– Я б не позволила так с собою обращаться, – заявила жена Таможенника. – Но я-то совсем из другого сословия, мой отец был королевским чулочником!
– Поэтому и супругой вы стали королевского чиновника, – заметил на это Хольберг и откланялся.
В праздник трех королей тетка Сёрен зажгла вечером для Хольберга трехсвечник, вернее говоря, три свечки, которые она сама и намакала в сале.
– По свечке за каждого мужа! – сказал Хольберг.
– За каждого мужа? – переспросила женщина, оторопело глядя на него.
– За каждого волхва, пришедшего к младенцу Иисусу, – пояснил Хольберг.
– А, в этом смысле, – ответила она и надолго замолчала. Но все же в тот вечер трех королей ему суждено было узнать много больше о тетке Сёрен, чем он знал прежде.
– Вы с любовью относитесь к своему супругу, – сказал Хольберг. – А люди вот говорят, он обижал вас чуть не каждый день.
–Это мое дело, и никого не касается!– огрызнулась тетка Сёрен.– В детстве эти побои принесли бы мне пользу. Теперь же я получаю их в расплату за свои грехи! Что муж сделал для меня, я всегда помню, и доброту его не забуду. Когда я валялась на вересковой пустоши, не нужная никому, кроме галок, ворон да грачей, слетевшихся заклевать меня, он вынес меня оттуда на своих плечах и претерпел поношения за то, что явился на корабль с таким довеском. Я не тот человек, что будет лежать и гнить, прикованный к кровати, так что я выкарабкалась, снова поднялась на ноги. У всех свои недостатки, зачем судить о лошади по недоуздку? Жизнь с Сёреном была мне больше в удовольствие, чем с тем, кого называют самым галантным и благородным кавалером среди всех подданных датской короны. Я побыла супругой наместника Гюлленлёве, сводного брата короля, потом вышла за Палле Дюре, это один черт, каждый плох на свой лад, а я на свой. Целую речь сказала я вам, зато теперь вы все знаете!
И с тем она вышла из комнаты.
Это была Мария Груббе! Так удивительно летали вверх-вниз качели ее счастья. Немного еще праздников трех королей пришлось на ее жизнь; в июне 1716года она умерла, пишет Хольберг, но неупоминает при этом, поскольку не знает, что, покуда тело умершей тетки Сёрен, как она звалась, лежало в домике у переправы, туда слетелись полчища больших черных птиц, они не кричали, словно знали, что похоронам приличествует тишина. Едва тело предали земле, как птицы исчезли, но вечером того же дня в Ютландии, над старым имением, собралось несметное количество грачей, ворон и галок, они кричали все разом, точно спеша поделиться новостями, то ли о мальчишке, бедняцком сыне, что когда-то разорил их гнезда, украв яйца и неоперившихся птенцов, а теперь таскает железные кандалы на королевском Хольмене, то ли о высокородной девчонке, окончившей свои дни паромщицей на Грёнсунне. «Ура! Ура!» – кричали птицы.
И также кричали птицы «Ура! Ура!», когда ломали старый дом. И чего они не уймутся, кричат да кричат, – вздохнул дьячок. – Хотя теперь-то чего? Знатный род Груббе пресекся, от старого имения ничего, считай, не осталось, на месте их дома с башней стоит птичник с золочеными ставнями и старой Птичницей Гретой. Она своему чудесному жилищу не нарадуется! Не поселись она тут, вековать бы ей в богадельне.
Над ее головой воркуют голуби, вокруг нее кулдычут индюки и крякают утки.
– Чья она, никто не знает, – говорят они. – Родни у нее нет. Это просто милость небес, что она оказалась тут. Папа у нее не селезень… И мама не наседка… И выводка своего у нее нет…
Хотя была родня и у нее, но про нее не знала ни сама Грета, ни дьячок, набивший выписками из мудреных книг полный ящик стола, а знала одна только Старая ворона, она-то все и рассказала. От своих матери и бабки слыхала она о матери Птичницы Греты и ее бабке, которую мы помним сперва девчушкой, скачущей по подъемному мосту и глядящей на всех так свысока, точно ей принадлежит весь мир и все птичьи гнезда в нем, потом мы помним ее лежащей в беспамятстве на вересковой пустоши за дюнами, а под конец в Боррехусете у переправы. Внучка, на которой закончился род Груббе, вернулась домой, туда, где красовалось старое имение, стоял дом, похожий на замок, где кричали черные лесные птицы и где сидит теперь старуха-птичница среди своих ручных кур да уток, которые ее признают, а сама она их наперечет знает. И нет у нее больше никаких желаний, кроме как помереть, зажилась она уже.
– Гроб! Гроб! – кричали вороны.
И Птичница обрела хорошую могилу, но где, никто не знает, кроме Старой вороны, если только и та не померла.
Вот вам и вся история старого имения, старинного рода и предков Птичницы Греты.
Йохан де Мюлиус. Оскар Клевер и атлас мира сказок[9]
Мы знаем сказки Андерсена. Мы верим, что знаем его сказки. Они были нашими спутниками со времен детства, а это значит, что мы создали определенные образы этих сказок, возникшие из мира наших ранних представлений, подкрепленных иллюстрациями, содержавшимися в том издании его сказок, что были у нас в пору детства.
