Лодка паромщика была на той стороне, Йорген позвал, и паромщик приплыл за ним. Он сел в лодку, но не успели они добраться до середины протоки, как к берегу во весь опор подскакали те самые всадники, закричали, приказывая вернуться. Йорген не понял, что это значит, но решил, что лучше вернуться, сел рядом с паромщиком, и оба, налегая на весла, поплыли обратно. Едва лодка ткнулась в берег, как ожидавшие люди бросились к Йоргену и в мгновение ока связали ему руки.
– Ты жизнью заплатишь за свое лиходейство! – сказали они. – Хорошо, что мы тебя схватили.
Обвиняли его ни больше ни меньше как в убийстве. Мортена нашли мертвым, с ножом в горле, а один из рыбаков вчера поздно вечером как раз встретил Йоргена, когда тот направлялся к Мортену, вдобавок все знали, что он и раньше замахивался на Мортена ножом; наверняка он и убил, и теперь надобно поскорей доставить его в тюрьму, лучше всего – в Рингкёбинг, но дорога туда была долгая, а ветер как раз дул прямо с запада. Словом, меньше получаса им понадобилось, чтобы пересечь фьорд и добраться до Скьерумо, а оттуда оставалось каких-то четверть мили до Нёрре-Восборга, крепкого замка с валом и рвом. Среди стражников в лодке случился брат тамошнего управляющего, и он считал, что им не откажут в разрешении до поры до времени посадить Йоргена в восборгский застенок, где некогда дожидалась казни цыганка, Длинная Маргрета.
Йорген защищался, но никто его не слушал, следы крови на рубашке решительно свидетельствовали против него; он не знал за собою вины, однако оправдаться не мог и потому положился на судьбу.
Они сошли на берег возле старого вала, где в давние времена стоял замок рыцаря Бугге и где когда-то проходили Йорген и его приемные родители, направляясь на поминки, оставшиеся в памяти ребенка как четыре чудесных светлых дня. Тою же дорогой, лугом, вели его к Нёрре-Восборгу, а там в пышном цвету стоял бузинный куст, благоухали высокие липы, и почудилось ему, что был он здесь только вчера.
В западном флигеле под высокой лестницей есть еще одна лестница, ведущая в низкий сводчатый подвал, именно оттуда вывели на казнь Длинную Маргрету, которая съела сердца пятерых детей и верила, что если б съела еще два, то смогла бы летать и сделаться невидимкой. В стене было узкое оконце без стекла, скорее, просто отдушина, но живительное благоухание лип в подземелье не проникало, здесь пахло гнилью и тленом и стояли только голые нары, однако тот, у кого совесть чиста, везде спит спокойно, и жесткие нары стали Йоргену мягкой постелью.
Толстая дощатая дверь была заперта на железный засов, но кошмары суеверий заползают в замочную скважину что в господской усадьбе, что в рыбачьем домишке, а уж проникнуть в застенок, где сидел Йорген, размышляя о Длинной Маргрете и ее злодействах, им вообще легче легкого. Последние мысли преступницы до сих пор наполняли это помещение. Юноше вспомнились и чудеса, которые случались тут в старину, при помещике Сванведеле, ведь поныне всем хорошо известно, что собаку, которая стерегла мост, каждое утро находили подвешенной на ее же цепи к перилам. Этакие думы леденили Йоргену душу, лишь один солнечный лучик согревал его изнутри – воспоминание о цветущем бузинном кусте и липах.
Сидел он в Нёрре-Восборге недолго, вскоре его перевезли в Рингкёбинг, и тамошнее заключение оказалось не менее суровым.
Время тогда было не чета нынешнему, бедняку жилось ох как тяжко. Еще не забылось, как новые господские усадьбы поглощали крестьянские дворы и целые деревни; кучер и слуга в те поры частенько становились судьями и за пустячную провинность могли отсудить у бедняка имущество да еще и запороть до полусмерти; подобные судьи покуда не перевелись, а в ютландском краю, далеко от королевского Копенгагена и просвещенных, милостивых чиновников, закон нередко ковылял кое-как, так что надеяться Йоргену было почти не на что.
В тюремном застенке царил нестерпимый холод – когда же это кончится? Волею судьбы он повержен в несчастье, и теперь у него было время поразмыслить, что суждено ему в этом мире и почему с ним стряслась этакая беда. Что ж, «в другой жизни», которая, без сомнения, ждет каждого из нас, все уладится! Эту веру взрастили у него в бедном домишке; мысль, которая его отцу в изобильной солнечной Испании даже в голову не приходила, стала для него в холоде и мраке светом утешения, милостью Божией, а она никогда не обманывает.
Но вот зашумели весенние бури. Гул Северного моря слыхать за много миль от побережья, правда уже после шторма; кажется, будто тяжелые ломовые телеги сотнями катят по твердой кочковатой дороге. И Йорген в своей тюрьме тоже слышал рокот волн – хоть малое, но разнообразие; никакие давние мелодии не трогали сердце глубже, чем этот напев – шум моря, привольного водного простора, который несет человека по свету, мчит с ветром, и где бы ты ни был, повсюду с тобою дом, как ракушка улитки, – ты всегда стоишь на родной почве, в родном доме, даже когда находишься на чужбине.
