ванные, почтовое отделение — все это хронически заперто и бездействует. Уборные, к счастью, открыты круглосуточно. Палубы тоже почти не нужны. На них никто не гуляет и не сидит. Вся публика, если она не в городе и не в ресторане, сидит в каютах, валяется на койках, дуется в преферанс. Да, на корме еще принимают солнечные ванны.
Сегодня ночью тронемся. Примерно через 36 часов будем в Петрозаводске, где простоим 11 часов. Там у меня есть друзья, у которых я побываю.
Предчувствую белую ночь на Неве, на пароходе. Лягу поздно.
Кормят неважно: свинина, баранина, гусь в разных формах. Из супов я выуживаю только картошку или крупу, а из вторых ем только гарниры. Был отличный повар, но пьяница. Теперь другой, трезвый, но бездарный. В отместку за увольнение повар-пьяница выбросил директора ресторана за борт. Это мне рассказывала начальница рейса. Впрочем, директор существует и посейчас.
Мне было объявлено, что я еду гостем, и этим определяется мое юридическое положение.
Говорить мне совершенно не с кем, я уже три дня как молчу и чувствую себя при этом неплохо. Сегодня начал скучать, надеюсь, что завтра все это пройдет от видов Свири.
Одно здесь плохо — везде ковры, притом плохие. Каждый день их чистят пылесосами, но наша публика навела на них такие разводы, что никакие пылесосы их не отсосут.
Следующее письмо будет из Петрозаводска.
Жму руку.
Твой Воля.
(В Тарусу)
Ладожское озеро, 9.VII.62.
Дорогой Витя! Держись, я собираюсь написать Тебе длинное письмо! Из Ленинграда мы тронулись поздней ночью вчера. Я вышел на палубу. Белая ночь, но силуэт города с домами, заводами, вышками, огнями — почти черный. Такого я не видел никогда и никогда больше не увижу.
Теплоход идет настолько плавно, что не всегда можно сказать, стоит он или движется. Я хорошо уснул и хорошо выспался.
Утром рано я увидел через окно Ладожское озеро. Оно сверкало на солнце и было тихо. Но это все же не море. Морская гладь все же как-то дышит, а здесь гладкая, везде одинаковая зыбь. А через час солнце спряталось, и стало, может быть, еще лучше. Небо и вода стали серыми. Но в этом сером тоже столько разных оттенков, и на небе и на воде, что это лучше всяких ярких красок. Это наше, северное небо, и только северянин может понять эту красоту, а Ты еще и художник, так что Ты поймешь. Но никакая палитра этого передать не может — да и незачем передавать, это надо видеть и дышать при этом воздухом озера, северным воздухом, тихим и немного влажным.
Въехали в Свирь. В низовьях она широка, как Волга, потом берега сближаются. Ты видишь бесконечные ковры светло-зеленых камышей, за ними — лес. Где повыше, стоят деревушки с новгородскими избами, — белые рамы в бревенчатых срубах. Сколько в России земли и леса! Вода в Свири поднята шлюзами — это грандиозные сооружения, которые еще предстоит увидеть. Избы стоят и около самой воды, к ним привязаны лодки.
Проехали Лодейное Поле. Стояли час. Города не видно. Видны пакгаузы и прочие постройки. Лодейное Поле — царство бревен. Везде склады, спуски. Здесь вяжут огромные плоты и спускают их вниз.
Видел Свирьстрой. Прошли шлюз. Это — совершенно грандиозное сооружение. Впечатление на всю жизнь. Фотографировать нельзя. Нам по теплоходному радио рассказали историю сооружения Свирьстроя.
10.VII.
Онежское озеро встречает неприветливо. Дует ветер, небо на горизонте красное, выше — лиловое. Наше судно оказывается еще и очень остойчивым. Плавная качка едва заметна. Волны разбиваются о борт, брызги летят на палубу. Берегов не видно. Сейчас раннее утро. В 10 часов будем в Петрозаводске, откуда я и отошлю это письмо.
Будь здоров, кланяйся всем своим.
Твой счастливый Воля.
(В Тарусу)
11.VII.62.
Пишу Тебе с острова Кижи в состоянии экстаза. Я счастлив, что мои старые глаза еще видели это. Напишу еще письмо, а пока всем привет.
Воля.
(В Тарусу)
11.VII.62.
Дорогой Витя! Вот и кончился кижский день. Сейчас вечер, ночью поедем дальше. Собственно передать то, что я видел, — невозможно. Для меня это не «архитектурный ансамбль», а выражение самой сущности России, той сущности, которая когда-то привела меня к ней. Это выросло из земли. Это — от земли. Город не мог бы создать такого. Полная гармония и совершенство форм, созданных совершенно бессознательно, без чертежей, расчетов и планов — гениальность в каждом углу, в каждом бревне. Именно так. Когда его обшили досками, он потерял свой колорит. Но я не буду ни философствовать, ни описывать. В русской жизни это прошло. Но это еще не страшно. Страшно, что прошло понимание. На экскурсию смотрят как на скучную обязанность, а там игры, танцы, увеселения и рыбная ловля; если бы показывали историческую груду камней, эффект был бы совершенно тот же.
У причала кроме «Циолковского» стоял теплоход из Ленинграда (мой считается петрозаводским). Там оказались люди, которые меня узнали. Меня познакомили с директором музея. Он водил экскурсоводов и давал им инструкции, как и что говорить. Это был ужас и кошмар. Он ничего сам не знал и не понимал, не знал ни одной иконы, все перелистывал записную книжку, разыскивая там их мудреные названия. Он только все внушал, что святые созданы людьми и что знать их жизни совсем не надо, а содержание того, что на иконах изображено, рассказывать не следует.
