Всякий раз, когда в доме появлялся чужестранец, записку вынимали, крутили и вертели, так что послание, написанное простым карандашом, становилось все более и более неразборчивым; под конец стерлись и сами буквы. Простояв в шкафу еще с год, бутылка попала на чердак, где покрылась пылью и паутиной; там она вспоминала лучшие дни, когда она разливала красное вино в свежезеленом лесу и когда она покачивалась на волнах с вверенной ей тайною, письмом, прощальным вздохом.
И вот так она двадцать лет стояла на чердаке и простояла бы еще дольше, если бы дом не начали перестраивать. Разобрали крышу, увидали бутылку, принялись толковать о ней, но языка она не понимала по-прежнему; разве его выучишь на чердаке, пускай и за двадцать лет! «Останься я внизу, в комнате, – рассудила она, – я его конечно бы выучила!»
Ее вымыли и прополоскали, что было совсем нелишне; она чувствовала себя до того ясной и прозрачной, она помолодела на старости лет, вот только вверенную ей записку выплеснули вместе с водой.
Бутылку наполнили семенами, ей незнакомыми; ее закупорили и как следует запеленали, ей стало не видно ни зги, и уж тем более солнца с месяцем, а ведь что-то же нужно повидать, когда путешествуешь, думала бутылка, но она так ничего и не повидала, зато – а это самое главное – проделала путешествие и прибыла, куда следовало, где ее и распаковали.
«Ну надо же, как они там, за границею, над ней хлопотали! – произнес чей-то голос. – А ведь она наверняка треснула!» Но она не треснула. Бутылка понимала все до единого слова; это был тот язык, который она слышала возле плавильной печи, и в ренсковом погребе, и в лесу, и на корабле, единственный, настоящий, понятный, славный родной язык; она попала к себе на родину, ее поздравили с возвращением! На радостях она чуть было не выскочила из рук, она почти и не заметила, как ее откупорили, все из нее повытряхнули, после чего поставили в подвал с тем, чтобы напрочь о ней забыть; на родной стороне любо и в подвале! Ей и в голову не приходило считать, сколько она провела там времени, до того ей хорошо там лежалось, так она пролежала не один год, пока туда как-то раз не спустились люди и забрали бутылки и нашу бутылку тоже.
Сад был разукрашен по-праздничному; гирляндами висели зажженные лампы, разноцветные фонарики напоминали большущие тюльпаны из просвечивающей бумаги; да и вечер выдался самый тихий и ясный, ярко сияли звезды, взошла молодая луна, она была видна целиком, и голубовато-серый шар с золотистой полукаймою радовал глаза, если только они были хорошие.
Боковые дорожки тоже были в некотором роде иллюминованы, по крайней мере, чтобы видеть, куда идешь; между живыми изгородями там расставили бутылки и в каждую воткнули по свечке; там была и знакомая нам бутылка, та, которой предстояло кончить бутылочным горлышком и поилкой для птицы; сейчас она чувствовала себя наверху блаженства, она снова была на лоне природы, снова участвовала в общей радости и веселье, до нее доносились песни и музыка, гул и шум людских голосов, в особенности с того конца сада, где горели лампы и фонарики выставляли напоказ свое разноцветье. Пусть сама она стояла на боковой дорожке, но это-то и давало пищу уму, бутылка стояла и держала свечу, приносила пользу и удовольствие, так оно и следовало; в такой час забываешь о двадцати годах, проведенных на чердаке, – и это благо.
Совсем рядом прошла под руку одинокая пара, точь-в-точь как тогда, в лесу, жених с невестою, штурман с дочерью скорняка; бутылка словно бы проживала все это заново. По саду гуляли гости, а еще там бродили люди, которых пустили поглядеть на гостей и иллюминацию, среди них бродила старая девушка, у которой не было родных, но были друзья, ей вспоминалось то же, что и бутылке, вспоминался зеленый лес и молодые жених с невестой, она имела к этому самое прямое касательство, будучи одной из сторон, то был счастливейший час ее жизни, такое не забывается, даже если ты и осталась старою девою. Однако же бутылку она не узнала, а та не узнала ее, вот так вот, случается, и разминешься в жизни – пока не встретишься вновь, а эти двое встретились, они же обретались теперь в одном городе.
Из сада бутылка попала в ренсковый погреб, где ее снова наполнили вином и продали воздухоплавателю, который в следующее воскресенье должен был полететь на воздушном шаре. Поглядеть на это собралась толпа народу, играл полковой оркестр, шли многочисленные приготовления, бутылка наблюдала все это из корзины, где она лежала возле живого кролика, который совершенно пал духом, ибо знал, ему предстоит подняться для того, чтобы спуститься на парашюте; бутылка же понятия не имела, что такое подъем и спуск; она видела, как шар раздувался все больше и больше и, раздувшись до отказу, начал подниматься, все выше и выше, стал рваться вверх, тут веревки, что его удерживали, были перерезаны, и он воспарил вместе с воздухоплавателем, корзиною, бутылкою и кроликом; музыка гремела, а толпа кричала: «Ура!»
«Чуднó взлетать на воздух таким вот манером! – подумала бутылка. – Это что-то вроде нового плавания; но уж там-то, вверху, ни на что не наскочишь!»
