит он мне.
13.4
Нельзя быть всеядным, но нетерпимым тоже нельзя быть. Оптимальная позиция: всё, или по крайней мере многое, понимать и принимать, но предпочитать всё же одно.
Перед Хлебниковым склоняю голову, но он меня не потрясает. Его шаманство над словом и его нарочитый инфантилизм от меня далеки.
Питаю слабость к старым фотографиям. В них есть нечто сверхъестественное.
Фото начала нашего века – вокзал в Новой деревне.
Перрон. Поезд пригородной железной дороги с допотопными, какими-то куцыми вагончиками. Толпа на перроне. Видимо, люди только что вышли и направляются в город.
Солидные господа в котелках, дамы в светлых летних шляпах с широкими полями, студенты в форменных фуражках, мастеровой в помятом картузе, крестьянка (видимо чухонка) в платочке. Идут, молчат, разговаривают, жестикулируют, двигают ногами, машут руками. Идут в сторону будущего, в мою сторону. Идут и надеются, что будущее их не подведет. Идут и не догадываются, какие сюрпризы готовит им время, и не подозревают, чем грозит им кровожадный двадцатый век. Идут и не знают, что все они давно уже умерли, давно покинули пределы мира сего. Впрочем, вот тот мальчишка, который перебегает железнодорожные пути, может быть, еще и жив. Но он уже дряхлый старец, ему, небось, за восемьдесят.
На указателях знакомые названия: Сестрорецк, Курорт, Скачки, Лисий нос. Только они не постарели.
14.4
Моя тревога была не напрасной. «Высокий суд» постановил изъять из моей книжки тринадцать стихотворений, а два стихотворения слегка укоротить. Доводы обвинения убийственно нелепы (к примеру: «Катулл и Лесбия» выброшено по той причине, что меня-де могут заподозрить в сочувствии к лесбиянству!).
Судьба нанесла мне еще один удар – короткий, мощный удар под ложечку. Бессмысленно задавать вопрос – за что?
Вот она – награда за мое долготерпение! Чаще надо меня бить и больнее!
17.4
Все трое – Леонардо, Рафаэль и Микеланджело – были холостяками. Рафаэль, вероятно, связал бы себя узами брака, да не успел этого сделать. Смерти было угодно застать его неженатым.
«Главный» отобрал из двенадцати стихотворений восемь и грозится напечатать их в сентябрьском номере. Дай-то бог!
Что в зарубежной поэзии мне близко?
Катулл, Марциал, средневековая лирика Японии и Китая, Вийон, Гонгора, Эдгар По, Гейне, Бодлер, Рембо, Верхарн, Аполлинер, французские сюрреалисты, Элиот, Каммингс, Превер, Мишо.
20.4
Дача. Все завалено снегом (он шел всю ночь). Время от времени выглядывает прорывающееся сквозь тучи солнце, и тотчас из-под снега появляются зеленые листья и стебли оживших трав. Холодная нынче весна, похожа на позднюю осень. Будто не апрель на дворе, а ноябрь.
По стволу сосны вниз головой спустилась белка. Побегала по снегу, нашла кусочек сухаря (для нее приготовленный), взяла его в зубы, вспрыгнула на забор и побежала по штакетнику, аккуратно ступая лапками по узким торцам реек. Шерстка у нее еще серая, только хвост рыжеватый.
Ем мороженые яблоки. Они коричневые, сморщенные, некрасивые, но вкусные и очень сочные. Яблочный сок течет по подбородку.
1941 год. Лето. Краснодарский авиагородок. На поле, рядом с домами, в которых живут семьи летчиков, вырыты на случай бомбежек узкие глубокие щели. В этих щелях я целыми днями играю со своими сверстниками в войну.
У меня деревянный меч, фанерный щит и почти настоящий лук со стрелами – все это появилось после того, как мы, мальчишки, посмотрели фильм «Александр Невский». Еще у меня есть пистолет, стреляющий пистонами, отличный ленинградский довоенный пистолет. По вечерам я помогаю маме дежурить во дворе – мы следим, чтобы во всех квартирах было затемнение.
Вместо киножурналов в кино показывают короткометражные ленты о том, как бороться с зажигательными бомбами и поражать танки бутылками с горючей смесью (лучший способ – прикинуться мертвым, пропустить танк мимо себя и бросить бутылку ему вслед). Немцы где-то под Киевом, в районе Смоленска и у Пскова. Все говорят, что дальше их не пустят, что вот-вот начнется мощное наступление Красной армии.
22.4
Живу я тихо и кротко, как голубь. И все жду, когда кротость мою оценят, когда мне за нее воздастся. Должны же, черт побери, где-нибудь восхититься моей безропотностью! Должны же когда-нибудь поклониться мне в ноги за мое мягкосердечие! И получается, что кротость моя корыстна. От того, небось, и душа моя терзается – наказание это за корысть.
Христианство – это экзистенциализм для широкого потребления. Христос не понял человечество? Или человечество было не способно понять Христа? А может быть, непонимание было обоюдным? Так или иначе, но спасение человечества не состоялось.
Перечитал «Жили-были». За 30 лет до моего возникновения Леонид Андреев смотрел на мир моими глазами и моя, озадаченная жизнью душа уже томилась в его теле.