Как Йорген вслушивался в этот рокот, сколько воспоминаний он будоражил в мыслях! «Свобода, свобода! Какое счастье – быть свободным, пусть и в рваных башмаках, в латаной-перелатаной рубахе!» Порой он загорался гневом и с размаху бил кулаком по стене.
Шли недели, месяцы, целый год миновал, и вот схватили одного негодяя – Нильса Ворюгу, известного также под прозваньем Конокрад, тогда-то и выяснилось, как несправедливо обошлись с Йоргеном, и судьба его переменилась.
К северу от Рингкёбинг-фьорда, в сельской корчме, повстречались Нильс Ворюга и Мортен, а было это аккурат накануне Йоргенова отъезда, тем вечером, когда случилось убийство. Выпили, конечно, но от двух-трех рюмок мужчины не хмелеют, только вот язык у Мортена чересчур развязался, он болтал без умолку и похвастал, что приобрел усадьбу и скоро женится, а когда Нильс полюбопытствовал насчет денег, Мортен важно хлопнул себя по карману:
«Там они, где им должно быть!»
Это хвастовство стоило ему жизни: когда он пошел домой, Нильс последовал за ним и воткнул ему в горло нож, чтобы завладеть деньгами, которых не было.
Все было установлено подробнейшим образом, ну а нам достаточно знать, что Йорген вышел на свободу. И чем же возместили ему целый год страданий в тюрьме, в холоде, в отринутости от людей? Ему просто сказали, что, на его счастье, он невиновен и может идти. Бургомистр отсчитал десять марок на дорогу, а кое-кто из местных снабдил его пивом и порядочными харчами – все-таки свет не без добрых людей! Не каждый колет острогой, режет на куски да швыряет на сковородку! Но самое замечательное вот что: скагенский торговец Брённе, тот, к кому Йорген год назад хотел наняться на службу, аккурат в это время приехал по делам в Рингкёбинг и узнал про Йоргеновы злоключения. Сердце у него было отзывчивое, он хорошо понимал и чувствовал, сколько юноша выстрадал, и решил хоть немного помочь ему, пусть знает, что не перевелись на свете добрые люди.
Из тюрьмы путь лежал к свободе, к Царству Небесному, к любви и доброте сердечной, хотя, понятно, будут и испытания. Ни одна чаша в нашей жизни не бывает горькой вся, до последней капли, ни один добрый человек не поднесет ее другому, а уж всемилостивый Господь тем паче!
– Давай-ка забудем обо всем об этом! – сказал Брённе. – Перечеркнем минувший год жирной чертой. Сожжем календарь, а через два дня отправимся в мирный, богатый и веселый Скаген! Его называют дальним углом, а это чудесный, теплый запечный уголок, с окнами, распахнутыми в широкий мир.
Ах, какое путешествие! Наконец-то дышать полной грудью! После промозглого тюремного холода порадоваться теплому солнечному свету. Вереск на пустоши стоял в пышном цвету, пастушонок сидел на кургане, играя на свистульке, которую смастерил из овечьей косточки. Фата-морганы, прекрасные пустынные миражи, с висячими садами и плавучими лесами, являлись взору, как и диковинное легкое волнение воздуха, про которое в народе говорят, что это Локи гонит своих овец.
Путь лежал по венсюссельским землям к Лим-фьорду и дальше, к Скагену, откуда в незапамятные времена началась дорога длиннобородых, сиречь лангобардов, когда в голодные годы при короле Снио они, по преданию, хотели перебить всех своих детей и стариков, но благородная женщина по имени Гамбарук, владевшая там землями, сказала, что будет лучше, если молодежь покинет эти края. Йорген об этом знал, ведь кой-чему, что ни говори, выучился; а коли страна лангобардов за высокими Альпами и была ему незнакома, он все же знал, как ей положено выглядеть, ведь корабельным юнгой бывал на юге, в Испании, и хорошо помнил высоченные горы фруктов, алые цветки граната, немолчный гул и колокольный звон в огромном городском улье. Хотя лучше всего, конечно, дома, на родине, а родиной Йоргену была Дания.
И вот наконец добрались они до Вендильскаги – так в старинных норвежских и исландских рукописях именуется Скаген. Далеко-далеко, перемежаясь дюнами и полями, простираются поныне до самого маяка у мыса Гренен и простирались тогда Старый Скаген, Западный и Восточный город. Дома и усадьбы, как и теперь, были разбросаны меж наметенных ветром, изменчивых песчаных холмов, среди пустыни, где ветер играет в зыбучем песке, а чайки, крачки и дикие лебеди кричат так, что ушам больно. К юго-западу, в миле от Гренена, расположен Холм, или Старый Скаген, здесь-то и жил торговец Брённе, а отныне будет жить и Йорген. Постройки были смоленые, у небольших надворных сараев вместо крыш – перевернутые лодки, свинарник сколочен из корабельных обломков, забора нет и в помине, да и огораживать тут нечего. Только на веревках, протянутых одна над другой, длинными рядами висели потрошеные рыбы – вялились на ветру. Весь берег завален гнилой селедкой, ведь едва забросишь невод, он уже полнехонек, только успевай вытаскивать. Селедки было так много, что излишки опять бросали в море или оставляли гнить на песке.
Жена торговца, и дочка его, и вся домашняя челядь обрадовались, что отец вернулся домой, – рукопожатия, возгласы, все заговорили наперебой! А дочка-то, дочка – какое у нее милое личико и какие добрые глаза!