Ездили с женой в Репино. Подснежники у опушки еще коротенькие, первые. Подснежники — самые совершенные цветы. Их форма — абстрактное и полное совершенство. Я вспоминаю, когда мне было 20, я в Линеве в раннюю весну: половодье, всюду шумит вода, и в лесу, и в саду, бурлит. А там, где ее нет — голубые подснежники. Я любил тогда Ксению, и все мое существо обновлялось.
Теперь мне 70, и оно не обновляется. Но в груди счастье. В автобусе думаю: подснежники — прообраз человеческой души в ее нежном совершенстве. Такими могут быть очень чистые, очень тихие и добрые девушки. И такие есть. И я скрываю слезы.
А с женой я нежен, добр и предупредителен. В душе звучит E-dur-ная мелодия Шуберта.
С семи часов утра
поливал корзины цветов
отвечал на поздравления и убрал последние полученные
паковал бандероли (И. И. Толстой)
убирал комнату
проверял список трудов для Путилова[313].
Это заняло 4½ часа.
Если так будет дальше, я ничего не сделаю.
Нужен строгий и безжалостный режим:
1) Всю уборку с вечера, как бы ни устал. Все приготовить и разложить для писания.
2) 6–10 (11, 12) писать.
3) потом все другое. Рояль.
В промежутки могу садиться на диван и всецело отдаваться цветущему во мне счастью. Цветение моей души продолжается.
Я давно не писал, и не знаю, нужно ли это. Писать дневник — все равно, что копить деньги. Когда-нибудь пригодятся, но занятие это недостойное. В дневнике копятся воспоминания. Когда-нибудь прочту и буду вспоминать. Но когда прочту?
Вот мои дни: собственно жизнь интересна в каждое свое мгновение — и много интереснее многих книг. Я прочел автобиографию Рокуэла Кента. Он <нрзб> американец в любовных и семейных делах — к чему эта откровенность. Видите, какой я. И мне все можно. Его пейзажи аляповаты. Достаточно вспомнить Васильева — и Кент исчезнет. Но его талант в изображении людей — в рисунках. Тут он просто велик. Вдруг видишь значительность человеческих существ.
Еду в Репино. В метро я охвачен своим горением с такой силой, что я плачу, закрыв лицо ладонями. Женщина против меня смотрит на меня равнодушно, но с некоторым любопытством. <...>
На другой день кафедра. Базанов объявляет мою нагрузку — небывалую для фил[ологического] фак[ульте]та. Ту нагрузку, которую я просил для пенсии, мне дали за ставку. Я буду иметь 4 часа в 1 сем[естре] и 2 — во втором. Зачем было афишировать, как будто я что-то вымогал.
Выхожу. У стены милая Ивлева. Оживленные голубые глаза. С <нрзб> об экспедиции. Хочет ехать, уговорить врачей, чтобы пустили. Я отговариваю. Рассказывает о Регине[314]. Экзамены все сдала на 5, часть — досрочно. Сейчас отдыхает. Живет у подруги, которая снимает комнату. Будет оперироваться. Я оживаю от человеческого, простого тона со мной. Еду домой оживший.
Сегодня: встал в 6 и до 10 работал. Разрабатываю спец. курс. Делаю только это. 4 часа прошли мгновенно. Я сравниваю Апулея и «Аленький цветочек». Это мне интересно. Науки никакой — и не надо. Мой курс не для вечности. Вечность и слава мне безразличны. Почта: Адель[315] написала обо мне статью в литовском журнале. Письмо от нее. Я вспоминаю ее горящие черные глаза, сияющие добротой, и как она меня водила по Вильнюсу. Хорошие девушки, которые не очень успевают в науке, имеют в жизни очень важное и прекрасное назначение. И есть такие, которые назначение наполняют, внося в жизнь грацию и какую-то неуловимую атмосферу радости. Таких мало, но они есть, и это важнее науки.
Я опять верю в свою работоспособность, в то, что моя инфернальная усталость обратима и что и в 70 можно быть бодрым.
Впрочем, дневник писать все же хорошо. Настраиваешь себя на правильный лад.