Тысячи и тысячи людей провожали глазами воздушный шар, в том числе и старая девушка; она стояла у открытого чердачного окошка, за которым висела клетка с маленькой коноплянкой, у той еще не было тогда стаканчика для питья, и она обходилась чашкою. На самóм окошке стояло миртовое деревце, старая девушка чуть-чуть его отодвинула, чтоб не столкнуть, и высунулась, желая получше разглядеть шар; она отчетливо видела, как воздухоплаватель отправил вниз кролика на парашюте, после чего выпил за здравие всех собравшихся и подбросил бутылку высоко вверх; она и не догадывалась, что та же самая бутылка взлетела на ее глазах в честь ее помолвки, в радостный день, в зеленом лесу, во времена ее молодости.
Бутылке же было не до раздумий, так неожиданно, вдруг, достигла она высшей точки своего жизненного пути. Башни и крыши остались далеко-далеко внизу, люди казались отсюда величиной с булавочную головку.
Тут она стала снижаться, причем с другой скоростью, нежели кролик; она кувыркалась в воздухе, она чувствовала себя такой молодой, она была как шальная и расплескивала на лету недопитое вино. Вот это путешествие так путешествие! Ее озаряло солнце, множество людей следило за ней глазами, ведь воздушный шар уже пропал из виду; а скоро пропала из виду и бутылка, она упала на крышу и разлетелась вдребезги, но осколки все еще переживали ощущение полета и не могли улежать на месте, они подпрыгивали и катились, пока не попáдали во двор, разбившись совсем уже на маленькие кусочки, уцелело одно лишь бутылочное горлышко, его как алмазом срезало.
«Ну чем не поилка для птицы!» – сказал подвальный жилец, но у самого у него не было ни птицы, ни клетки, а обзаводиться таковыми потому, что он подобрал бутылочное горлышко, которое можно использовать как поилку, – нет, это чересчур; но оно могло пригодиться старой деве, которая проживала на чердаке, и бутылочное горлышко попало на чердак, в него вставили пробку и перевернули вверх тормашками, как это нередко случается при переменах, наполнили свежей водой и подвесили с наружной стороны клетки, в которой презвонко распевала маленькая птичка.
«Да, тебе хорошо петь!» – сказало тогда бутылочное горлышко; так ведь оно было не простое, оно летало на воздушном шаре… А больше о нем никто ничего не знал. Теперь оно висело в качестве поилки для птицы, ему было слышно, как внизу на улице громыхают повозки и топают люди, слышно, как старая девушка разговаривает с кем-то в своей каморке: ее, оказывается, навестила подруга, ее ровесница, и они вели разговор – нет, не о бутылочном горлышке, а о миртовом деревце, что росло на окошке.
– Не вздумай выбрасывать два ригсдалера на подвенечный букет для дочери! – сказала старая девушка. – Ты получишь его от меня, прелестный и весь в цветах! Видишь, какое славное стоит деревце. А ведь это отросток того мирта, который ты подарила мне на другой день после моей помолвки, из его веток я думала сделать себе подвенечный букет, когда минет год, но день этот так и не наступил! Закрылись те глаза, что должны были светить мне на радость в этой жизни. Сладким сном покоится он на морском дне, ангельская душа!.. Мирт состарился, а я и того больше, ну а когда он зачах, я взяла последнюю свежую ветку и посадила в землю, и вот эта ветка выросла в целое деревце, и из нее все-таки выйдет подвенечное украшение, букет для твоей дочки!
На глазах у старой девушки выступили слезы; она рассказывала о друге своей юности, о помолвке в лесу; ей вспомнился тост за жениха и невесту, вспомнился первый поцелуй… но об этом она умолчала, как-никак она была старою девою; ей много чего припомнилось, вот только невдомек было, что прямо под окошком у нее – еще одна памятка о былом: горлышко от бутылки, что причмокнула в ответ на уханье пробки перед тем, как подняли тот самый тост. Так ведь и бутылочное горлышко тоже ее не узнало, оно же не слушало, о чем та рассказывала, а все потому, что думало исключительно о себе.
Ночной колпак холостяка
Есть вКопенгагене улица с чудным названием Hyskenstræde, а почему она так называется и что бы это могло означать? Считается, что слово – немецкое, а вот тут немцев и обидели, тогда бы нужно говорить «Häuschen», что значит: «маленькие дома»; оные же в ту пору, да и много лет спустя, являли собою не что иное, как деревянные лавки, вроде тех, какие мы нынче видим на ярмарках; ну, может, чуть побольше и с окошками, только окошки были роговые или же затянуты пузырем, ибо в то время за дороговизною стекольчатые окна имелись далеко не во всех домах, но только и было это так давно, что, рассказывая об этом, прадедушкин прадедушка тоже говорил: «в старину», выходит, тому уж несколько сот лет назад.
В Копенгагене вели торговлю богатые купцы из Бремена и Любека; сами они сюда не ездили, а посылали своих приказчиков, которые и жили в деревянных лавках на Мелкодомной улице и занимались продажею немецкого пива и пряностей. И какое же это было чудесное пиво, а скольких сортов – Бременское, Прусское, Эмское, даже крепкое Брауншвейгское, ну а все эти пряности: шафран, анис, имбирь и особенно перец – перец был важнее всего, потому-то немецкие приказчики и получили в Дании прозвание