Неизвестный Андерсен: сказки и истории — страница 5 из 47

и его остаться у них на весь вечер, и она разливала чай и сама подала ему чашку, а потом взяла книгу и принялась читать им вслух, и Кнуду показалось, то, что она читает, – именно про его любовь, так это подходило ко всем его мыслям; а потом она запела простую песню, но песня эта стала у нее целой историей, она словно бы изливала в ней свою душу. Да, она определенно любила Кнуда. По щекам у него побежали слезы, он не мог их сдержать, и он не мог вымолвить ни единого слова, самому ему казалось, что он сидит дурак дураком, однако же она сжала ему руку и сказала:

– У тебя доброе сердце, Кнуд! Оставайся таким всегда!

Это был бесподобный вечер, разве после него уснешь, вот Кнуд и не сомкнул глаз. На прощание отец Йоханны сказал:

– Ты уж теперь нас не забывай! А то, чего доброго, так зима и пройдет, прежде чем ты к нам наведаешься!

Значит, ему можно прийти в воскресенье! Так он и сделает! Но каждый вечер, закончив работу, а работали они при свечах, Кнуд шел бродить по городу; он сворачивал на улицу, где жила Йоханна, смотрел на ее окно, в котором почти всегда горел свет, однажды он отчетливо увидел на занавеси тень от ее лица; то был чудесный вечер! Жене мастера не нравилось, что по вечерам он вечно, как она выражалась, норовит из дому, и она покачивала головой, на что мастер, посмеиваясь, отвечал: «Дело молодое!»

«В воскресенье мы увидимся, и я скажу ей, что только о ней и думаю и что она должна стать моей женушкой! Конечно, я всего лишь бедный подмастерье сапожника, но я могу стать мастером, на худой конец, вольным мастером, я буду трудиться изо всех сил!.. Да, так я ей и скажу, немая любовь ни к чему не ведет, я научился этому у медовых коврижек!»

Пришло воскресенье, пришел и Кнуд, но вот незадача: они собирались уходить, всей семьей, и вынуждены были ему это сказать. Йоханна пожала ему руку и спросила:

– Ты был в «Комедии»? Ты должен там побывать! Я пою в среду, если ты свободен, я пришлю тебе билет; мой отец знает, где живет твой мастер!

Как это было мило с ее стороны! И точно, в среду в полдень пришла запечатанная бумага, без единого слова, но внутри лежал билет, и вечером Кнуд впервые в жизни отправился в театр, и что же он там увидел? Он увидел Йоханну, такую прелестную, такую очаровательную; правда, она вышла замуж за другого, так то же была комедия, они это представляли, Кнуд это знал, иначе бы она ни за что не послала ему билет на такое зрелище; и все люди хлопали и громко кричали, и Кнуд тоже кричал «ура!».

Сам король улыбался Йоханне, похоже, и он ей радовался. Господи, каким же ничтожным почувствовал себя Кнуд, но он так искренне любил ее, и она ведь тоже его любила, а мужчина должен объясниться первый, так полагала барышня-коврижка; эта история была просто кладезем.

Как только настало воскресенье, Кнуд пошел к Йоханне; он был настроен на торжественный лад, словно перед причастием. Йоханна была дома одна и приняла его, все складывалось как нельзя удачнее.

– Хорошо, что ты пришел! – сказала она. – Я уже собралась было послать за тобой отца, но у меня появилось предчувствие, что сегодня вечером ты придешь; я должна сказать тебе, что в пятницу я уезжаю во Францию, это необходимо, если я хочу действительно чего-то достичь!..

Комната поплыла у Кнуда перед глазами, сердце его готово было разорваться, но глаза оставались сухи, хотя нельзя было не заметить, как он расстроился; глядя на него, Йоханна чуть не заплакала.

– Честная, преданная душа! – промолвила она.

И тут у Кнуда развязался язык, и он сказал ей, как искренне он ее любит и что она должна стать его женушкой; и пока он объяснялся, он увидел, что Йоханна побледнела как смерть, она выпустила его руку и серьезно и печально сказала:

– Кнуд, не сделай себя и меня несчастными! Я всегда буду для тебя доброй сестрою, можешь на меня положиться! Но не более того! – И она провела своей мягкой рукой по его горячему лбу. – Бог дает нам силы выдержать многое, надо только захотеть!

В эту самую минуту вошла ее мачеха.

– Кнуд прямо вне себя оттого, что я уезжаю! – сказала Йоханна. – Будь же мужчиной! – И она похлопала его по плечу, как будто они говорили лишь о ее поездке и ни о чем больше. – Дитя! – сказала она. – Давай же будь умником, как под ивою, когда мы были детьми!

А у Кнуда было такое чувство, словно бы мир дал трещину, мысль его стала подобно нити, безвольно кружащейся на ветру. Он остался, он не сознавал, просили его о том или нет, но они были с ним приветливы и добры, и Йоханна напоила его чаем, а потом спела, голос ее звучал иначе, чем раньше, но все равно на диво прекрасно, сердце от него так и разрывалось на части, а после они расстались; Кнуд не протянул ей руки, тогда она сама взяла его руку в свою и сказала:

– Подай же на прощание руку своей сестре, мой старый товарищ детства и брат! – И, улыбнувшись сквозь слезы, что текли у нее по щекам, повторила: – Брат!

Как будто ему от этого было легче!.. Так они распрощались.

