– Что проку горевать, – сказал муж. – Вообще-то ему повезло! Ведь он на небесах, а нам еще молиться надо, чтобы туда попасть.
Разговор оборвался, они пошли дальше в дюны, к своему дому. Неожиданно со склона, где даже трава-песчанка не росла, поднялся словно бы густой дым – ветер зарылся в дюну, подняв облако мелких песчинок. Новый шквал – рыбины, развешенные на веревках, застучали по стене дома, и опять все стихло. Опять жарко припекало солнце.
Муж с женою вошли в дом, быстро переоделись и поспешили к морю, через дюны, похожие на исполинские песчаные волны, вдруг замершие в своем движении. Тростник да острые синевато-серые стебли песчанки – вот и весь цветной узор на белом песке. Подошли соседи, все вместе они оттащили лодки подальше от воды. Ветер крепчал, пронизывал холодом, а когда они возвращались по домам, бросал в лицо песок и мелкие камешки. Море все выше вздымало белогривые волны, ветер срывал их пенные верхушки, рассыпая тучи брызг.
Свечерело, ветер свистал все громче, воздух полнился неистовым жалобным воем, будто сюда слетелись полчища неприкаянных душ. Этот свист и вой заглушал грохот прибоя, хотя дом рыбака стоял близко от берега. Буря швыряла в оконные стекла песок, порой до основания сотрясая стены. Кругом непроглядная тьма, луна взойдет лишь к полуночи.
Прояснилось, но шторм над черной морской пучиной бушевал во всю мощь. Рыбак с женой давным-давно улеглись в постель, но в такую адову непогоду о сне и думать нечего, глаз не сомкнешь. Вдруг в окно постучали. Они отворили дверь и услышали:
– Большой корабль сел на дальнюю мель!
Рыбак с женой мигом вскочили, оделись и выбежали из дома.
Светила луна, и все было бы видно, если б в глаза не мело песком. Ветер буквально с ног валил, и лишь с большим трудом, ковыляя вперед в промежутках меж шквалами, они перебрались через дюны, но тут в лицо, точно лебяжий пух, полетела соленая пена – кипящие морские волны набрасывались на берег. В самом деле, только наметанный глаз мог углядеть означенный корабль: роскошный двухмачтовик как раз снялся с мели, от донного наноса его отнесло на три-четыре кабельтова к берегу, потом он наткнулся на следующую отмель и снова застрял. Прийти на помощь было невозможно. Море слишком разбушевалось, волны бились о корабль, накрывали палубу. Рыбакам на берегу чудились крики о помощи, вопли смертельного страха, на борту царила бестолковая суета. И вот огромный вал с сокрушительной мощью обрушился на бушприт и сорвал его, корма поднялась высоко над водой. Двое людей прыгнули с борта в волну, на миг исчезли, а потом большущая волна устремилась к дюнам и вынесла на берег тело женщины. Рыбаки было решили, что она утонула. Жены их засуетились вокруг нее, вроде как заметили признаки жизни и отнесли бедняжку через дюны в дом. До чего же красивая, нарядная, не иначе как важная дама.
Уложили ее в нищенскую постель, льняных простынь там не было, зато нашлась шерстяная подстилка – завернешься, так мигом согреешься.
Бедняжка ожила, но была в горячке и знать не знала, что случилось и где она находится, да оно и к лучшему, ведь все, чем она дорожила, лежало на дне морском, им выпала та же судьба, что и герою песни об английском королевиче:
И видеть было тяжело,
Как судно в щепки разнесло[4].
Только обломки да щепки и выбросило на сушу, из всех людей уцелела она одна. Ветер еще завывал-свистал над побережьем. Считаные минуты бедная женщина лежала спокойно, вскоре пришли боль и крик, она открыла свои прекрасные глаза, произнесла несколько слов, но никто из здешних их не понял.
И вот после всех мук и страданий она была вознаграждена – заключила в объятия новорожденное дитя; ему бы лежать в роскошной постельке с шелковым пологом, в богатом доме, средь радости и благ земной жизни, а Господь привел ему родиться в бедняцкой хижине, и от матери сынок даже поцелуя не дождался.
Жена рыбака приложила младенца к материнской груди, но лежал он у сердца, которое перестало биться, – женщина умерла. Этот ребенок должен бы расти в богатстве и счастье, а попал в совсем другой мир, море забросило его в дюны, чтобы изведал он бедняцкую долю и тяжкие дни.
И вновь на ум приходит старинная песня:
У принца же слезы полились из глаз:
Увы, к Боубьергу приплыл я как раз,
В беду я теперь угодил, да в какую!
Не к Бугге попал я под добрый покров,
А жертвой грабителей стал, подлецов[5].
Корабль разбился чуть южнее Ниссум-фьорда, у того самого берега, который господин Бугге некогда называл своим. Давно миновали жестокие, бесчеловечные времена, когда обитатели Западного побережья, как говорится, злоумышляли против потерпевших кораблекрушение; любовь, самоотверженность и сердечная доброта озаряли благородством лица людей и тогда, и в наши дни. Умирающая мать и горемычное дитя всюду, куда бы ни примчал их попутный ветер, нашли бы кров и опеку, но никто не позаботился бы о них с такой чуткостью, как бедная жена рыбака, еще вчера скорбно стоявшая у могилы собственного сына, которому нынче, если б Господь судил ему жить, сравнялось бы пять годков.
