Необходимые библиографические ссылки, дополнения и некоторые пояснения к тексту подготовлены А. Н. Мартыновой, которая выражает искреннюю благодарность Л. Н. Пропп и А. М. Проппу за помощь при подготовке рукописи к печати.
Публикация А. М. Мартыновой.
Дневник старости. 1962–196...
Мой Дима[243] говорил:
Есть две метафизических возраста: детство и старость.
Я вижу все не так, как видел раньше.
Нет малых и великих событий: есть события только великие.
Весна необыкновенная. По утрам 10–12 градусов мороза. Потом солнце. Воздух теплеет, и дышится легко. Воздух дышит песней. Только воздух. От солнца занавешиваюсь легкими голубыми занавесками. Они колышатся, потому что форточка открыта. Сквозь них вся комната залита солнцем.
22.III.1918 года был для меня одним из лучших в моей жизни. Была Пасха. Самая ранняя, какая может быть. Я смотрел на огни Исаакия с 7-го этажа лазарета в Новой Деревне. Тогда я любил Ксению Н. Она ходила за ранеными. Было воскресенье в природе, и моя душа воскресла от признания только своего «я». Где другой — там любовь. И она была другая, совсем другая, чем я. Я сквозь войну и любовь стал русским. Понял Россию.
Это было сорок пять лет тому назад. Сегодня звонила Муся[244]: 27 марта она умерла. Я мысленно поклонился ее праху.
Она была редкостная девушка. С большими голубыми глазами. И с певучим голосом. Она вся была как-то пронизана светом той религиозности, которая составляла все содержание ее жизни.
<...> На теплоходе. Летом, не помню, какого года[245].
Подъезжаем к Кижам. Безжалостно хлещет дождь. Туманно. Север. Онежское озеро восхитительно. Низкие островки. Между ними появляется и быстро исчезает островок повыше: виден сквозь туман удивительный силуэт какого-то храма. То появится, то опять исчезнет.
Мы подъехали. К счастью, на причале стоит теплоход «Шевченко», и мы не можем пристать. Можно посмотреть на храм с берега. Он лучше, чем все, что можно было о нем думать по снимкам. Но с воды его не снимают, а снимать надо отсюда. Я думал, что он перегружен, упадочен, барочен. Но он прежде всего удивительно строен. Главки не выпячиваются, а смотрятся на фоне всего сооружения. Можно плакать от счастья. Только люди на земле могли создать такое. Ни один город это не может.
<...> Избушки на холмах издали — иллюзия счастливой жизни. Вблизи — нищая жизнь. Покосившаяся дверь. За забором картофель и цветы. Щенок-дворняжка. На скамейке девушки-подростки, тесно прижавшись <...>. Красота пейзажа совершенно русская, с холмами, березой, рекой и песнями. Обстановка нисколько не изменилась после революции, кроме того, что пристанет «шикарный» теплоход, а радио орет «Мирандолини».
Культура покосившихся избушек выше.
Nulla dies sine linea есть бездарнейшая linea[246]. Как будто самое важное в жизни есть писание статей.
Я веду непродуктивную жизнь, но она наполнена.
Утром написал 5 писем.
Потом приходила студ<ент>ка Пантелеева[247] с экспедиции на Пинегу. Как ужасно живут там крестьяне. Есть еще курные избы. Голод. Едят болтанку из муки, если есть мука, которую привозят раз в год. Записала 42 заговора и рассказывала, как ее лечили заговором. Соблюдают посты и во время поста песен не поют. Слагают озорные антисоветские частушки. Кривые маленькие домики. В школе учительница не любит школу, содержит свою семью от участка. Детей берут в колхоз с 12 лет и раньше, в школе учатся только читать и писать. Свиней никогда не видели. Кур не держат. Тайно ловят рыбу и браконьерствуют — бьют лосей. Денег в колхозе зарабатывают 12–18 рублей в месяц. Поют духовные стихи про Волотомона. Церкви запретили, но на праздники они за 50 верст ходят в монастырь. Песен записала много, лирических, тюремных, солдатских, из гражданской войны.
Миша[248] говорит; это не типично для СССР. Да, но с такой экономикой вторую войну не выиграть.
Потом пришел Завьялов[249] и чудесно настроил и отрегулировал рояль. Работал 9 часов и взял — увы, 12 рублей.
Потом я пробую писать — не получается. Живу от известия к известию о космонавтах. Передачи бессодержательны и неинтересны. У нас не умеют просто рассказывать правду. Никак не доберешься, когда вылетел Попович[250], и никаких данных. Зато отец благодарит партию и инженеров за то, что они помогли его сыну стать космонавтом.
