Не скажу того же о себе. Наша жизнь протекает по давно заведенному порядку. Я чувствую себя лучше. Раза 2–3 в месяц езжу в город, там печатаю фото, пишу письма, читаю газеты, готовлю материалы для своей книги. Пишу мало, но все же пишу, работа продвигается. Пишу я только на даче, на чердаке, где для работы очень неплохо.
Елизавета Яковлевна совсем расклеилась. У нее <...> болят ноги, дает себя чувствовать сердце. Говорит пессимистические и меланхолические вещи, спорить невозможно.
До скорого свидания, которое я жду с нетерпением. Евдокии Ивановне и Таточке сердечнейший привет.
Твой Воля.
Витя! Ты обещал мне адрес и рекомендательную записочку в Суздаль или Владимир — не помню точно. Если будешь отвечать, вложи такую записочку! Зовет Эличка меня в Москву. А может быть и съезжу в Ярославль, а может быть — в Новгород. Не хочется только оставлять Елизавету Яковлевну.
8.XI.66.
Дорогой Витя! Евдокия Ивановна так хорошо, так сердечно меня приглашала, что мне опять захотелось побывать у Тебя. Но Ты все же меня не жди. Я болен гриппом в очень острой форме. Кроме того, на меня напал стих — пишу по утрам с 6-ти и до 12-ти и дольше, после чего уже не могу ничего. Я буду у Тебя в день Твоего рождения. Если позовешь — приду в параде, если нет — забегу запросто, ненадолго. Желаю Тебе здоровья и всего, что из этого следует.
Твой Воля.
29.XI.1966, 19-го ноября, в субботу вечером, мы по традиции отметили день моего рождения (17.XI). Мне исполнилось 68 лет. Были: Воля с Елизаветой Яковлевной, А. И. Говоров с Антониной Андреевной и Наташей и новые гости — Пантелеевы Надежда Семеновна и Анатолий Николаевич[219]. Надежда Семеновна мне симпатична со дня знакомства (в 1962 г.), когда я разговаривал с нею в Университете о Г. Е. Владимирове[220]. Мне тогда очень понравилась ее серьезность и прямота, соединенная с искренностью, сердечностью. Так это впечатление и сохранилось до сего дня. Оно укрепилось в Тарусе, куда они приезжали летом 1965 года. Там мы с ними встречались много раз. 19.XI у нас они оба держались очень приятно, внесли оживление и укрепили культурный дух встречи. <...> Татуся играла на фортепиано. Затем я показал летние этюды. Играл Воля — больше, чем обычно. <...> Вечер оставил у нас хорошее впечатление.
(В Тарусу)
25.VI.67.
Дорогой Витя! Приехал в город, писем порядочно, но от Тебя — ничего. Как Ты? Я за Тебя в некотором беспокойстве. Нашел ли Ты что-нибудь? Как здоровье? Пришли хоть короткую весточку. Мне много лучше, я почти здоров. Голова тяжелая, и делать ничего не хочется. Я и не делаю. Читал беллетристику. Черкни пару строчек. <...> Твоим дамам привет. Я серьезно подумываю уйти с работы. Желаю Тебе обычного для Тебя позитивного настроения и состояния. Как только получу весточку, напишу подробнее. Твой Воля.
Таруса, 5.VII.67.
Дорогой мой Волюшка!
20-го июня я послал Тебе открытку из Тарусы с кратким описанием найденной мною на лето квартиры. <...> У нас просторная, удобная и даже приятная квартира <...> с прелестным «собственным» садиком, с отдельным ходом из него на улицу. Все мы вполне устроены и вполне довольны.
Вот Тебе маленький штрих, относящийся к моменту найма квартиры. Эта часть города оказалась переполненной работниками «Киносъемки», и я безрезультатно ходил по улицам, стучась из дома в дом. И вот уже в самом почти низу Пролетарской улицы зашел в очередной двор. Из окошка на меня смотрят дед и баба — лет по 80 каждому. Я к ним с шаблонным вопросом: не сдается ли комната на лето? — А старушка мне с хорошей деревенской интонацией, нараспев: «Нет, мой жалкий, нет: мы тут со стариком живем, сдавать нечего...». И так мне понравилось ее участие и это никогда не слыханное мною слово — «мой жалкий» (сходное с «мой болезный»), что я тут же спросил, не знают ли они, где бы сдавали. Они меня и надоумили обратиться по соседству. И все сладилось, как нельзя лучше. <...>
У нас удача: приехали на лето в Тарусу весьма нам симпатичные муж и жена Чижовы. Он — музыкант и художник-любитель; она — преподавательница английского языка. Будем встречаться, буду, может быть, и писать с ним вместе иногда.
Очень рад, что Ты себя чувствуешь постепенно лучше. Рад и тому, что Ты думаешь об уходе с работы. Я не тороплю Тебя с этим, но рад, что Ты трезво и объективно обдумываешь этот вопрос. Глубоко убежден, что с уходом со службы Твоя творческая деятельность не прекратится. Может быть, она даже станет интенсивнее.
Обнимаю Тебя! Прими наши приветы, передай сердечный привет от нас Елизавете Яковлевне и всем членам вашей семьи.
Твой Виктор
(В Тарусу)
11.VII.67.
