«Успех очень избаловал Вас, и Вы уже не терпите будней» (4.X.99).
«У Вас кружится голова, Вы отравлены, Вы в чаду». «Вам теперь не до меня».
«Я вовсе не называл вас “змеенышем”, как Вы пишете. Вы змея, а не змееныш, громадная змея. Разве это не лестно» (3.IX.99).
И тут же страстные, но сдержанные признания глубоко и сильно любящего мужчины.
Берусь за ее воспоминания о покойном А[нтоне] П[авловиче]. Половина их — не о Чехове, а о себе, ее биографии. И оправдывает себя: он ее уговаривал не уходить из театра. Еще бы! Он благороднейший из благородных, молча и глубоко страдает и тоскует. По письмам видно, как ялтинский сад и дом, с такой любовью созданный им, постепенно осточертевает ему. Она в Москве. А последние дни! О! О! О! Она даже о легкой одежде для него не подумала, и он мучается в жару в костюме, рассчитанном на русскую зиму. Она уехала куда-то завиваться или еще куда-то, а он тем временем доживал последние часы, умирал, а она ничего не видела.
И вспоминается Анна Григорьевна Достоевская, добрый гений ее больного и тяжелого мужа. И она себя обессмертила. Сколько она для него сделала! И что бы он был без нее! И даже Софья Андреевна Толстая, когда жила вся для него. Сколько раз она переписала «Войну и мир»!
Хватит.
Вечерами делать ничего уже не могу.
Читаю только письма Чехова с упоением.
А в 7 часов — теплая ванна. Я весь оживаю.
Ужин, заботливо устроенный женой: сыр, колбаса, пирожки, коврижки, сливки, желе, ливерный паштет.
Я стараюсь есть мало.
Сейчас 9.
Буду еще читать Чехова.
В 9.30 ложусь.
Перебирая в памяти день, вспоминаю каменную скамеечку перед Эрмитажем и спуск на Неву. Как художественно все и прекрасно. Как тогда это умели!
Да, моя жизнь интересна.
С вечера лег рано, хотел встать в 6. Но проспал до 7, а потом и до 8. Вчера дождь и туман. Сегодня солнце. Сажусь работать. Пишу спец. курс. Дошел до сказок о Золушке и невинно гонимых. Вновь переживаю красоту и глубину этой сказки. Но сказать не умею, не получается. Об этом нельзя говорить научным языком. Но я хочу довести до сознания своих студентов всю эту значительность. Хочу облагородить их вкус. Работа не ладится, я бросаю. Иду к рояли. Хочу работать, а не просто играть. Ищу в нотах сонату Гайдна G-dur. Не нахожу. Зато нахожу прелестное рондо Бетховена. Играю. Вспоминаю rondino Крейслера. Ставлю и слушаю. Как прекрасно, как прекрасно. Я весь охвачен. Как по-своему понял тему Бетховена, как выразил себя! У меня нет дара выражать себя в искусстве. Мое самое большое счастье состоит в умении восхищаться. Весь мой внутренний пожар вновь охватывает меня. Я ставлю Rosmarin, Liebenleid <нрзб>. Я когда-то слышал самого Крейслера. Теперь так играть не умеет никто. Почему? Какая чистота и сила звука, какая чистота, какая в сдержанности сила заражающей эмоции.
Потом берусь за Гайдна. И он заражает счастьем. Такая тонкость! И у меня кое-что начинает получаться. Я работаю интенсивно. Но надо еще много. Мне все кажется, что никто этой музыки уже не понимает. Потом вдруг звонит Анисимов[339]. Он большой ученый, но испорчен страхом. Под каждое утверждение цитирует бесконечно Маркса. Но он знаток, я его уважаю. Просит быть редактором новой книги «Духовная жизнь в первобытной истории». Я соглашаюсь. Говорю: ответственный редактор — фигура совершенно ненужная. Моя тактика как редактора — полное невмешательство.
Рукопись прислали с курьером. Читаю. Вот стиль: «Сознание субъекта первобытной истории воплощает в себе не только богатство индивидуального опыта...» Как это? Сознание воплощает опыт? Я пробегаю глазом 6 страниц — в голове ничего не остается, кроме простейших мыслей Маркса.
Я живу сознанием чуда. И все, что имеет прикосновение к чуду — это мое, это наполняет меня блаженством жизни. К этому относится все великое. А великое бывает в самом малом.
Вечером играю сонату fis-moll Шуберта. И вновь я охвачен сладостью и радостью бытия; я не все в ней понимаю, но душа охвачена тесным объятием счастья, которое стесняет мне грудь до боли.
Купил для дачи однотомник Пушкина. Я не могу прожить недели, не прикоснувшись к Пушкину. Томашевский[340]ничего в нем не понял.
Die herz-und sinnbetörenden Melodien Schuberts sind jetzt der einzige Inhalt meines Lebens. Wie groß er war. Das, was ich im Leben erlebe, ist durch ihn ausgedrückt. Es ist nicht nur Musik, sondern durch. Musik etwas sehr Großes, was er bestreben hat, sonst hätte er nie so schreiben können. Indem ich ihn erlebe, erlebe ich alles, was in mir vorgeht, erhöht und verklärt.
