– Точно, – закивал Михаил Михайлович. – Мужики его бить собрались, но мы не позволили, потом урядник приехал, хотел арестовать.
А потом выяснилось, что Александр Степанович два дня пил, в лёжку лежал, какой ему лес? И зачем же было на себя наговаривать? Мужики и так-то нашего брата ссыльного не любят.
Да, странный народ эти писатели. Конечно, я знал, что Александр Степанович выпить любил, но вот таких подробностей не слышал. Любопытно.
– Да, а почему крестьяне ссыльных не любили? – поинтересовался я.
– Известно, почему, – заулыбался хозяин. – Ссыльные на всём готовом живут, им от казны деньги платят. Мужики понять не могли – если он, зараза такая, против царя пошёл, так почему царь ему деньги платит? В деревне тринадцать рублей в месяц – деньги огромные. А ссыльные работать не желают, а только водку пьют, книжки читают, да девок портят. Меня-то они сразу зауважали – учитель, детей письму и грамоте обучает.
Я бы слушал ещё и ещё, но внезапно явился Виктор. Чувствовалось, что он всю ночь не спал. Хозяева при появлении комиссара деликатно ушли.
– Что-то случилось? – поинтересовался я.
– Случилось, – устало сказал Виктор. – Хаджи-Мурат бучу поднял.
Глава 6. Буча Хаджи-Мурата
Буча, поднятая Хаджи-Муратом, коли судить по меркам восемнадцатого года, выглядела ерундой. Вот в те времена, если уж затевали бучу, это была настоящая буча! Бойцы собирались на митинг, после чего стреляли комиссаров, смещали командиров рот, а то и дивизий, отказывались идти в бой на пулемёты белых, целыми полками переходили на сторону противника. И дезертирство было вполне обыденным явлением, что по одну, что по другую сторону фронта. По весне или по осени, когда начиналось время полевых работ, солдаты разбегались по домам, пахали-сеяли, а потом возвращались. Не было ни расстрелов, ни штрафных рот, ни у нас, ни у белых. За один случай дезертирства ограничивались профилактической работой, а за злостное (от трёх до пяти раз!) можно было получить два года тюрьмы, так и то арестанты выходили по амнистии к какому-нибудь революционному празднику. Начни расстреливать – половину Красной армии положить можно, а где потом людей брать?
С партизанщиной Троцкий начал бороться сразу, но в самом начале ещё кое-что мог простить, а вот потом, в девятнадцатом, гайки начал закручивать всерьёз. До сих пор историки ломают головы – погиб ли Щорс от белогвардейской пули, или свои помогли, да и с Железняком не всё ясно. А это птицы выше полётом, нежели командир сотни бойцов с далёкого Севера, пусть и орденоносец. Миронов, тот вообще имел орден за номером три, а Думенко – за номером пять, и расстреляли их за милую душу, а потом позабыли на много лет.
– Я с Хаджи-Муратом раньше не сталкивался, но слышал о нём много, – рассказывал Виктор. – Да и как про такого не услышишь? Герой! Да о нём по всему северу легенды ходят. Хаджи в шестой армии едва ли не первым кавалером Красного знамени стал. Всю осень и зиму восемнадцатого англичан и белогвардейцев рубал, в Шенкурск в числе первых вошёл. Говорят, как увидел на стене плакат, где беляки за него десять тысяч рублей дают, сплюнул и говорит: «Моя голова так думает – дёшево белогады ценят мою голову». Но бывает, заносит человека. Как-то заявил – мол, кроме командующего армией, никому подчиняться не станет, хоть ты тресни! Пришлось самому Самойло[5] телеграммы слать, уговаривать.
Вот и сейчас доблестный джигит, кавалер царских и советских орденов, отказался исполнять приказы командира бригады, заявив, что подчиняется только командующему армии, в крайнем случае – комдиву. В знак протеста увёл свой отряд из Пинеги и встал на постой в деревне, предназначенной для другого подразделения.
– Комдив-то в курсе? – поинтересовался я.
– Решили пока не докладывать, – потупился Виктор. – Комбриг решил малость повременить, пока боевых действий нет, для начала самим с Хаджи-Муратом потолковать. А станешь докладывать, что нам комдив скажет? Скажет – твой подчинённый, ты и решай. А что делают с нарушителями революционной дисциплины?
М-да, не восемнадцатый год, «партизанщины» в Красной армии не потерпят. Получит командир бригады приказ о наступлении, скомандует, и выдвинут к отряду Хаджи-Мурата пару трёхдюймовок с пулемётным взводом – и нет больше джигитов.
– А ведь башка у дядьки соображает. Не башка, а дом советов! – с восхищением продолжал рассказ Спешилов. – Я ещё простым бойцом был, устье Ваги освобождали, там английские пулемёты захватили – восемь штук, и патронов вдоволь. Клад! А у нас, как на грех, с «Виккерсами» дела никто не имел, техники этой не знает. Так Хаджи-Мурат с пленными по-английски потолковал, разобрался в машинках, и народ научил.
Кавказец знает английский? А, точно, он же ездил на заработки в США, там и выучил. Вот молодец. Жалко такого под трёхдюймовки подводить. Что там ещё комиссар рассказывает? Интересно, однако.
