— Только вот где он у меня? — задумчиво произносит Симонэ, оглядывая свои владения. — Ага, в чемодане... — Он лезет под диван, выдвигает огромный чемодан со сложными кожаными лямками и принимается в нем рыться, не переставая болтать. — Мне эти ваши лыжи и горы ни к чему, мне прописан курс чувственных удовольствий. И я по мере сил и возможностей этим курсом следую. — Он снова разражается рыдающим хохотом. — Вот он. Пользуйтесь. — Он протягивает инспектору лыжный костюм.
— Спасибо, — говорит инспектор.
— А как вам нравится хозяйка? — вопрошает Симонэ, провожая инспектора до двери. — Ягодка, а? Есть в ней нечто такое... А?
— Несомненно, — говорит инспектор, раскрывая дверь.
— Так после обеда забьем?
— Несомненно.
Через несколько минут инспектор в лыжном костюме проходит через холл к выходу. Мельком он отмечает, что Брюн и Олаф по-прежнему располагаются по сторонам стойки и о чем-то вполголоса беседуют.
Инспектор становится на лыжи, несколько раз подпрыгивает, опираясь на палки, и с места кидается по целине размашистым финским шагом.
Проезд инспектора по сверкающему снежному полю под ослепительным солнцем — лицо у него радостно-возбужденное, сильно и ровно движутся длинные руки, выбрасывают палки, отталкиваются палками, сильно и ровно движутся ноги в скользящем неутомимом шаге...
...и перед мысленным взором его возникают и пропадают сцены из его будничной жизни, жизни заурядного полицейского чиновника, возникают и сменяются пейзажами, которые он видит сейчас, в этом захватывающем дух беге по снеговому простору.
Следственная камера, голая лампочка на шнуре, унылая морда подследственного, сидящего посереди помещения на грубой табуретке, сгорбившегося, небритого, нечистого...
...и сразу: сверкающий снег, синее небо, сизые скалы вдали...
Совещание в кабинете у начальства, густые клубы табачного дыма, утомленные лица коллег, раскрытые папки с «делами»...
...и сразу: сверкающий снег, синее небо, сизые скалы...
Тюремная камера, неопрятные нары, опухший тип в арестантском костюме слезливо оправдывается в чем-то, бьет себя кулаком в грудь, потрясает перед лицом грязными руками...
...и сразу: сверкающий снег, синее небо, сизые скалы...
Будничные сценки становятся всё бледнее, снежные пейзажи начинают просвечивать сквозь них, и вот уже не остается никаких будней, остается только снежный праздник, склоняющееся к закату солнце, потемневшие силуэты иззубренных скал на фоне темно-синего неба.
Усталый, мокрый, счастливый возвращается инспектор Глебски к отелю.
На крыльце, укутав плечи в шаль, стоит и смотрит на него с улыбкой госпожа Сневар.
— Что же это вы, господин Глебски, — говорит она, — загулялись, обед пропустили...
— Не заметил, как время пролетело... — виновато отзывается инспектор, снимает лыжи, втыкает их в снег и поднимается по ступенькам. — Ничего, перекушу чем-нибудь легоньким... Ужин, наверное, скоро уже...
Госпожа Сневар качает головой.
— Ну нет, не так уж и скоро... Пойдемте, я покормлю вас, что с вами поделаешь...
Они проходят через холл, начинают подниматься по лестнице.
— Дивно хорошо было... — говорит инспектор. — Словно молодость вернулась...
— Ну, не так уж вы и стары, господин Глебски...
— Нет, серьезно, так хорошо... Слава ложным вызовам!
Они идут по коридору. В коридоре пусто, откуда-то доносится музыка, резкие щелчки бильярдных шаров и рыдающее ржание Симонэ. Инспектор сокрушенно покачивает головой.
— И я совсем забыл, что обещал этому физику партию в бильярд после обеда!
— Не страшно, — говорит госпожа Сневар. — Он уговорил Олафа, это они с ним сейчас режутся... Идите переоденьтесь и приходите в столовую... Вон та дверь.
Инспектор открывает свою дверь, входит. Под ногами у него лежит сложенная вчетверо бумажка. Инспектор поднимает ее, разворачивает, читает вполголоса:
— «Господина полицейского извещают, что в отеле под именем Хинкус находится опасный гангстер, маньяк и убийца, известный в преступных кругах под кличкой Филин. Он вооружен и грозит смертью одному из клиентов отеля. Примите меры»...
Инспектор переворачивает листок, снова переворачивает, перечитывает про себя. Задумывается.
— Гм... Хинкус...
Подходит к окну. Тень отеля сильно удлинилась, но можно без труда рассмотреть тень человека, неподвижно сидящего в шезлонге на крыше.
— Шутники! — презрительно произносит Глебски и начинает стягивать через голову лыжную фуфайку.
Глебски, переодевшись, входит в столовую. Это сравнительно небольшая зальца, отделанная темным деревом; посередине — овальный общий стол на дюжину персон, еще два-три столика, на двоих каждый, стоят у стен под грубоватыми бра; изрядную часть площади занимает могучий буфет, где за толстыми стеклами видна старинная посуда. Рядом с буфетом имеет место приоткрытая дверь — это оттуда доносится музыка, щелканье шаров, демонический хохот и азартные выкрики.
Госпожа Сневар входит следом за Глебски с подносом, на котором сияет кофейник и возвышается грудка бутербродов на тарелке.