Никто не знал, кем была чужая умершая женщина и откуда она родом. Обломки корабля да щепки об этом не говорили.
В Испании, в богатом доме, не получили ни письма, ни весточки о дочери и зяте. К месту назначения они не прибыли, в последние недели сильно штормило, ожидание длилось месяцами. «Корабль потерпел крушение, все погибли!» – вот и все, что они узнали.
А в дюнном Хусбю, в рыбацком доме, появился малыш.
Где Господь дает пропитание двоим, там и третий прокормится, а возле моря всегда найдется рыбка для голодного рта. Назвали мальчика Йоргеном.
– Не иначе как еврейское дитя, – говорили люди, – эвон какой чернявый!
– Так, может, он итальянец либо испанец! – возражал священник.
Жене-то рыбака что один народ, что другой, что третий, все едино. Она по-христиански окрестила ребенка, тем и утешилась. Мальчик окреп, благородная кровь даже при скромном питании набирала горячности и силы, так он и подрастал в бедной хижине. Датский язык, тот, на каком говорят в Западной Ютландии, стал ему родным. Гранатовое зернышко с испанской почвы взошло на ютландском берегу травой-песчанкой – вот как бывает с людьми! В эту землю мальчик крепко вцепился многолетними корнями своей жизни. Изведает он и голод, и холод, и нужду, и лишения, но и радости, что выпадают на долю бедняка.
У каждого человека случаются в детстве светлые минуты, озаряющие потом всю его жизнь. Простору для игр и забав у Йоргена было сколько угодно – все морское побережье, протянувшееся на многие мили, изобиловало игрушками: вон какая галечная мозаика, камешки красные, будто кораллы, желтые, будто янтарь, белые, округлые, будто птичьи яйца, разноцветные камешки, гладко отшлифованные морем. А вдобавок старые рыбьи скелеты, высушенные ветром водоросли, ослепительно-белые, длинные, узкие, словно ленты, трепещущие среди камней, – сплошь игрушки да забавы для глаза и мысли. Мальчик оказался смышленый, в нем таились недюжинные способности. Он помнил все истории, все песни, какие слышал! И руки у него были на удивление ловкие да проворные: из камешков и ракушек он складывал целые корабли и картины, которые украсили бы любую горницу. «Он на любой щепочке все свои мысли расчудесно изобразит, – говорила приемная мать, – а годами-то совсем мал еще. И голос у мальчугана вон какой красивый, песни сами собой слетают с языка». В его груди было натянуто множество струн, и они зазвучали бы на весь мир, если б рос он в иных обстоятельствах, а не в рыбачьем домишке у Северного моря.
Как-то раз у здешних берегов разбился корабль, и к берегу прибило ящик с цветочными луковицами; люди взяли по нескольку штук и посадили в горшок, думая, что они съедобные; остальные же так и сгнили в песке, не довелось им исполнить свое назначение, явить миру заложенное в них многоцветье красок, дивную красоту… Ждет ли Йоргена более счастливая судьба? Цветочным луковицам быстро пришел конец, ему же предстояли годы испытаний.
Ни Йорген, ни другие рыбаки даже не задумывались никогда, как одиноко и однообразно проходит день, ведь столько всего надо было сделать, услышать, увидеть. Само море было великим учебником, всякий день открывал новую страницу – штиль, волнение, зыбь, шторм; кораблекрушения считались самыми главными событиями; посещение церкви – как праздничный визит, а вот из гостей, что навещали рыбацкий дом, особенно желанным был приезжавший дважды в год материн брат, крестьянин-угрелов из Фьяльтринга под Боубьергом. Подкатывал он на красной повозке, полной угрей, сверху повозка закрывалась, как ящик, и сплошь была разрисована синими да белыми тюльпанами, а тащили ее два пегих вола, и Йоргену дозволяли ими править.
Дядюшка-угрелов был мужик смекалистый и нравом веселый, он всегда привозил с собой бочонок самогона, каждому подносил рюмочку, а не то и в кофейную чашку наливал, ведь стеклянных рюмок иной раз недоставало. Даже Йоргену, хоть он и малолеток еще, наливали наперсток, чтоб жирный угорь, как говорил дядюшка, в животе удержался. По таким случаям он непременно рассказывал одну историю, а коли народ смеялся, сей же час повторял ее сызнова, как водится у словоохотливых людей. И поскольку Йорген в отрочестве да и в юности сам частенько поминал эту историю и словечки из нее в разговор вставлял, нам тоже не грех ее послушать.
– Ну так вот: жили-были в реке угри, и однажды, когда дочки попросились сплавать чуть подальше от дома, мать-угриха сказала им: «Далеко не отлучайтесь! Не ровен час явится злодей-угрелов и всех вас погубит!» Но дочки не послушались, уплыли далеко, и из восьми только три воротились к матери, заливаясь горючими слезами: «Мы совсем недалеко отошли от дома, как вдруг явился скверный угрелов и заколол острогой пять наших сестер!» – «Они вернутся!» – сказала угриха-мать. «Нет! – отвечали