– Что ещё всем нравится в его отряде, так это бдительность. На сколько бы не стал – на час, на сутки, на неделю, – у него всегда часовые стоят, никого из посторонних в расположение не пускают. А если какую деревню займёт – первым делом проверит, нет ли кого подозрительного? Случай такой был – отправили мы одного парня в разведку, а он по деревне ходил-ходил, высматривал, ничего не увидел, устал, потом в дом на чердак залез, приткнулся возле трубы и заснул. А тут отряд Хаджи деревню и занял. Парня с чердака сняли, к командиру привели. Хаджи спрашивает: – Кто таков? Парень молчит, словно воды в рот набрал. Тут Хаджи его плёткой начал охаживать да приговаривать: – Ах ты, контра такая, гидра! Тут парень обиделся – мол, бить ты меня бей, расстрелять можешь, а контрой, да ещё гидрой, не называй, не имеешь права! Хаджи-Мурат ему – если ты свой, почему молчишь? А парень – я своему командиру пообещал, что не расскажу, кто я такой, зачем пришёл, даже если пытать начнут. Тут джигит велел этого горе-разведчика отпустить, и записку велел дать – дескать, моя голова думает, что в разведку его посылать нельзя, но парень стоящий, наказание плетью выдержал, никого не выдал.
– После войны о Хаджи-Мурате книгу напишут, – предположил я. Подумав, усмехнулся. – Особенно про его голову, которая думает.
– Ага, напишут, – согласился Виктор, но как-то вяло. – Но если мы его сейчас за нарушение воинской дисциплины и отказ исполнять приказ в штаб Духонина определим, концовка скверная выйдет.
– Посылали к нему кого-нибудь? – поинтересовался я.
– Как же не посылали? Посылали. Комиссар батальона к нему ходил, так Хаджи его так послал, что батальонный сидеть неделю не сможет. Комиссар полка говорит – я к нему не пойду, снимайте, расстреливайте. Если расстреляете, не так стыдно. А поротым я ходить не стану. Если выпорет, это какой же авторитет у РКП (б) среди бойцов и командиров?
– Сам-то чего решил? – спросил я.
– А что тут решать? – пожал Виктор плечами. – Отряд Хаджи-Мурата – лучший в бригаде. У нас и кавалерии-то кроме него нет. В восемнадцатой дивизии есть эскадрон, так и тот усечённого состава, пятьдесят сабель. Большим конным подразделениям не развернуться, но маленькие нужны. Здесь север, коней только для артиллерии можно набрать, да для обоза – одров каких-нибудь. Припрёт – придётся весь отряд уничтожать, но пока не припёрло, можно попробовать. Придётся мне самому идти, а что делать? Ну, коли выпорет, так тому и быть. Лучше самому поротым быть, чем целый отряд угробить. И умаления авторитета партии я в том не вижу. Партия у нас сильная, ей такая херня до одного места. Думаю, если я умудрялся беляков распропагандировать, так как-нибудь кавказцев и прочих уболтаю.
Ох уж этот Витька! Самое интересное, что он прав. Хотя и комиссар полка тоже. Только чья правда перевешивает, не знаю. Хреново, если Хаджи-Мурат комиссара батальона плетью выпорол. Но коли выпорет комиссара бригады, ничего не попишешь, придётся трёхдюймовки выкатывать, чтобы поддержать пошатнувшийся авторитет партии большевиков.
– Слушай, Володя, ты парень умный. Может, что-нибудь присоветуешь?
И что тут можно присоветовать, если речь идет о горячем кавказце, которому может стукнуть в голову всё, что угодно. Но попробовать можно, и даже нужно.
– Давай-ка, товарищ комиссар, соберём для начала наших мудьюгских беглецов, кого отыскать сможем, а там решим.
Всех беглецов, или бегунов, не знаю, какое нам и название-то придумать, собрать не удалось. Серафим Корсаков не смог бросить свой батальон, ещё двое ушли из Пинеги в другой населённый пункт, но хватит и оставшихся.
В поход за Хаджи-Муратом нас отправилось десять человек, на трёх телегах. Впереди мы с комиссаром, остальные чуть позади.
Ехать было всего ничего – версты четыре, но дорога такая скверная, что пришлось потратить на неё минут тридцать. Пешком бы дошли.
Пока ехали, вели разговоры за жизнь, поделились биографическими данными. Я рассказал о Череповце, о газете, мельком упомянул о работе в ЧК, зато подробно рассказал о крестьянском восстании в Шексне.
Узнал, что Виктор Спешилов – из потомственных железнодорожников. Дед – сцепщик вагонов в Ярославле, отец стал путевым обходчиком, а он сам мечтал стать машинистом паровоза, и стал бы, если бы не революция.
– Я с четырнадцати лет кочегаром на паровозе работал, из Вологды в Ярославль и в Москву поезда гонял. А один раз по всей Транссибирской магистрали проехал, девять тыщ верст туда, девять обратно. Уж сколько дров на руках перетаскал – гору, наверное. В семнадцатом, как царя скинули, обещали в помощники машиниста перевести, если экзамены сдам, – рассказывал Спешилов. – Да какой там экзамен! Я, если нужно, паровоз на кусочки разберу, а потом соберу. Отец меня хотел в техническое училище определить, я ни в какую. Мол, мне с железками интереснее, чем с книжками. К чему над бумажками корпеть, если можно на практике всё постичь? Сейчас-то понимаю, что отец прав был, да поздно. А я в семнадцатом в Красную гвардию вступил, не до того стало. Добровольцем в Красную армию пошел, в партию большевиков приняли, а там и пошло-поехало.