— Идите сюда, господин Глебски, — зовет она и ставит поднос на один из столиков у стены. — Здесь вам будет уютно.
Глебски подходит, садится за столик. Госпожа Сневар наливает кофе.
— Не откажитесь посидеть со мной, — галантно просит Глебски.
Госпожа Сневар присаживается напротив него.
— Значит, вам понравилась наша долина... — говорит она.
— Да... очень... — отзывается Глебски рассеянно, прихлебывая кофе. — Скажите, госпожа Сневар... вы говорили кому-нибудь, что я — из полиции?
— Кажется, да... — Госпожа Сневар быстро взглядывает на него. — А что? Я неправильно сделала?
— Да нет, отчего же... А кому, можете припомнить?
— Я и сама не знаю, как получилось. Перед самым обедом, когда мы накрывали на стол, Брюн сказал, что у вас выправка, как у военного. И я, не подумавши, ответила, что вы — полицейский.
— Ага... А скажите, эта... этот... гм... бедное дитя вашего покойного брата — вы не замечали, нет ли у него склонности ко всяким шуткам?
— Не понимаю...
— Ну... Не могло ли быть так, что это он... она... гм... что это оно послало за вашей подписью ложный вызов в полицию?
Госпожа Сневар делает большие глаза.
— Ну, не думаю. Зачем это ему? И потом, вы говорите, телеграмма была послана глубокой ночью... Я, конечно, еще мало знаю Брюн, но представить себе не могу, чтобы он способен был подняться из постели в час ночи только для того, чтобы устроить такую глупую шутку... Да и спит он в смежной со мной комнате, а я, помнится, очень поздно вчера читала...
— Гм... Ну, ладно. А скажите, госпожа Сневар...
В это время в столовую входит невысокий, очень толстый старик в старомодном костюме, с большой черной сигарой в зубах. Сильно хромая, опираясь на толстенную суковатую трость с набалдашником, он идет через столовую, приближаясь к столику, за которым сидят госпожа Сневар и Глебски. Госпожа Сневар поднимается.
— Позвольте познакомить вас, — произносит она. — Господин Мозес, это господин Глебски, он приехал к нам только сегодня. Господин Глебски, позвольте представить вам господина Мозеса...
Мозес подходит к столику, останавливается и, вынув изо рта сигару, несколько секунд рассматривает инспектора.
— Ага, — произносит он сипло. — Значит, вы и есть из полиции, господин Глебски?
Глебски и госпожа Сневар переглядываются.
— А позвольте осведомиться, — говорит Глебски. — Откуда вам стало известно, что я — из полиции?
— Никаких допросов, господин Глебски, — сипит Мозес. — Никаких допросов. Приятного аппетита. — Он сует в рот сигару и, усиленно ее раскуривая, удаляется и скрывается за дверью бильярдной. Госпожа Сневар растерянно глядит на Глебски, затем садится.
— Ничего страшного, — успокаивает ее Глебски. — Видимо, это Брюн... гм... сообщило ему обо мне.
— Но это невозможно, господин Глебски! С какой стати? Насколько я знаю, Брюн к нему и близко не подходил. Он вообще только с Олафом водится, бедное дитя!
— Интересно, правда? — задумчиво произносит Глебски. — У вас здесь вообще интересная компания собралась... Мозес этот... Артист дю Барнстокр... он ведь известный иллюзионист, если я не ошибаюсь... Потом сумасшедший физик...
— Да он не сумасшедший! — со смехом говорит госпожа Сневар. — Он чудак просто и скучает очень... Он у нас живет уже почти месяц.
— И наверняка бешено за вами ухаживает, а, госпожа Сневар?
— Конечно! А почему бы и нет? Одинокий, довольно интересный, совсем еще молодой... А я...
— А вы — ягодка, госпожа Сневар!
— Оставьте, пожалуйста. Давайте я вам лучше еще кофе налью...
— Благодарю вас. Вы ведь тоже, по-моему, одинокая?
— Вдова. Уже десятый год. Алек Сневар был старше меня на тридцать дет, я была еще девчонкой сопливой, мать моя здесь поварихой служила, а он уже был взрослым человеком, подпольщиков скрывал во время оккупации...
— Ого! Героическая личность был ваш покойный муж!
— О, вы еще не знаете, какие здесь дела были! Представляете, мне пять... нет, шесть лет, сидим мы с ним в подвале и ленты пулеметные набиваем, а он мне сказки рассказывает... а в углу раненые бредят... А вы, конечно, семейный?
— В некотором смысле. Тоже вдовец, но у меня двое детей. Сын и дочка. Сын уже колледж кончил...
— В столице, наверное?
— Нет, он со мной, в Мюре... Ну, спасибо большое, госпожа Сневар. Пойду взгляну, как там идет бильярдная баталия...
— Конечно, господин Глебски...
Госпожа Сневар принимается прибирать со стола, а Глебски проходит в бильярдную.
В бильярдной полно народу. Красный и взъерошенный Симонэ жадно пьет содовую. Румяный викинг Олаф, добродушно улыбаясь, собирает на бильярдном столе шары в треугольник. На подоконнике, болтая тощими в джинсах ногами, восседает Брюн в стальной немецкой каске на голове. Рядом с нею, прислонившись к стене, изогнутой жердью торчит дю Барнстокр с рюмкой в руке. Поодаль от остальных в широком кресле располагается, широко раздвинув колени, старый Мозес — его великолепная трость прислонена сбоку к подлокотнику, сигара, сдвинутая в угол рта, усиленно дымит.