Ich bin in großer Sorge urn Regina. Sie läßt nichts von sich wissen. Niemand weiß von ihr. Vielleicht ist sie krank nach Hause gefahren?[341]
В фонде В. Я. Проппа среди материалов к биографии самые замечательные документы — это дневники, которые он начал вести с 1911 г. К сожалению, записи ученый вел нерегулярно, кроме того, есть основание предположить, что значительная часть дневников утрачена. Безвозвратно.
Но сохранился потрясающий документ В. Я. Проппа — дневник его последних девяти лет жизни (ед. хр. 189). Рукопись содержит 165 рукописных страниц, на первой из них написано «Дневник старости. 1962–196..» и изображена горящая свеча и поникшая веточка над ней. Записи велись не систематически, иногда Владимир Яковлевич не прикасался к дневнику несколько месяцев и даже лет; большинство записей сделаны на русском языке, небольшая часть — на немецком.
В данной публикации переводы с немецкого языка сделаны Р. Ю. Данилевским, которому выражаю глубокую благодарность.
При подготовке рукописи к печати допущены незначительные купюры, касающиеся записей сугубо личного характера. Изъятия отмечены отточиями в ломаных скобках <...>. Подчеркнутые автором слова выделены курсивом.
Немногие непрочитанные слова отмечены знаком <нрзб>. Раскрыты и отмечены квадратными скобками авторские сокращения слов. В случае необходимости, если в рукописи указаны лишь число и месяц записи, дата дополнена указанием на год записи, и это отмечено квадратными скобками.
Необходимые библиографические ссылки, дополнения и разъяснения к тексту подготовлены А. Н. Мартыновой.
Комментарии А. Н. Мартыновой.
Из немецких стихотворений
В архиве В. Я. Проппа сохранилось довольно много стихотворений на немецком языке, написанных автором в молодые годы. По крайней мере, в одной из тетрадей (так называемая «желтая тетрадь») имеется рукописный проект титульного листа как бы к предполагающемуся поэтическому сборнику: «Gedichte. Hermann Wald
Стихотворения молодого автора свидетельствуют о присущем ему тонком чувстве слова. В них — звучные рифмы, многообразие ритмики, нередки аллитерации — хорошо разработанная эвфония, к которой так тяготела западноевропейская и русская поэзия начала XX в. Вообще в этих стихах ощущается влияние традиций (у молодого стихотворца иначе и быть не могло). Отчасти это традиции немецкой классической поэзии, медитативной лирики Шиллера и позднего Гете, но слышатся там и романтические ноты. Особенно же близка лирика В. Я. Проппа, как кажется, к поэзии немецкого и австрийского модерна (Ф. Ницше, Р. М. Рильке) и — по темам, по изысканным подчас образам — к русскому Серебряному веку (А. Блок, М. Кузмин). При этом содержание стихов отнюдь не сводится к повторению традиционных мотивов. В немецких стихотворениях будущего выдающегося русского ученого присутствует незаурядная личность с ее глубокой и оттого по преимуществу полной печали внутренней жизнью, с тончайшими переливами настроений — и не только сугубо замкнутых на личных переживаниях, но иногда и таких, «в которых отразился век».
После каждого стихотворения или после группы их (цикл «Офелия») помещены русские переводы, в которых передается основное содержание и по возможности образность, мелодика и приблизительный ритмический рисунок каждого стиха (перевод сделан без рифм).
Ich suchte dich auf allen Straßen
Mit meineu Blicken zu erfassen.
Es tanzte ums Laternenlicht
Der nasse Schnee — ich sah dich nicht.
Ich irrte in der Stadt umher,
Die Seele wurde mir so schwer
Und wurde trüb und immer trüber.
Du schwebtest still an ihr vorüber.
На улицах я искал тебя всюду,
Пытался поймать тебя взглядом.
Мокрый снег танцевал
И свете фонарей — я не видел тебя.
Я по городу долго блуждал,
На душе стало так тяжело,
Так мрачно, всё мрачней и мрачней.
Ты тихо проскользнула мимо души моей.
Mit weißeu Säulen schimmert das Haus.
Im Grunde des Gartens blüht weißer Flieder.
Und weiße Frauen gehen ein und aus,
Sie nicken und gehen und kommen wieder.
Sie steigen hinauf die Marmortreppen,
Am hohen Portale sehn sie sich um.
Sie bücken sich nach den langen Schleppen,
Sie treten ein — der Garten bleibt stumm.
Дремлет дом с белыми колоннами.
Белая сирень цветет а глубине сада.
И белые женщины входят и выходят,
Кивают головами, уходят и возвращаются.
Они поднимаются по мраморным лестницам,
Оглядываются на высоком портале.
Они склоняются над длинными шлейфами
И входят в дом, а сад остается безмолвным.