Я рад, что мог устроить больному сыну хороший обед. Индейка, мороженое, вечером цветная капуста. Он на глазах поправляется, и это важнее любой linea.
В старости у меня делается обостренное восприятие и усиливается впечатлительность. Рецепция есть вид продуктивности. Если так, моя жизнь продуктивна, ибо я живу в сфере высокого.
Завьялов необыкновенно мягко и нежно играл Чайковского. Шопена, Шуберта, Римского-Корсакова. Мое существо растворяется в звуках.
Читаю Золя и вновь восхищен. Он и Диккенс — величайшие гении прозы двух народов и двух характеров. И не в натурализме дело, а в таком мастерстве, какого никогда не было и не будет (кроме Толстого и Чехова). Le ventre de Paris[251]. Как описана колбасная или торговля фруктами и овощами, это не сделать никому. И в этом вся сила. А не в том, что скверная полиция арестовывает хорошего человека, фантазера революции. Франция описана неверно, клеветнически, но Золя — гений, и ему прощаешь его похабство, доходящее до комического. Получен оттиск моей статьи: ответ Рыбакову[252]. Это одна из самых лучших моих работ. Вдруг оказалось, что я знаю свой предмет, чего я и сам не ожидал, т. к. мне всегда казалось, что я, собственно, не знаток, и выделяюсь только на фоне общего невежества.
Я вступаю в полосу деятельной жизни. Созерцательность придает жизни и всему человеческому существу глубину. Она излучается наружу. Я люблю тихих, созерцательных людей.
Но сейчас надо и хочется делать. Сегодня надо:
1) Сделать корректуру для Путилова[253]
2) Ответить Ольге Николаевне[254]
3) Написать Макогоненко[255]
4. Позвонить в изд<атель>ство
5. Заказать в ПБ
6. Побывать в Русском музее
7. Простирнуть белье
8. Заглянуть в маг<азин> грампластинок
9. Написать Пухову[256]
10. Получить аб<онемен>т кон<церто>в в филармонии
Продолжаю почти через 3 года.
То было в 1918 году[257].
А через 3 или 4 года она стала женой Димы.
Он ее любил и заботился о ней <...>.
У них было трое детей.
Двое умерло.
Еще через 20 лет он приходил ко мне, бросался в кресло и закрывал лицо руками.
— Хоть бы один день пожить без скандалов!
Это все, что осталось от нежной, поэтической девушки с голубыми глазами.
В блокаду он ушел из дому.
У них откуда-то были пироги, с ним не делились.
Он умер с голоду в подвале Эрмитажа.
Никогда мужчина так не любил мужчину, как я Диму.
Ему достали бутылку портвейна, дали выпить ему стакан. Он выпил, сказал: «Какое блаженство» — и откинулся. Это были его последние слова.
Он умел ценить жизнь и все то, что она дает.
Умирая с голоду, прославил то, что жизнь ему дает.
Сегодня надо:
1) Как можно больше прочесть из Шептаева[258]
2) Подобрать и заказать в ПБ все, относящееся к Толстому[259] и к проблеме кумулятивных сказок.
3) Сделать выписки из <нрзб>
4) Продолжить читать Николаева[260].
5) Ответить Лупановой[261] и Криничной[262]
6) Если успею — на выставку графики
7) Позвонить в ИРЛИ насчет библиографии
8) Вечером концерт
9) Ответить Wildhaber’у[263]
Посмотрим!
Мне спасение и оправдание только в работе.
Was ich sehe, ist die vollkommene innere ungewollte Schönheit[264].
Вчера работал интенсивно, но не продуктивно с 9 утра до 3-х ч<асов>, и не сделал и половины того, что хотел. Плохая работа проистекает не из моего бессилия, а из полной бесполезности ее. Докторские диссертации нельзя обсуждать. Человек пишет плохую, ужасную работу, потом ему указывают на недостатки, 10 человек ее исправляют, потом ее можно подавать. Но она по существу остается, какой и была. Я читаю Шептаева, но мне неохота входить во все детали его ошибок, я читаю поверхностно и пропускаю то, на чем надо бы остановиться. Если он сам не понимает, как плохо то, что он написал, он не может быть доктором. Этим я вчера занимался почти весь день.
Я приготовил также всю библиографию по кумулятивной сказке, какую можно спросить в БАН, проверил весь список трудов Ив