Иб и Кристина простились друг с дружкою: их уже называли сужеными; на прощание она показала ему два орешка, которые он отдал ей, когда они заблудились в лесу, и которые она сберегла, а еще сказала, что в сундуке у нее хранятся крошечные башмачки, что он вырезал и подарил ей мальчиком. И вот они расстались.
Иб конфирмовался, но остался при матери, он ведь куда как ловко вырезывал деревянные башмаки, ну а летом он обихаживал их маленькую делянку; больше матери помогать было некому: отец Иба умер.
Лишь изредка, да и то через письмоносца или торговца угрями, приходили известия о Кристине; у богатого трактирщика ей жилось хорошо, а когда она конфирмовалась, то написала отцу письмо, где передавала поклон Ибу и его матери; в письме говорилось о полудюжине новых сорочек и чудном платье, что ей подарили хозяин с хозяйкою. То были и в самом деле добрые вести.
Следующей весною, погожим днем, в дверь к Ибу с матерью постучались, это пришли барочник и Кристина; она приехала повидаться на день, воспользовалась оказией: ее подвезли до Тема и обещали захватить на обратном пути. Кристина стала красавицей, выглядела как настоящая барышня и была нарядно одета: все отменно сшито и ей к лицу. Она стояла в полном параде, Иб же был в старом будничном платье. Он потерял дар речи; он, правда, взял ее за руку и крепко сжал, он так искренне ей обрадовался, но язык ему не повиновался, а вот Кристиночка, та за словом в карман не лезла, да еще взяла и поцеловала Иба прямо в губы.
– Ты что, не узнаешь меня? – сказала она.
Но даже когда они остались наедине и он все еще стоял и сжимал ее руку, он только и сумел что вымолвить:
– Ты теперь точно важная барыня! А я до того растрепанный! Как же я вспоминал тебя, Кристина! И старые времена!
И они рука об руку поднялись на Кряж, с которого им видна была река Гудено, а за нею – пустошь с высокими холмами, поросшими вереском. Иб все молчал, зато перед разлукой ему сделалось ясно, что Кристина должна стать его женой, ведь их сызмала называли сужеными, они были все равно что помолвлены, хотя ни он, ни она об этом не заговаривали.
Им осталось провести вместе считаные часы, ей же надо было возвращаться в Тем, откуда она рано поутру должна была выехать обратно на запад. Отец с Ибом проводили ее до Тема, дорогою им светил месяц, когда они добрались туда, Иб все еще держал, не мог выпустить Кристинину руку, глаза у него были такие ясные, а вот слова шли с языка туго, зато каждое было сказано от чистого сердца.
– Если ты не совсем еще привыкла жить на барскую ногу, – сказал он, – и если ты смогла бы жить у нас в доме, со мной, как со своим мужем, то когда-нибудь мы поженимся!.. Но мы можем маленько и обождать!
– Да, Иб, давай-ка погодим и посмотрим! – сказала она; а потом пожала ему руку, а он поцеловал ее в губы.
– Я тебе доверяю, Иб! – сказала Кристина. – И, сдается мне, я тебя люблю! Но только дай мне подумать!
На том они и расстались. Иб сказал барочнику: они с Кристиной считай что помолвлены, а барочник ответил, что ничего другого он и не ожидал; и он проводил Иба до дому и переночевал с ним в одной постели, и больше о помолвке говорено не было.
Прошел год; Иб сКристиною обменялись двумя письмами; «твой до гроба!», «твоя до гроба!» – вот как они заканчивались. Однажды на пороге уИба появился барочник, он пришел передать Ибу поклон отКристины; прочие же новости он выкладывать не спешил, но мало-помалу выяснилось, что дела уКристины идут хорошо, даже отлично, ведь она красивая девушка, ее почитают и любят. Сын трактирщика приезжал навестить родителей; он служил вКопенгагене в каком-то важном месте, в конторе; Кристина ему понравилась, он тоже пришелся ей по душе, родители, похоже, не против, да только Кристине не дает покоя, что Иб, верно, уж очень о ней много думает, вот она и решила оттолкнуть от себя свое счастье, заключил барочник.
Иб спервоначалу не проронил ни звука, хотя побелел как полотно, а потом качнул головой и сказал:
– Кристина не должна отталкивать от себя свое счастье!
– Напиши ей об этом два слова! – попросил барочник.
И Иб принялся за письмо, однако же никак не мог подобрать нужных слов, и он зачеркивал написанное и рвал написанное… Но под утро письмо к Кристиночке было готово, вот оно!
«Письмо, которое ты написала отцу, я прочел и вижу, что дела у тебя во всех отношениях идут хорошо и могут пойти еще лучше! Послушайся своего сердца, Кристина! И подумай хорошенько, что тебя ожидает, если ты за меня выйдешь! Ведь особых достатков у меня нет. Не думай обо мне и о том, каково мне, а думай о своем собственном благополучии! Ты со мною не связана никаким обещанием, а если ты в душе мне его и дала, то я тебя от него освобождаю. Да пребудут с тобой счастье и радость, Кристиночка! Господь, надо быть, даст утешение моему сердцу!
Твой навсегда закадычный друг Иб».
И письмо это было отослано, и Кристина его получила.