Тот, кто думает о любимом или близком или добром человеке хотя малейшее худое, немедленно терпит наказание в самом себе, потому что теряет этого человека, теряет то святое, что соединяет его с ним. Ну а если действительно есть худое? Если тот человек, которого ты знаешь и видишь преображенным, вдруг мелко соврет или обнаружит себялюбие или страх за себя, что тогда? Тогда надо сказать: да, я и это беру в тебе, и ничто не может затемнить того света, в котором я тебя вижу и знаю. И станет тебе легко. И святое не будет потеряно. А без святыни жить нельзя.
Моя жизнь вступает в какой-то большой последний кризис.
Только деятельность может поднять потерянное равновесие. Я вновь счастлив.
В городе. Я теряю ориентиры во времени. Этот дневник — моя опора, чтобы не терять эти ориентиры.
Я из города. Цветы посажены. Я отдыхаю. Является Бялый[316] с женой. Я безмерно счастлив. Все лучшее, что у нас есть — на стол. Он чувствует себя хорошо. Я рад. Условились. Я к нему через 2 недели, т. е. 11 + 1 – 1 = 25.
(Нет записи. — А. М.)
Спокойный день. Маленький дождь и солнце. Обед в ресторане. Вечером попытка сходить в кино. Касса закрыта.
Поливал утром цветы. Занятия: [Запись прервана. — А. М.]
[Нет записи].
Цветы принялись хорошо. Утром поливаю. Счастлив. Мне от всего нужно отказаться. Никто не может этого понять, ни с кем об этом нельзя говорить.
Работалось хорошо.
Андрюша[317] не хочет подыматься с постели, скандал. Я заканчиваю статью — сегодня хочу кончить, завтра ехать в город с утра для просмотра непредусмотренных Андреевым сборников (т. е. вышедших позже).
С утра в город. Письма от Некрыловой[318] и Криничной меня радуют. Пишу ответы. А[настасия] Я[ковлевна][319] приносит бандероль: статья Юдина. Нужен отзыв. С трудом читаю и понимаю. Тяжеловесно, не выпукло. Пишу отзыв. Это отнимет часа три. До кумулятивных сказок не дошел. Горячая ванна меня оживляет.
С утра на дачу. Привез чудесную землянику. Болезненная умственная усталость. Ничего не хочу делать. Глубоко наслаждаюсь опушками леса. Цветы.
Вечером прогулка по парку санатория «Репино». Парк разрушен, вытоптан. Обнажен песок, который начинает надвигаться. Дюна явно перемещается. Часть деревьев имеет обнаженные корни, часть деревьев явно снизу засыпана. Все искупает вечернее море с чистым, тихим небом. Человек не может испортить моря и горизонта. Мне в глубине души грустно, охватывает глубокое одиночество.
День памяти Ек[атерины] Кузьм[иничны][320]: в Ленинграде все вместе.
Утром возвращение в Репино. Андрюша в первый раз купался. Тепло.
С утра все вместе в Репино — магазин.
Поджидаю Элю. Утром занимаюсь, проверил сборник Карнауховой.
Сборн[ик] Карнауховой внесен. Утром ревизия всего текста. Приехали Муся и Эличка. Сердечная встреча.
Работу в основном кончил. Надо внести еще кумул[ятивные] ск[азки] из Никифорова (если есть). Дождь и гром.
В Комарове у Бялого, которого мы не застали. Моя работа кончена в той мере, в какой это можно сделать на даче.
Я еду в город. Надо завершить рукопись, но мне не хочется.
В городе. Кончил статью. Письма от Миши, Вити[321]. Мише ответил.
Утром пишу письмо Шабунину. У нас были Геня и Н[ина] Я[ковлевна][322]. Читал «Вадима».
Бесцветный день. Читал «Княгиня Литовская». «Вадим»[323] — внутренне более зрелая вещь. Днем мы у Н[ины] Я[ковлевны] в Сестрорецке.
Вечером мы должны быть у Бялого. Охоты нет никакой. Были у Бялого и Маког[оненко]. Мак[огоненко] не хочет меня отпускать[324].
Нет записи.
Жара 30°. Я чувствую себя плохо. Вчера — расстройство. Вялость. С памятью лучше.
Днем или вечером выехать в Л[енингра]д.
10 ч. у[тра] был у Муси. Был у Муси (так! — А. М.). Сердечная встреча с Эличкой и детьми.
Рано утром я в Репино.
Резкая перемена погоды — шторм, холод. Я еду в город, чтобы закончить статью.
В городе, в библиотеках и дома продуктивно работал.
В Репине. Утром: шлифую статью.