Только два писателя во всей русской литературе знали подлинную цену смерти – Бунин и Андреев.
Ибсен утверждал, что «самый сильный человек на свете – это самый одинокий». Я не самый сильный, стало быть, я и не самый одинокий. Я попросту слабый человек, хотя и изрядно одинокий.
23.4
Два человека – один с острым, другой с тупым лицом. У первого – длинный гоголевский нос, узко посаженные глаза, впалые щеки и скошенный подбородок. У второго – торчащие скулы, плоский нос, глаза у висков, широкий лоб и круглый подбородок.
Первый говорит сквозь зубы на высоких резких нотах и как бы с присвистом. Второй басит – голос его глуховат и мягок, он будто исходит из живота.
Наверное, этим людям неприятно общаться, наверное, они не терпят друг друга.
24.4
Позвонил Дудину. «Не унывайте! – сказал он. – Мы все равно победим!»
Я познакомился с ним в 1971 году. И тогда, девять лет тому назад, он произнес почти такую же фразу таким же бодрым голосом. Но, может быть, он и впрямь обладает даром предвидения?
25.4
В моих стихах мало русского. Ироничность, многозначность, «умственность», пренебрежение словесным декором – все это, разумеется, не русское. Но какое? Немецкое? Французское? Польское? Еврейское?
Я истый отщепенец. И напрасны мои сетования на несправедливость ко мне моих соплеменников. Я могу сетовать только на судьбу, которая создала меня таким и заставила жить.
Грязные, захламленные берега Смоленки. Черная, густая, зловонная вода. Полусгнившие, покрытые мазутом бревна и полузатопленные дырявые лодки. Смоленское кладбище. Покосившиеся кресты и вывороченные из земли плиты склепов. В некоторых местах надгробия сплошь разрушены, будто прошел здесь бульдозер. Кладбищенская церковь. Служба уже кончается. Молодой рыжебородый священник. Два десятка старушек в белых платочках. – Христос воскресе! – громогласно восклицает батюшка. – Воистину воскресе! – нестройным хором вторят старушки. Электричество гаснет. Церковь пустеет. Вспомнилось: лет 40 тому назад зимой был я впервые в этой церкви с родителями – гуляли мы по кладбищу и забрели в храм погреться. В правом приделе на скамьях стояли два гроба с покойниками, и я очень испугался. Тогда, до войны, на Смоленском еще хоронили. Покидая кладбище, заметил у ворот памятную доску: «Здесь, на Смоленском кладбище, похоронена няня Пушкина Арина Родионовна». Могила няни утеряна, но доску всё же повесили.
Сегодня было как-то особенно тяжко моей душе, как-то особенно бесприютно.
27.4
Всю прозу можно разделить на две категории: на прозу изобразительную и прозу концептуальную.
К первой категории следует отнести Вальтера Скотта, Бальзака, Стендаля, Флобера, Диккенса, Тургенева, Толстого, Чехова, Бунина, Золя, Мопассана, Голсуорси, Хемингуэя, Ремарка. Ко второй – Рабле, Сервантеса, Свифта, Вольтера, Эдгара По, Гюго, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Леонида Андреева, Платонова, Булгакова, Набокова, Андрея Белого, Джойса, Пруста, Кафку, Камо. Почти вся серьезная проза XX столетия концептуальна.
30.4
В распивочной двое уже пьяненьких мужичков «соображают на троих». В поисках третьего им не везет – все отказываются. А у мужиков только два рубля – на бутылку не хватает. У одного лицо сплошь малиновое, только уши, как ни странно, бледные. У другого лицо пятнистое: по желтому, шафранному фону – пурпурные пятна. В смысле колорита – весьма приятные мужички.
1.5
Мне подарили фотографию Вяльцевой. Милое, спокойно-задумчивое, какое-то домашнее и будто бы давно знакомое лицо. Чистый высокий лоб. Брови крутыми дугами разлетаются от переносицы к вискам. Светлые, видимо серые, глаза. Тонкие ноздри. Красивого рисунка рот. Мягкие линии щек. Нежный, округлый подбородок. Она сидит на стуле с высокой спинкой, сидит чуть боком, опираясь о спинку левым плечом и, судя по наклону торса, положив ногу на ногу. Руки сложены на коленях, но кисти рук не видны – в фотографии они не поместились. На ней белая кофточка с узкими кружевными прошивками и с высоким, плотно облегающим шею воротничком, и темная, видимо шерстяная, юбка. В ушах крупные бриллиантовые серьги, на шее нитка жемчужных бус и тонкая золотая цепочка с брелоком, похожим на небольшую медаль, на груди у воротничка бриллиантовая брошь в виде полумесяца. На той, первой фотографии, что украшает футляр для пластинки, драгоценности другие. Судя по всему Анастасия Дмитриевна любила роскошь и наслаждалась столь неожиданно свалившимся на нее богатством. Слегка подвитые пышные волосы (наверное, каштановые) подобраны снизу и, по-видимому, стянуты на затылке в узел по моде тех лет. На фотографии автограф. Размашистым, небрежным почерком написано: «На добрую память Н. Л. Со… (далее неразборчиво) от Вяльцевой. 5 февраля 1907 года». Фотография наклеена на картонное паспарту с оттиснутым золотом фирменным знаком:
«Е. Морозовская