Наконец! Дорогой мой Витя, если б Ты знал, как у меня о Тебе изныла душа! Картины перед моим воображением проходили такие: в Тарусу Ты поехал один, заболел и валяешься бог знает где. В Тарусе Ты ничего не нашел и теперь Ты скитаешься по разным местам. Ты на меня обиделся за то, что в последний раз, когда Ты был у меня, я все молчал и молчал. А молчал я потому, что мне было совсем худо. Одного только я не придумал, а именно, что Твоя открытка затерялась и до меня не дошла. Теперь все в порядке! Слава богу, с Тобой ничего не случилось. Ты жив и здоров и даже живописуешь. В душе у меня сразу запели разные птицы.
Сейчас я в городе, потому что надо было взять деньги и ответить на разные письма, которых набралось одиннадцать (без Твоего, Твое пришло позже). Письма все деловые, неинтересные. Отвечал я два дня. Когда я с этим развязался, вдруг пришло Твое, и на душе настал праздник. Отвечаю сразу же, чтобы хоть в письме побыть с Тобой.
Меня привели в восторг старички, которые назвали Тебя «мой жалкий». Какая старина и выразительность! Когда мы были маленькие, у нас была няня, которая в моменты нежности говорила: «Пожалей меня!» Это значило «приласкай»! По этому сигналу она брала меня на руки, и ее надо было крепко обнять за шею. С тех пор для меня «жалеть» означает «крепко любить». Все эти хорошие и добрые слова приобрели постепенно обратный смысл и теперь «жалкий» означает нечто вроде плюгавый, ничтожный, бессильный. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» Впрочем, лингвисты со мной, наверное, не согласятся, но бог с ними, я уже не присяжный ученый, а вольная птица. В моем новом положении меня страшит только то, что я буду свободен, а жена будет бегать по занятиям и работать по дому и воспитанию Андрюши до полного изнеможения. Но я физически уже не могу преподавать, как делал раньше. Я оставляю за собой только спецкурс (гратис). Впрочем, Ты прав, работы будет хватать. Мне заказана статья для итальянского сборника советских авторов (этот сборник выйдет одновременно на французском языке), и, кроме того, Москва собирается переиздать (после Италии и США, которые это уже сделали) «Морфологию сказки». Но мне хочется еще и просто отдыхать и гулять и ходить по музеям и концертам и театрам. Вся сложность в том, что жена не сможет, а я без нее никуда пока не ходил и впредь вряд ли захочу. Впрочем, в жизни столько всякого хорошего, что бояться пока нечего. <...>
Погода у нас неровная. Холодно. Купаются только старики, которые хотят показать, что они еще молодые, а молодые боятся раздеваться. Солнечных дней бывает не более одного в неделю, дождливых от 3 до 5-ти.
Одним словом, Ты меня успокоил и обрадовал своим письмом, я пришел в норму.
Передай мой сердечный привет Евдокии Ивановне и потрепли за чуб (любя, конечно) Таточку. Надеюсь, что у вас там погода не такая, как здесь, что вы купаетесь, ходите на дальние прогулки и уже собираете ягоды. Мы всего этого пока лишены.
Твой Воля.
Таруса, 20 июля 1967 г.
Дорогой мой Волюшка!
Твое большое машинописное послание до меня дошло. <...>
Ты снова возвращаешься к тому опасению, что Ты, мол, будешь свободен, а Елизавета Яковлевна «будет бегать по занятиям и работать по дому и воспитанию Андрюши до полного изнеможения». Я как-то уже высказывал свой взгляд на этот вопрос. Я не могу разделить Твоих опасений. Всему свое время. У Тебя один возраст, один запас реальных сил и здоровья, у Елизаветы Яковлевны — другой. Совершенно бесспорно, что Тебе уже неразумно было бы сохранять педагогические нагрузки. Из этого и нужно исходить. А если Елизавета Яковлевна хочет еще продолжать работу в Университете и чувствует себя в силах, то отговаривать ее, переубеждать, мне кажется, не следует. Вопрос об Андрюше — особый, очень деликатный. У вас он сейчас решается в плане полнейшего освобождения Миши и Луизы от родительских обязанностей, что им, конечно, очень удобно; они свободны, как ветер, как неженатые дети состоятельных родителей; весь мир открыт перед ними от вулканов Камчатки до глубин Антарктиды, от вершин Кавказа до волн Севастополя! А Андрюша вручен вам под carte blanche[221]. И нельзя сказать, чтобы это было под давлением Миши и Луизы: в принятии на себя обязанностей по воспитанию Андрюши, сколько я понимаю, было много личной вашей доброй воли, в частности, доброй воли Елизаветы Яковлевны. Правда, может быть добрая воля в какой-то мере являлась «осознанной необходимостью» — в интересах Андрюши. Да, действительно, вопрос деликатный. Но я считаю, что если труды по воспитанию Андрюши станут тяжелы, то можно прямо поставить вопрос о привлечении родителей к воспитанию сына, т. е. о том, что пора им включиться в эту работу. Конечно, при этом может создаться такое положение, что Миша и Луиза захотят продолжать работу вне Ленинграда и взять Андрюшу к себе. А это для вас, особенно для Елизаветы Яковлевны, будет тяжело. Вот какой деликатный вопрос!
Хочется добавить еще только одно. Если Елизавета Яковлевна выйдет на пенсию, Ты не должен опасаться, что вы не сможете сбалансировать свой бюджет. В течение нескольких лет мы втроем (Евдокия Ивановна, я и Татуся) жили на мою пенсию, т. е. на 200 рублей в месяц. Причем имели возможность ежегодно снимать дачу в Тарусе и ездить туда. Вы с Елизаветой Яковлевной будете получать, вероятно, по 120 рублей в месяц пенсии, это уже 240 рублей; да родители будут что-то присылать ежемесячно на Андрюшу; да сверх того у Тебя от времени до времени могут быть литературные заработки.