Она уплыла во Францию, Кнуд же бродил по слякотным копенгагенским улицам. Другие подмастерья спрашивали его, над чем это он все размышляет; лучше бы пошел с ними поразвлекся, он же молодой парень!

И они все вместе пошли на танцы; там было много красивых девушек, только они и в подметки не годились Йоханне, и вот тут-то, когда он думал ее забыть, она как живая встала у него перед глазами. «Бог дает нам силы выдержать многое, надо только захотеть!» – сказала она на прощание; и душа его исполнилась благоговения, и он молитвенно сложил руки… А скрипки играли, и вокруг отплясывали девицы; он страшно перепугался, ему показалось, это такое место, куда не пристало водить Йоханну, ведь она была с ним, в его сердце, – и он вышел на улицу, и пустился бежать, и миновал дом, в котором она жила, там было темно, кругом было темно, пусто и одиноко; жизнь двигалась своим ходом, а Кнуд – своим.

Наступила зима, и воды сковало льдом, все живое словно бы приготовилось к похоронам.

Но когда пришла весна и отплыл первый пароход, его неудержимо потянуло прочь, в чужие края, но только подальше от Франции.

И вот он затянул свою котомку и пустился странствовать поГермании, от города к городу, не зная ни дня, ни отдыха; и, лишь дойдя до старинного, чудесного города Нюрнберга, он почувствовал, что зуд бродяжить у него стих и он в силах остановиться.

Это удивительный старинный город, словно бы вырезанный из летописи с картинками. Улицы лежат, как им заблагорассудится, дома не желают выстраиваться в ряд; эркеры с башенками, завитушками и статуями выдаются на тротуар, а с высоких причудливых кровель сбегают, нависая над улицей, желоба в виде драконов и собак с длинным туловом.

С котомкою за спиной Кнуд стоял на городской площади; он стоял у одного из старинных фонтанов, где среди бьющих струй красуются библейские и исторические бронзовые фигуры. Пригожая служанка, что набирала воду, дала Кнуду напиться; а еще она дала ему розу, благо у нее их был целый букет, и он посчитал это хорошей приметою.

Из прилегавшей церкви грянули раскаты органа, он звучал совсем как дома, в кёгеской церкви, и Кнуд вошел внутрь. В большом соборе сквозь расписные окна пробивались солнечные лучи и падали меж высоких, стройных колонн; и мысли его устремились к Богу, и в душу сошел покой.

Он отыскал в Нюрнберге хорошего мастера, и остался у него, и выучил язык.

На месте старых рвов, что окружали город, теперь разбиты маленькие огородцы, но высокие стены с тяжелыми башнями стоят до сих пор; на бревенчатой галерее, идущей по всей крепостной стене и глядящей на город, свивают свои канаты канатчики, и изо всех расщелин и отверстий здесь растет бузина, свешивая свои ветви над стоящими внизу низкими домиками; в одном из таких домиков и проживал мастер, у которого работал Кнуд; склоняясь к маленькому чердачному окошку, бузина заглядывала к Кнуду в каморку, где он спал.

Он прожил здесь лето и зиму, но когда пришла весна, ему стало невмоготу, бузина цвела, и цветы издавали такой родной запах, как будто он находился в саду под Кёге, – и тогда Кнуд покинул своего мастера и перебрался к другому, поближе к центру города, где не было ни одного бузинного деревца.

Мастерская находилась возле одного из старых каменных мостов, над низкой водяной мельницей, шумевшей и день и ночь; за окном была лишь быстрая река, зажатая с обеих сторон домами, которые все были увешаны старыми ветхими балконами, казалось, они вот-вот постряхивают их в воду. Здесь не росло ни единого бузинного куста, не было даже ни одного цветочного горшка с зеленым растеньицем, зато прямо напротив стояла большая старая ива, которая словно бы крепко держалась за дом, чтобы ее не снесло течением; она простирала над водой свои ветви, точь-в-точь как ива в саду у кёгеской речки.

Вот уж действительно, уйдя от Бузины-матушки, он угодил к Иве-батюшке; в этом дереве, особенно в лунные ночи, было нечто такое, отчего он чувствовал себя

«…столь датским душою

под ясной луною!»

Только луна тут совсем ни при чем, нет, дело было в дереве.

Он не мог этого вынести, а почему? Спросите иву, спросите цветущую бузину!.. И он простился со своим мастером и с Нюрнбергом и отправился дальше.

Про Йоханну он никому не рассказывал; горе свое хранил про себя, а в истории о медовых коврижках стал усматривать особенный смысл; теперь он понимал, почему у кавалера была слева горькая миндалина, у него у самого в сердце осталась горечь, а Йоханна, всегда такая ласковая и улыбчивая, она оказалась всего-навсего медовой коврижкою. У него было такое чувство, что ремень котомки перетягивает ему грудь и не дает дышать, он ослабил его, но легче ему не стало. Мир окружал его только наполовину, другую половину он нес в себе, вот в чем беда!

Лишь когда он завидел высокие горы, мир перед ним распахнулся, мысли его обратились вовне, на глаза навернулись слезы. Альпы походили на сложенные крылья земли; что если она подымет их, расправит большущие перья с пестрым узором из черных лесов, пенистых вод, облаков и снегов! «В Судный день земля расправит свои большущие крылья, взлетит к Господу и лопнет, как мыльный пузырь, в лучах Его славы! О, хоть бы уже наступил Судный день!» – И он вздохнул.