Передняя тянулась без конца. Посмотришь вперед – голова закружится, оглянешься назад – тоже. Собралась здесь толпа изнемогающих грешников, ожидающих, что вот-вот двери милосердия перед ними откроются. Долго же им придется ждать! Огромные, жирные, неуклюжие пауки оплели их ноги тысячелетней паутиной, она сдавливала их, точно тиски, сковывала, как медные цепи. К их страданиям добавлялось еще и вечное беспокойство в душе, вечно терзающая тревога. Скупой, например, терзался тем, что забыл ключ в замке своего денежного сундука. Впрочем, всех мук и терзаний, на которые были обречены эти грешники, не перечислишь.
Стоять неподвижно, как статуя, было ужасно, ноги Ингер были словно пригвождены к хлебу.
– А все из-за того, что я не хотела испачкать башмаки! – говорила она самой себе. – И что это они все на меня уставились?
И вправду, все грешники смотрели на нее, их пагубные страсти светились в глазах, говоривших без слов. На них было страшно смотреть.
– На меня-то смотреть – одно удовольствие, – подумала малышка Ингер. – Я прехорошенькая, да и одета нарядно.
И она стала вращать зрачками, чтобы оглядеть себя – шею-то она повернуть не могла. Как же она выпачкалась в пивоварне Болотницы! Она даже и представить себе такого не могла! Все ее платье было покрыто слоем слизи, змея застряла у нее волосах и хлестала ее хвостом по спине, а из каждой складки платья выглядывали жабы, которые заходились в визге, словно какие-нибудь моськи.
– Но тут никто не выглядит лучше меня! – утешала себя Ингер.
Страшнее всего было переносить голод. Может быть, получится наклониться и оторвать кусочек хлеба, на котором она стояла? Нет, спина не сгибалась, руки и ноги одеревенели, все тело, казалось, окаменело. Только глаза двигались, она могла вращать ими и смотреть во все стороны, даже назад. Как же это было гадко! А тут еще прилетели мухи, они стали ползать по ее глазам взад и вперед. Она моргала, но мухи не улетали, потому что улететь они не могли. У них были оторваны крылья, и они могли только ползать. Это была мука, да еще и есть все время хотелось. Наконец ей стало казаться, что ее внутренности пожрали самих себя, и внутри у нее стало пусто, ужасающе пусто.
– Если это продлится долго, я не выдержу, – сказала она себе. Но ей приходилось терпеть. И ничего не кончалось.
Тут на ее голову упала горячая слеза, она скатилась по ее лицу и по груди к хлебу, потом упала еще одна слеза, а потом целый водопад слез. Кто же это плакал об Ингер? А разве у нее на земле не осталось матери? Горестные слезы матери, которые она проливает над своим ребенком, всегда находят его, но не могут его спасти. Они лишь обжигают, усиливая его мучения. И еще этот нестерпимый голод, когда ты стоишь на хлебе и не можешь отломить ни кусочка! Она вообразила, что уже все внутри нее уничтожило само себя, и она превратилась в тонкую, полую тростинку, которая притягивает каждый звук. Она хорошо слышала все, что говорили о ней на земле. А говорили о ней злые и жестокие слова. Да, мать ее, конечно, всей душой горевала о ней, но все-таки как-то сказала: «Спесь ведет к гибели! В ней была твоя беда, Ингер! Какое же ты горе принесла мне, Ингер!»
И мать ее, и все люди, оставшиеся на земле, знали о ее грехе, о том, что она наступила на хлеб, провалилась под землю и исчезла. Пастух, который пас коров на склоне, видел все своими глазами и рассказал другим.
– Какую же боль ты причинила мне, Ингер! – вздохнула ее мать. – Это я и предчувствовала!
– Лучше бы мне вообще не родиться на свет! – подумала при этом Ингер. – Было бы гораздо лучше. Что толку, если мать сейчас изводит себя из-за меня!
Слышала она и слова своих хозяев, почтенных людей, которые относились к ней как к родной.
– Она большая грешница! Она попрала дары Господни, наступила на них. Двери милосердия трудно будет для нее отворить.
– Надо было лучше меня воспитывать, – подумала Ингер, – выбивать пороки у меня из головы, раз уж они там были.
Она слышала, что о ней сложили песню: «Спесивая девочка, которая наступила на хлеб, чтобы не запачкать башмачки». И песню эту пели по всей Дании.
– Чего только мне не пришлось выслушать! Какие только страдания я не претерпела! – думала Ингер. – Пусть бы и другие поплатились за свои грехи! Много за что бы пришлось! Ох как я страдаю!
И душа Ингер становилась еще грубее, чем ее тело.
– В таком обществе, как здесь, лучше не станешь! Да мне это и не надо! Смотрите-ка, опять они уставились на меня! – говорила она.
И душа ее совсем ожесточилась и озлобилась на всех людей.
– Ну вот, будут теперь трепать языком там, наверху! Ох как я страдаю!
И она услышала, как ее историю рассказывают детям, и малыши называли ее безбожной Ингер.
– Она была такая противная, – говорили дети, – такая скверная. Пусть теперь хорошенько помучается.
Дети всегда говорили о ней жестокие слова.