Под Мартинов день ее огласили невестой с церковной кафедры и в церкви на пустоши Сайсхеде, и в Копенгагене, где проживал жених, туда-то она и отправилась вместе со своею хозяйкою, поскольку жениху за множеством дел было недосуг тащиться в Ютландию. Кристина уговорилась встретиться со своим отцом в деревне Фуннер, которая лежала у нее на пути и до которой ему было ближе всего добраться; там они и простились. Об этом было вскользь упомянуто, но Иб в ответ промолчал; он стал такой задумчивый, сказала его старая мать; это верно, он был задумчивый, оттого ему и вспали на ум три ореха, что он ребенком получил от цыганки, два он отдал Кристине, орехи те были волшебные, ведь в одном хранилась золотая карета с лошадьми, а в другом – чудеснейшие наряды; так оно и вышло! Все это великолепие и досталось ей нынче – в королевском Копенгагене! У нее все сбылось! А у Иба в орехе оказалась лишь черная труха и земля. Самое для него лучшее, сказала цыганка… Что ж, и это тоже сбылось! Черная земля для него всего лучше. Теперь-то он понял, что она разумела: в черной земле, в глубокой могиле, вот где ему будет лучше всего!
Прошло несколько лет, всего несколько, но Ибу они показались долгими; старые трактирщик с хозяйкою умерли, один за другим; все богатство, много тысяч ригсдалеров, отошло к сыну. Да, теперь у Кристины будет и золотая карета, и сколько хочешь нарядов!
Целых два года после того Кристина не давала о себе знать, а когда наконец отец получил от нее письмо, оно говорило отнюдь не о радости и довольстве. Бедная Кристина! Ни она, ни муж ее не умели распорядиться своим богатством, прожить легче, чем нажить, оно не пошло им впрок – они сами о том постарались.
А вереск и цвел, и засыхал; много зим подряд заметало снегом пустошь и Кряж, под прикрытием которого стоял домик Иба; засияло весеннее солнце, Иб начал пахать и отрезал плугом, как он сперва подумал, кусок от кремня, который вывернулся на поверхность большою черною стружкой; когда же Иб дотронулся до него, то понял, что это металл, притом он ярко блестел в том месте, где его резануло лемехом. Это оказалось большое тяжелое золотое обручье, старинное; некогда здесь сровняли с землею курган, Иб нашел дорогое украшение из древней могилы. Он показал его пастору, и тот объяснил ему, какая это великолепная вещь, от него Иб пошел к уездному судье, который сообщил обо всем в Копенгаген и посоветовал Ибу самому отвезти туда драгоценную находку.
– Ты нашел в земле лучшее, что можно было найти! – сказал уездный судья.
«Лучшее! – подумалось Ибу. – Самое для меня лучшее… и в земле! Выходит, цыганка была права и насчет меня, если это и есть самое лучшее!»
И вот Иб отправился на шхуне из Орхуса в королевский Копенгаген; для него, который переправлялся лишь через Гудено, это было все равно что океанское плавание. Иб таки добрался до Копенгагена.
Ему выплатили стоимость найденного золота, это была изрядная сумма, шестьсот риксдалеров. А потом Иб, лесной житель, пошел бродить по огромному городу.
Вечером, накануне того дня, когда он собирался с попутным судном вернуться в Орхус, он заплутался и пошел совсем не в ту сторону, в какую хотел, и, перейдя через Книппельсбро, оказался в Кристиановой гавани вместо того, чтобы попасть к валу у Западных городских ворот! Он и в самом деле двигался в западном направлении, но только не туда, куда нужно. На улице не было ни души. Тут из бедного дома вышла крошечная девочка; Иб спросил у нее дорогу; она остановилась, удивленно на него глянула и расплакалась. Тогда он спросил, в чем дело; она что-то сказала, чего он не разобрал, а когда оба они очутились под фонарем и свет от него упал на ее лицо, Ибу стало прямо не по себе, перед ним была вылитая Кристиночка, такая, какой он ее помнил со времен детства.
И он вошел вместе с этой девочкой в бедный дом и по узкой обшарканной лестнице поднялся на чердак, в маленькую, с косым потолком, каморку. Там стоял тяжелый дух и царили потемки; в углу кто-то вздыхал и трудно дышал. Иб зажег серную спичку. На убогой постели лежала мать ребенка.
– Я могу вам чем-то помочь? – спросил Иб. – Девчурка за меня ухватилась, только сам я нездешний. Есть тут кто из соседей или кто-нибудь, кого я могу позвать?
И он приподнял ее голову.
Это была Кристина с пустоши Сайсхеде.
Дома, в Ютландии, имя ее не упоминалось годами, это бы смутило его покой, притом что доходившие туда слухи и вести были отнюдь не радостные: получив в наследство от родителей кучу денег, муж Кристины занесся и пустился во все тяжкие; он оставил службу, путешествовал с полгода в чужих краях, вернулся, наделал долгов, однако ж кутил по-прежнему; воз кренился, кренился – и опрокинулся. Его развеселые друзья-собутыльники сказали хором, что он поделом наказан, вольно ж ему было безумствовать!.. Однажды утром тело его обнаружили в канале в дворцовом парке.
Кристина была не жилица на этом свете; ее меньшее дитя, которому было всего несколько недель от роду, выношенное в богатстве, рожденное в бедности, уже лежало в могиле, с самою же Кристиною дела обстояли как нельзя хуже, она лежала, смертельно больная, заброшенная, в жалкой каморке, и если раньше, в молодые годы, на пустоши Сайсхеде, она еще могла бы перенести такое убожество, то теперь, привыкнув к лучшему, она от него горько страдала. Старшее дитя ее, тоже Кристиночка, голодала и холодала вместе с нею, это она привела Иба наверх.