ления СССР (в том числе и направленная против существующего режима) имела место. Теория тоталитаризма, лишенная своего идеологического подтекста, по-прежнему объективно способствует лучшему пониманию сути того политического режима, который сложился в СССР63.
Habitus ленинградцев накануне войны
На настроения населения в период ленинградской эпопеи влияло множество факторов — военный, социально-экономический, политический (пропаганда сторон), психологический. С чем пришли ленинградцы к тяжелейшему испытанию, коим явилась для них блокада? Каков был их habitus («воплощенная история, ставшая второй натурой и, таким образом, забытая как история» (Бурдье)? Дюркгейм отмечал, что «в каждом из нас в различной степени есть тот, кем мы были вчера и, на самом деле, … верно даже то, что наша прошлая личность преобладает, т. к. настоящее всегда менее значимо по сравнению с длительным периодом прошлого, благодаря которому мы такие, какие мы теперь». С другой стороны, исторический феномен никогда не может быть объяснен вне его времени. «Люди больше походят на свое время, чем на своих отцов»64.
Говоря о психологических особенностях людей, живущих в авторитарном обществе, во-первых, необходимо учитывать предрасположенность (традиция монархизма) и желание «убежать от свободы» к тому, чтобы подчиниться «революции сверху». Февраль и Октябрь проходили под знаком поиска реальной свободы (не только свободы «от», но и свободы «для»), свободы в позитивном смысле слова — крестьяне хотели стать собственниками земли, рабочие хотели принимать участие в управлении через советы и т. п. Однако, эта свобода «для» не была закреплена ни институционально, ни продолжительностью своего существования во времени, хотя НЭП был наиболее радостным (за исключением рабочих) периодом в послеоктябрьской истории. 1929 г. знаменовал собой начало революции «сверху», начало культурной революции в плане закрепления «авторитарного типа». Первая мировая война и Гражданская война во многом подготовили этот переход, приучив народ к насилию. Можно сказать, что к началу Второй мировой войны этот «тип» окончательно сформировался. Анализируя проблемы развития общественного сознания в годы войны, нужно учитывать, что habitus — «авторитарный тип» у значительной части населения уже существовал65.[11]
Принцип историзма предопределяет необходимость выделить основные характеристики политических настроений советских людей в довоенный период. По этому вопросу в историографии также нет единства. Последние исследования западных специалистов привели к взаимоисключающим результатам. Так, Р. Серстон утверждает, что к началу войны подавляющее большинство советских людей поддерживало режим, имело возможности влиять на своих руководителей на заводах, хотя рабочие как класс были весьма слабы. С. Дэвис, напротив, считает, что ужесточение рабочего законодательства в 1938–1940 гг. привело к серьезным политическим конфликтам. Р. Серстон пишет:
«Террор и страх — ядро любого исследования, которое основано на использовании концепции тоталитаризма. Возможно, что страх государства присутствовал в настроениях значительного числа немцев и русских, но не был определяющим. Было множество ограничений свободы слова, многие возможности были закрыты для народа, степень принуждения и контроля со стороны правительства и правящей партии была значительной. Но были и те, кто не боялся государства, было огромное количество тех, кто поддерживал режим в Германии и СССР. В современных исследованиях Третьего рейха принуждению отводится малая роль. Добровольная поддержка была намного важнее…» (выделено нами — Н. Л.)
По мнению Серстона, «до сих пор мы попросту мало знаем о таких сферах советской жизни периода «зрелого сталинизма», как возможности рабочих критиковать местные условия (жизни), отношение народа к режиму и террору, настроения солдат в начальный период войны с Германией…»66. При этом Серстон не задается вопросом о том, каковы были представления советских людей о предстоящей войне, а то, что она не за горами, было ясно всем. Итогом исследования Серстона является утверждение, что без лояльности народа к власти «трудно объяснить готовность народа добровольно вступать в армию в 1941 г., уровень советской военной экономики, достигнутый в экстремальных условиях, саму победу в целом»67.
Той же проблеме посвящена книга С. Дэвис. Ее цель — «освободить» содержащиеся доселе в закрытых архивах секретные документы о настроениях советских людей в 1934–1941 гг68. С. Дэвис не согласна с теми, кто пришел к выводу о лояльности большинства рабочих режиму69 и отмечает, что «недавние исследования, посвященные рабочим и крестьянам, показывают, что они на самом деле ощущали на себе давление государства и боролись с ним, используя различные способы пассивного сопротивления»70. С. Дэвис пишет:
«Очевидно, …между активной поддержкой режима и активным сопротивлением ему была значительная группа гетерогенных настроений. Чистых сторонников и противников режима было мало. На самом деле настроения людей были неопределенными и подчас противоречивыми: осуждение одних действий властей или какой-либо черты режима вполне сосуществовала с поддержкой других его проявлений, что в целом весьма характерно для других авторитарных обществ»71.