Позднее смотреть наАндерсена свежим взглядом трудно, а часто даже и непытаешься. Андерсен стал уже синонимом покинутой нами вселенной. Он стал недвижим, но мы, возможно, и не пытаемся прикоснуться к нему всерьез, поскольку редко возвращаемся к чтению времен нашего детства и юности.
Достаточно читать его сказки детям, не правда ли? Мы ведь его знаем. А если мы довольствуемся тем, что снова читаем его сказки, но уже своим детям, мы, быть может, не видим ничего иного, кроме того, что помним. Пожалуй, понадобится что-либо совершенно экстраординарное, дабы по-настоящему прочитать Андерсена. Да в целом, и многие ли вообще читают этого писателя на более поздних этапах своей жизни?
Но может статься, что появляется художник-иллюстратор и добавляет часть своей фантазии к произведениям Андерсена. Не только как иллюстратор, что подкрепляет текст более наглядными сценами и действующими лицами. Но фантазия его как бы соавторская, это самостоятельный мир, созданный выразительным языком иллюстраций. Он вселяет в тексты Андерсена новую поразительную жизнь, заставляет нас задать вопрос: неужели это и есть подлинный Андерсен?
Иллюстрации подобного типа, созданные к сказкам[10] и историям Андерсена, мы встречаем у русского художника Оскара Клевера (1887–1975). Здесь представлено всего 46 акварелей к 28 сказкам, гениальные и конгениальные картины, что забрасывают нас во вселенную Андерсена, к встрече с которым – хорошо известным нам, как мы раньше думали – мы совершенно не были подготовлены, ибо думали, что знали все заранее.
Да, то, что в иллюстрациях Клевера содержится особая глубина, а по большей части также некий демонизм, имеет свое объяснение в тех обстоятельствах, при которых они были созданы.
В сложной и беспокойной жизни художника, в которой его талант находил выражение во многих различных направлениях – в агитационном театре и втеатре для детей, в работе актера и театрального художника, в разработке хирургического атласа, – мир Андерсена был в большей или меньшей степени красной нитью для Клевера, постоянным, да, возможно, подлинным, крупным и увлекательным художественным заданием самому себе, очарованием, от которого он никогда не мог отрешиться.
С самых юных дней Клевера занимала мысль об иллюстрировании сказок и историй Андерсена. Самые ранние из его акварелей к произведениям писателя относятся к 1914–1915 годам, но они, по-видимому, утеряны. Из сохранившихся – самые ранние относятся к периоду меж войнами. Во время девятисотдневной блокады Ленинграда вдова брата Клевера продала некоторые из его акварелей за бутылку спирта. Где причалили эти рисунки, или они вообще больше не существуют, кануло в неизвестность.
О некоторых из этих акварелей, что столь трагикомически исчезли, Андерсен, как в истории «Тетушка Зубная Боль»[11], сказал бы: они «канули на дно». Возможно, эти рисунки также относятся к периоду Второй мировой войны, когда Клевер был брошен немцами в лагерь. Он сам рассказывает об этом: «Когда немцы в 1941 году заняли Пушкин (небольшой город к югу от Ленинграда), моя сестра и я вместе со многими другими были загнаны в лагерь. У меня не было ни красок, ни бумаги, так что рисовать я не мог. Когда я через некоторое время кое-что раздобыл, я продолжил – или, вернее, начал заново писать – свои акварели к сказкам Андерсена. Его сказок у меня не было, но я знал их почти наизусть. Чистые и светлые герои Андерсена вдохновляли меня и поддерживали мои уже немолодые силы. Я работал над акварелями в лагерном бараке. Сегодня я могу сказать, что я едва бы выжил без этой работы».
Лагерь, куда был интернирован Клевер, находился вКонитце – вПольше. По словам близкого друга и душеприказчика Михаила Сперанского (Ленинград), Клевер не довольствовался тем, что иллюстрировал сказки в лагере. Он рассказывал их также детям заключенных[12]. Как утверждает сам Клевер, он знал эти сказки почти наизусть.
В подобной ситуации есть нечто чрезвычайно типичное в доверительности, близости к Андерсену, что и сегодня можно встретить в странах Восточной Европы. Андерсен представляет собой там духовный и культурный багаж всей жизни, а не только безобидное чтение в детской. А еще ту силу, что помогла Клеверу выжить в условиях крайней нужды и несчастья – вот почему художник непосредственно держался за Андерсена.
Не только «чистые и светлые герои» Андерсена были источником вдохновения для акварелей Клевера периода Конитца. Среди иллюстраций, датированных «Конитц, 1942», есть, например, иллюстрация к истории «Девочка, наступившая на хлеб». Главные фигуры здесь – фатоватый черт и его прабабка, что вышивают сплетни. Пространство рядом и над ними заполнено образами мучеников – «изнемогающих грешников», как называет их Андерсен, всех тех, кто в преддверии ада содержится в страданиях, пока они однажды не созревают для освобождения. Среди них главная героиня этой истории, Ингер, превращенная в статую и крепко прикованная к своему греху, к хлебу, на который она презрительно наступила ногой. Если не считать пламенно-огненного дьявола, все пространство и все фигуры выдержаны в мертвенно-серых тонах. Нет сомнения, что это лагерь принудительных работ, что бросает свой ужасающий отсвет на текст Андерсена, а вовсе не идеализм писателя, что освещает и преддверие ада.