Нас записали на экскурсию на шлюзы и ГЭС. Это будет в субботу. Записали паспорта и пр. Я увижу не только шлюзы и их устройство, я увижу турбины, что удается не всем смертным.
Как жаль, что мы не вместе.
Твой Воля.
(В Тарусу)
13.VII.62.
Дорогой Витя! Пишу Тебе, сидя за своим столиком в каюте. Справа — большое квадратное окно, из него я вижу в дымке нежно-голубой, бледный горизонт с розовой подцветкой от облаков и солнца за ними, и воду почти такого же цвета до самого горизонта. Слышу шум воды, разрезаемой теплоходом. Моя каюта первая от носа.
Ночью покинули Медвежьегорск. Это — самая северная точка Онежского озера. Теперь идем обратно и сегодня войдем в Свирь уже вниз по течению. Остановка будет на Свирьстрое, где нам по специальному разрешению покажут шлюзы и электростанцию. Дальше мы пойдем на Валаам, и любители туризма уйдут с палатками и котелками на двухдневный поход, а Твой слегка поседевший друг будет бродить по каменистым и лесистым берегам. Потом мы подымемся по Волхову и доедем до Новой Ладоги, а на катерах нас повезут в Старую Ладогу. Тут я приму участие. В ней я был и вспоминаю ее с нежностью. Потом опять в Ладожское озеро, Шлиссельбург, Нева, Озерная пристань, автобус 11, Московский проспект 197, кв. 126. Мы едем обратно, и как ни хороша моя поездка, мне как-то удивительно приятно, что мы едем обратно. Через пять дней я буду дома (точнее — 4 дня, 20 часов, 35 минут). Я снял три катушки, т. е. сделал 3×36=108 снимков, и начал 4-ю. Если будет 10% удачных, то по окончании рейса у меня будет (надеюсь) 12–15 приличных снимков.
Жму руку, кланяйся Евдокии Ивановне, поцелуй Татусю.
Твой Воля.
(В Тарусу)
14.VII.1962 г.
Дорогой Витя!
Проехали Свирицу и входим в Ладожское озеро. На Свирьстрое мы стояли часов шесть. Я записался на экскурсию на ГЭС, но когда теплоход остановился, я увидел, что это от пристани далеко. Тут я смалодушествовал, решил, что с туристами не дойду с своей стенокардией. Но идти хотелось, ужасно хотелось! Неужели уж я такой инвалид? И вдруг идея. Я потихонечку пойду вперед один за час до объявления срока, а туристы меня догонят. Так и сделал. Тихонечко в одиночку прогулялся до ГЭС, и тут туристы меня догнали. И я не жалел, что пошел. После кижской красоты сплошная, непостижимая техника. Турбин, которые я по наивности думал увидеть, я не увидел, т. к. они под водой. Нам показывали огромные щиты, которые можно опустить и изолировать турбину от воды, когда это понадобится. Зато видели четыре мощных генератора. Самое замечательное — это пульт управления. Всего эту огромную станцию обслуживают три человека. Во всем этом, и в особенности в воздушных кружевных вышках, есть своя, совсем особенная красота. К сожалению, фотографировать не разрешают. Нас вел парень в берете, с каким-то плоским, но необычайно волевым лицом, весь в веснушках. Этот парень обладает поразительными знаниями, знает каждую кнопку, каждый рычаг (а их сотни), так и сыплет цифрами и техническими терминами. Экскурсия была трудная, вверх и вниз по лестницам на огромную высоту. Многие обмахивались платочками, а я — ничего, только немножко устал. Зато я обогатился на всю жизнь. Кстати: Свирьстроем можно управлять с Марсова поля из здания Ленэнерго. Можно остановить, пустить, регулировать мощность — все, что угодно.
Ладожское озеро не совсем спокойно. Волны бьют о борт. Началась легкая качка, но писать еще можно.
Еще у меня впечатления от людей. Большинство серяки. Но есть необыкновенные люди. С такими же серыми лицами, как и у всех. После Свирьстроя завязался разговор между одним студентом, одним парнем рабочего вида и мной. Этот парень выспрашивал у студента все до мельчайших подробностей. Он сказал: я не электрик, но интересуюсь вот электротехникой. Но таких мало. Есть очень сердечные люди. В Петрозаводске состав пассажиров весь сменился. Я видел, как встречают с объятиями, поцелуями, выражением счастья на лице. Потом видел, как провожают, прощаются, целуются. А ведь всего на две недели! Женщин привлекательных нет совсем. У большинства на лице написан скверный характер. У молодых — один вид скверного характера, а как перевалит за 40 — то уже другой. Утром проснемся на Валааме, надеюсь найти там почтовый ящик.
Ну, будь здоров, не позабудь поприветствовать свою хозяюшку и дочку.
Твой Воля.
(В Тарусу)
Валаам, 16.VII.1962 г.
Дорогой Витя! Кончился второй день пребывания на Валааме. Никакого почтового ящика тут не оказалось, и письмо это я опущу на Новой или Старой Ладоге. Сегодня ночью тронемся, и я начну приближаться к самому Ленинграду. Кататься хорошо, но если бы Ты знал, как хорошо приезжать!