— Прочный, Петер, — отзывается она. — Кирпич, цемент...
— Ладно... Симонэ, стрелять умеете?
— Умею... — нехотя отвечает Симонэ.
— Возьмите у Кайсы винтовку... Кайса, Брюн, берите пулемет и ленты, тащите на крышу, в павильончик... и сидеть там тихо! Не дышать и не шевелиться! Быстро!
Госпожа Сневар и Брюн подхватывают пулемет и ленты и несут к лестнице. А по лестнице, навстречу им, спускается элегантный и прилизанный дю Барнстокр.
— Господа! — провозглашает он. — Кажется, летит вертолет, клянусь честью, я услышал шум винтов, а затем выглянул в окно и увидел... — Он поспешно сторонится, пропуская госпожу Сневар и Брюн. — Господа! — испуганно блеет он. — Что здесь происходит?
— На нас напали, дю Барнстокр, — торопливо поясняет Глебски. — Сядьте пока там, у бара, и не путайтесь под ногами...
Дю Барнстокр отходит к бару, недоумевающе-испуганно бормочет:
— Напали? Вот странно... Ничего не понимаю...
Симонэ хватает инспектора за рукав:
— Глебски! — рычит он. — Остался последний шанс, Глебски! Отдайте чемодан! Нам самим не справиться с этими мерзавцами! А с чемоданом он и нам поможет, и сам спасется...
Глебски смотрит ему в лицо с язвительной насмешкой.
— Вот как? Мы собираемся взять в союзники чудовищ из другого мира? Нет, Симонэ, не выйдет! Чемпион, конечно, мерзавец, убийца, фашист, но все-таки он плоть от плоти нашей, мы сами породили и расплодили таких вот Чемпионов, и мы сами должны драться с ними, истреблять их... И хватит об этом!
Гул вертолетных винтов приближается. В окно видно, как черная кургузая машина, слегка покачиваясь, зависает в воздухе шагах в пятидесяти от отеля и начинает медленно опускаться. Снежный вихрь взвивается непроницаемой пеленой и скрывает ее. Затем гул начинает медленно стихать.
Глебски достает пистолет и разбивает оконное стекло.
— Встаньте на колено под подоконником, — говорит он Симонэ, — и держите на прицеле тех, кто выйдет из машины. Я пошел.
С пистолетом в опущенной руке он толкает входную дверь и выходит на крыльцо. Снежная пелена уже опала, вертолет неподвижно стоит прямо перед крыльцом шагах в пятидесяти. Открывается дверца, падает легкий трап, и на снег спускаются трое. Увязая по колено, они направляются к отелю. Впереди — плотный тип в щегольской куртке, опушенной мехом по воротнику, рукавам и бортам, в клетчатой кепочке, в клетчатых же бриджах и крагах, в кожаных коричневых перчатках, с округлой нагловатой физиономией, под носом усики а-ля фюрер, на низкий лоб из-под козырька кепочки свисает светлая челка. По обе стороны от него и на шаг позади — двое мрачных громил в одинаковых белых комбинезонах с капюшонами, с короткими автоматами под мышкой.
— Стой, Чемпион! — зычным голосом произносит Глебски. — Ни шагу дальше15!
Предводитель с усиками останавливается и, не оборачиваясь, делает знак рукой. Двое телохранителей останавливаются тоже, выжидательно приподняв стволы автоматов.
— В чем дело? — осведомляется предводитель. — Кто вы такой?
— Полицейский инспектор Глебски. И имейте в виду, вы все под прицелом, так что прошу без дурацких шуток.
Холодные глаза предводителя неторопливо оглядывают инспектора, затем взгляд его скользит по фасаду отеля.
— Понятно, — произносит он. — Боюсь, мой друг Филин попался.
— Да. Филин попался и сидит под замком.
— Бедняга. И он, конечно, все вам разболтал, инспектор...
— Всё как на духу.
— Он всегда был слаб на язык, бедняга Филин... Впрочем, это даже кстати. Как вы понимаете, я прилетел за Вельзевулом.
— Понимаю.
— Прошу передать мне старика Вельзевула, и мы разойдемся полюбовно.
— Не получится.
— Инспектор, мне некогда.
— Чемпион, поворачивай оглобли.
— Инспектор, мы только что пролетали над завалом. Его прокопают не раньше чем через сутки. Но я не хочу рисковать. Вельзевул мне нужен немедленно.
— Пустой разговор, Чемпион.
— Ну, что ж... Пеняйте на себя. — Предводитель повышает голос, он почти кричит: — Всем, кто находится в этой богадельне! Слушайте меня внимательно! Сейчас мы поднимемся в воздух и сделаем полный круг над долиной. Затем мы вернемся. Рекомендую всем выйти на снег и ожидать нас, потому что, вернувшись, мы прежде всего сбросим на вашу богадельню бочку с напалмом! Полагаю, все меня слышали! Вельзевул, прежде всего это касается тебя! Жизнь всех остальных дураков будет на твоей совести!
Предводитель поворачивается и неторопливо идет обратно к вертолету. Глебски стоит и глядит, как они один за другим поднимаются в кабину. Втягивается трап.
— А чтобы вы не подумали, что мы шутим, — кричит из кабины предводитель, — получите аванс!
Бухает выстрел из базуки. Глебски инстинктивно пригибается. Снаряд ударяет в крышу над его головой. Грохот взрыва, горящие обломки и кирпичные осколки разлетаются в стороны. Из вертолета слышится грубый хохот, затем винты начинают вращаться, нарастает гул, вновь поднимается снежная пелена, и вот уже, поднявшись над нею, вертолет косо уходит прочь, скользя невысоко над долиной.