С. Коткин в одной из наиболее популярных ныне на Западе книг о советской истории отказался от дихотомии «тоталитаризм — ревизионизм», «поддержка режима — оппозиция режиму», и уделил особое внимание «тактическому использованию языка обычных людей». Как уже отмечалось, по мнению Коткина, «для подавляющего большинства тех, кто пережил сталинизм и для большинства его противников, он …, тем не менее, оставался прогресивной перпективой»72, более того, в то время «мало кто мог представить альтернативу» режиму73. Эту точку зрения разделяет П. Кенец. В частности, он утверждает, что «режим преуспел в предотвращении формирования и проявления альтернативных точек зрения. Советский народ, в конце концов, не столько разделял большевистское мировоззрение, сколько принял его на веру. Не осталось никого, кто бы указывал на противоречия и даже бессмысленность лозунгов режима»74.
Дэвис ставит под сомнение верность высказанных Коткиным и Кенецем тезисов, ссылаясь на «новые источники». Информация о слухах, личные письма, листовки, надписи — все это дает основания говорить о наличии «значительного количества» оппозиционных настроений, включая национализм, антисемитизм и популизм75. Главная задача Дэвис — показать «альтернативные» настроения в советском обществе в 1934–1941 гг.[12] Дэвис, по-видимому, права, отмечая, что достаточно трудно говорить о гипотетической «политической культуре русского народа». Зачастую ценности, выраженные советскими людьми, противоречили друг другу, не подходили к традиционным социалистическим, анархистским, консервативным, либеральным и др. системам. Однако часто отмечались враждебность и антипатия к государству и официозу в целом. Вместе с тем, были широко распространены мнения, что государство должно заботиться о народе. Патерналистский стиль поведения руководства страны ценился очень высоко.
Другими характерными чертами были материализм и эгалитаризм, «социализм с его классовым подходом, а также социальный консерватизм. Отношение к политике и праву было различным: многие были безразличны к ним, хотя некоторые относились к ним серьезно. В целом же, настроения населения были гетерогенными, зависели от сущности проводимой в данный момент политики, а также конкретных проблем»77. Это относилось как ко внутренней, так и внешней политике советского государства. Если большинство населения по разным причинам поддерживало сталинский внешнеполитический курс (одни полностью находились в плену официальной пропаганды относительно «освободительной» и «благородной» миссии Красной Армии по оказанию братской помощи украинцам и белорусам в Польше и верили в необходимость смены внешнеполитической команды Литвинова78, другие принимали на веру заявления советской пропаганды о вероломстве «белофиннов» и необходимости оказания помощи в создании народного правительства в Финляндии, третьи были уверены в праве сильных мира сего распоряжаться судьбами «картофельных республик» и т. д.), то все же были и те, кто с этим курсом не соглашались, высказывая сомнения в прочности альянса с Германией, а также обоснованности разрыва с демократическими государствами79.
Опыт финской кампании был весом для ленинградцев, обретших самый разнообразный опыт жизни в прифронтовом городе — необходимый антураж в условиях войны (затемнение, очереди, изъятие вкладов из сберкасс)80; невероятное распространение всевозможных слухов; большие ожидания легкой победы в начале кампании, сменившиеся разочарованием в силе собственной армии; свидетельства очевидцев о многочисленных потерях среди красноармейцев не были тайной для горожан. Наличие близких и знакомых в армии, транзитный характер города, главным образом Финляндского вокзала, работа добровольцев в госпиталях, информация с фабрики по изготовлению ортопедической обуви и, конечно, общение с военными существенным образом выделяли население Ленинграда — ленинградцы в большей степени, чем другие жители СССР, знали, что такое война и каково состояние армии81.
Анализ содержания тысяч писем, которые направлялись в Смольный накануне войны, подтверждает, что «квартирный вопрос» и материальные условия в целом были основными темами, волновавшими горожан82. Ленинградцы жили тяжело, их письма свидетельствуют о «гапоновских» настроениях — добрый и мудрый «местный царь» восстановит справедливость, накормит и напоит. Собственно внутрипартийные вопросы в корреспонденции занимают в количественном отношении второстепенное место. Примечательно, что в декабре 1939 г. на имя А. Жданова пошли письма с фронта — о положении в частях (6 писем), о положении в госпиталях (1 письмо), патриотического содержания (20). С октября 1939 г. стали поступать письма о поездках на Западную Украину и Западную Белоруссию (октябрь — 16, ноябрь — 4, декабрь — 5). Большинство писем обрабатывалось в течение месяца. Затем они переправлялись по инстанциям. В довоенные месяцы 1941 г. общение с властью посредством писем сохранялось на стабильно высоком уровне. Тематика писем в целом сохранилась та же, что и в 1939 г. с доминирующим местом вопросов обеспечения жильем, материальной помощи. На третьем месте, тем не менее, находились просьбы о пересмотре решений судов. Очевидно, население понимало, что суды не являются независимым институтом, а в своей деятельности руководствуются решениями партийных органов. Среди писем ленинградцев было много ходатайств об отмене высылки за принадлежность к оппозиции.