И тем не менее в один прекрасный день, когда все ее тело терзали злоба и голод, она услышала свое имя и то, как ее историю рассказывают невинному ребенку, маленькой девочке. И она поняла, что малышка разрыдалась, слушая историю о спесивой Ингер, которая любила наряжаться.
– И что, она никогда не вернется на землю? – спросила маленькая девочка.
И услышала ответ: «Нет, никогда».
– И даже если она попросит прощения и скажет, что больше никогда так не будет делать?
– Но она не попросит прощения, – сказали ей.
– Как бы я хотела, чтобы она попросила прощения! – воскликнула девочка.
Она никак не могла успокоиться.
– Я готова отдать всех моих кукол, лишь бы ей позволили вернуться! Как же тяжело бедняжке Ингер!
Слова эти дошли до сердца Ингер и как будто принесли ей облегчение. Впервые кто-то назвал ее «бедняжка Ингер» и не сказал ни слова о ее грехах. Маленький, невинный ребенок плакал и молился за нее. Какое-то странное чувство охватило Ингер. Она хотела бы сама заплакать, но плакать она не могла, и это тоже было для нее мукой.
Наверху шли годы, а внизу все оставалось без изменений, она все реже слышала что-то сверху, да и говорили о ней все меньше и меньше. И однажды ей послышался вздох.
– Ингер! Ингер! Какое же горе ты мне принесла! Я это предчувствовала.
Это умирала ее мать.
Иногда слышала она свое имя и из уст своих старых хозяев. И хозяйка ее говорила теплые слова: «Увижу ли я когда-то тебя снова, Ингер? Ведь человек не может знать, куда попадет!»
Но Ингер-то хорошо понимала, что ее достойная хозяйка никогда не окажется там, где находится она сама.
И прошло еще какое-то время, тянулось оно медленно и печально.
И вот Ингер опять услышала свое имя, и ей показалось, что над ее головой сверкнули две яркие звездочки. На земле навсегда закрылись чьи-то добрые очи. Прошло уже много лет с тех пор, как одна маленькая девочка неутешно плакала о «бедняжке Ингер». Девочка эта успела состариться, и вот Господь призвал ее к себе, и в эту самую минуту, когда перед внутренним взором пролетают воспоминания всей жизни, женщина вспомнила и то, как она в детстве горько плакала, услышав историю об Ингер. Детские воспоминания так живо встали в памяти умирающей, что она громким голосом воскликнула: «Господи! Может быть, и я, как Ингер, нередко наступала на благословенные дары, не задумываясь об этом, может быть, я тоже носила в душе спесь, но ты, милостивый Господь, не дал мне пойти ко дну, а держал меня наверху! Не оставляй меня и в последний час!»
Глаза старухи закрылись, но вдуше ее открылись никому не видимые духовные очи, и поскольку в своих последних мыслях она представляла себе Ингер как живую, то исейчас увидела ее, увидела, как глубоко та пала, и при этом зрелище благочестивая душа залилась слезами. Оказавшись вЦарствие Небесном, она, как и вдетстве, оплакивала бедняжку Ингер! Ее слезы и ее мольбы отозвались эхом в пустой оболочке, заключавшей в себе истерзанную душу, которую затопила доселе не изведанная ею небесная любовь. Божий ангел плакал о ней! За что ей это даровано? Истерзанная душа постаралась мыслями вернуться ко всем своим земным деяниям и разрыдалась так, как Ингер никогда не могла рыдать. Сердце ее наполнилось печалью, ей показалось, что двери милосердия никогда не откроются перед ней, и как только она, сокрушенная горем, признала это, в ту же минуту в подземную бездну проник луч, он светил ярче солнечного луча, способного растопить снеговика, которого мальчишки слепили во дворе, и тогда – быстрее, чем тает на нежных детских губах снежинка, – растаяла и безжизненная оболочка Ингер, и маленькая птичка, как молния, зигзагом взвилась из бездны в мир людей. Но птичка чувствовала страх и стыд перед всем, что ее окружало, ей было стыдно перед самой собой и перед всеми живыми существами, и она поспешила забиться в темную трещину в какой-то обветшалой стене. Она сидела, съежившись и дрожа всем телом, и не могла даже пискнуть, да у нее и не было голоса. Долго сидела она так, прежде чем потихоньку стала оглядываться по сторонам и впитывать великолепие окружающего мира. А мир и вправду был великолепен: воздух дышал приятной свежестью, месяц сиял ярким светом, деревья и кусты благоухали. И в том месте, где она оказалась, ей стало так уютно, да и перышки ее были такими чистыми и красивыми. С какой же любовью и с каким блеском все создано на земле! И мысли, которые роились в груди птички, просились наружу в песне, но петь она не могла. Как бы ей хотелось куковать, как кукушка, или заливаться, как соловей по весне! Но Господь, которому внятен и беззвучный гимн благодарности простого червя, услышал и песнь птички, звуки которой поднимались к небу, как псалом, звучавший в груди Давида, еще не облеченный в слова и звуки.
Беззвучные песни все больше и больше наполняли птичку и только ждали случая вылиться наружу при первом добром деле.
И вот настало Святое Рождество. Крестьянин поставил у стены шест и привязал к нему сверху сноп необмолоченного овса – пусть и птицы небесные порадуются в Рождество, пусть и у них будет праздничное угощение в праздник Рождества Спасителя!