Отряхивая с плеч кирпичную крошку, Глебски возвращается в холл. Симонэ, опираясь на винтовку, поднимается на ноги у окна. Дю Барнстокр сидит возле стойки бара на корточках, прикрывая голову руками. И слышится приглушенный вой Хинкуса: «Выпустите меня! Выпустите! Я не хочу гореть! Откройте!»
— Всех в подвал, — хрипло говорит Глебски. — Дю Барнстокра, женщин, Хинкуса — всех!
— Неужели у этих мерзавцев и напалм есть? — бормочет Симонэ.
— Всё у них есть... — нетерпеливо произносит Глебски. — Вы знаете, где подвал?
— Знаю...
— Вот вам ключ... — Глебски роется в кармане, бормоча ругательства, достает ключ, протягивает Симонэ. — Выпусти этого дурака, отведите... А я приведу Мозеса...
Симонэ хватает ключи и устремляется за одну портьеру, а Глебски идет за другую. Он входит в номер Мозеса.
— Мозес, — угрюмо произносит он. — Слушайте, Мозес...
Он замолкает, вглядываясь. Мозес по-прежнему в страшно неудобной позе лежит на диване. Запухшие веки его сомкнуты, рот жутковато сполз на сторону. Едва слышно он сипит:
— Всё... Конец... Потом, когда-нибудь... еще... когда-нибудь...
И на глазах у пораженного Глебски происходит нечто странное, страшное, поразительное. Грузная фигура Мозеса начинает таять. Она уменьшается в объеме, уплощается, теряет очертания. И вот уже лежит на диване большая смятая тряпка вместо старомодного костюма, торчат из нее сморщенные тряпки вместо рук, и жутко желтеет смятая тряпка с пустыми дырами на месте глаз и рта там, где только что было лицо. И отдельно от всего валяются на полу пустые ботинки.
Глебски, пятясь, выходит из номера, плотно прикрывает дверь. Когда он возвращается в холл, там пусто, только стоит у бара Симонэ и пьет что-то спиртное прямо из горлышка.
— А где Хинкус? — тупо осведомляется Глебски. Симонэ машет рукой.
— Он как с цепи сорвался. Вцепился в дю Барнстокра и уволок его вон...
— Куда?
— Ну, куда? Туда, на снег...
— Дурак... Наверное, до сих пор считает, что дю Барнстокр — это и есть Вельзевул. Пошли наверх, надо прогнать в подвал женщин...
— А Мозес?
Глебски, не ответив, начинает подниматься по лестнице.
— Что Мозес? — орет ему вслед Симонэ.
— Мозеса больше нет, — бросает Глебски, не оборачиваясь.
Он поднимается на второй этаж, идет по коридору к железной лестнице, ведущей на крышу. Проходит мимо двери в номер Олафа — дверь перекосило взрывом, видны огромные неподвижные ступни мертвеца. Под железной лестницей Глебски останавливается.
— Брюн! Кайса! — кричит он.
Ответа нет. Что-то с хрустом ломается у него под каблуком. Он опускает глаза. На полу — раздавленные очки Брюн. Тогда он начинает поспешно взбираться по железным ступенькам. Грубой деревянной двери больше нет. Ее вынесло с петель и отбросило в сторону. В стене павильончика — зияющий пролом, пол усеян осколками стекла. И на полу лежат два тела: Брюн и госпожа Сневар, и тени от расщепленных досок крыши, колеблемых ветерком, колышутся на их мертвых лицах. Глебски опускается возле них на корточки, осторожно касается кончиками пальцев щеки госпожи Сневар, отдергивает руку, затем приглаживает ее растрепавшиеся волосы. Озирается.
Лицо у него каменно-спокойное. Взгляд его останавливается на пулемете, который взрывом отбросило к выходу из павильончика. Пулемет снаряжен и готов к стрельбе, лента змеей раскрутилась по полу, придавленная мертвыми телами. Глебски принимается осторожно освобождать ее, очень осторожно, словно боясь разбудить мертвецов. Он сматывает ленту на локоть одной руки и прислушивается к нарастающему гулу винтов вертолета.
Он устанавливает сошки пулемета на край пролома, тоже очень осторожно и аккуратно, словно готовится к призовой стрельбе.
Гул усиливается, черное тело вертолета растет на фоне пронзительно-синего неба.
Глебски целится. В прорези прицела и на мушке — охваченное стальным переплетом ветровое стекло кабины. Белые пятна лиц за ветровым стеклом. Одно-единственное лицо, ясно и отчетливо видимое, — нагловатое, с усиками, с челкой на низком лбе. И Глебски нажимает на спуск.
Долго, бесконечно долго гремит очередь, сматывается, втягивается в магазин лента, градом сыпятся стреляные гильзы.
И огромная туша вертолета со всего размаха врезается в крышу отеля «У Алека Сневара».
Слепящее желтое пламя взрыва, тугие струи дыма, затем — алое всепожирающее пламя напалма... Все трещит, грохочет, рушится... И вдруг столб иссиня-белого пламени, затемняющего свет солнца, взлетает над долиной, и чудовищный грохот потрясает далекие мутно-сизые скалы...
Громадная яма на том месте, где стоял отель, а вокруг — на гектары раскинулись неопрятные языки копоти. Люди в форме копошатся в яме и вокруг, взлетают и садятся вертолеты, сползаются к яме бульдозеры и экскаваторы.