, то это не соответствует бытовому укладу старой патриархальной деревни, в которой жена была рабой своего мужа. Наконец, последняя строка звучит так:
С этой госпожой мне век вековать.
С точки зрения поэтического языка обращает на себя внимание типично фольклорное сочетание «век вековать» — сочетание однокоренных слов. Такие сочетания изучены в книге Анаст[асии] Петровны Евгеньевой «Очерки по языку русской устной поэзии» (1963). Исследование сделано лингвистом, вопрос об эстетической функции (подобных словосочетаний. — Л. И.) не ставится, это еще предстоит сделать нам. Но меня интересует не эта частность, а самая мысль. В словах «моя госпожа и с этой госпожой мне век вековать» звучит гордость своей женой и радость, что именно с ней (жених. — Л. И.) будет соединен на всю жизнь. Слова «век вековать» лексически перекликаются со словами «Божья на ней милость до веку», т. е. в прозе [это можно передать так:] она всегда будет такая и будет со мной.
Всем этим я хотел показать, как надо — не путем абстрактных умозрений, а путем скрупулезного вхождения в материал — решать вопросы поэтики. Тут возникает вопрос: а объясняет ли все это художественную природу народного творчества, объясняет ли это эстетическую радость, которую оно в нас пробуждает? Студенты иногда говорят: установление параллелизмов, эпитетов, синонимов, ритма — все это формализм. К чему это? Получается каталог приемов, который ничего не объясняет. На это можно ответить так: отнимите все то, что мы установили, отнимите напев, ритм, измените порядок слов, упраздните параллелизмы, вычеркните эпитеты и т. д. — почувствуете ли вы радость, увидите ли красоту, или нет? Ответ ясен. И еще: мы изучаем не только так называемые приемы, но и то, к чему они прилагаются. Если изучать так, нам сквозь художественное самовыражение откроется облик народа, внутренний мир его, мир его мыслей и чувств, его идеи и эмоции.
Приведенная мной песня радует не только своими приемами речи и изложения, глубоко отличного от изложения прозаического. Она радует нас своим жизнеутверждающим началом, она заражает нас своей любовью к жизни <...> — и это несмотря на ужасающие условия крестьянского уклада жизни при крепостничестве, которые также нашли свое отражение в фольклоре. Специфично для искусства совершенство форм. Но для того чтобы это совершенство перед нами раскрылось, нужно, чтобы в нас что-то шло навстречу этому искусству, что-то было открыто для него. Так же как музыка одних оставляет совершенно равнодушными, и они, слушая ее, только ждут конца исполнения, а другие, слушая музыку, плачут от счастья. Так это происходит и с поэзией. Одни будут восхищаться, другие иронизировать. Не могут, к счастью, люди быть одинаковыми. Но это значит, что первопричина эстетической радости как одного из видов восприятия пока для нас необъяснима. Последнее «отчего» пока для нас закрыто. Но это не должно останавливать нас в нашей работе: во многих областях мы последних причин еще не знаем.
Я не могу остановиться на всех художественных формах песенной поэзии народа и на всех проблемах. Одна из важнейших — проблема иносказаний, метафоричности, которой в приведенном мной примере не имеется. Об этом сейчас пишется диссертация (В. И. Ереминой. — Л. И.).
О сличении вариантов. Это не поэтика — методология.
Далее: одна из основных проблем в изучении любой литературы в любых формах есть отношение ее к действительности. Реализм литературы XIX–XX веков настолько вошел нам в плоть и кровь, [что] только этот стиль мы признаем своим. Реализм для нас мерило, которое прилагается нами к любой прозе.
Между тем Чернышевский уже в заглавии своей диссертации («Эстетическое отношение искусства к действительности») выразил мысль, что искусство передает действительность не прямолинейно, а сквозь призму эстетического отношения к ней. Говоря коротко, фольклор всегда преображает или, точнее, преломляет действительность; наша же задача состоит в том, чтобы установить, как и почему это преломление происходит и какая реальная действительность кроется за изображением ее в преломленном виде. Скажу коротко, что народ в своем искусстве преломляет действительность в соответствии со своими моральными и социальными идеалами, либо возвышая, либо принижая ее. Поэтому весь мир действующих лиц делится на персонажи положительные, идеальные, и отрицательные, низменные. В эпических произведениях между этими двумя типами персонажей переходов нет.
Здесь величайшее разнообразие, но этим объясняется [то], что в фольклоре есть типы и нет характеров. [В сказке это кроткая падчерица и злая мачеха, злой Кащей и бесстрашный Иван-царевич, жадный поп и хитрый батрак. В былине это змей и Добрыня, Тугарин и Алеша, Идолище или царь Калин и Илья Муромец; в балладе злая свекровь и погубленная невестка; в исторических песнях — Иван Грозный и татарин, Наполеон и Кутузов, Краснощеков и прусский король.] Разумеется, я говорю очень общими категориями. Комические жанры в этом отношении также не составляют исключения, только там иное противопоставление: глупый, с одной стороны, и хитрый — с другой.
Каждый жанр имеет свое, специфическое для него отношение к действительности, специфических для него антагонистов, особые <...> типы и особые законы композиции, изложения хода конфликта и формы его разрешения. Побеждает всегда положительный герой, побеждают правда и справедливость. Непонимание этих специфически фольклорных закономерностей приводит иногда к элементарнейшим ошибкам даже у крупнейших ученых. Так, в 1963 году вышла книга <...> Бор[иса] Ал[ександровича] Рыбакова «Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи». Ак[ад.] Рыбаков приравнивает былины к летописям и сказаниям и потому приходит к совершенно неправильным выводам, будто герои былин — это политические деятели русской истории. Разбор его труда скоро выйдет в печати, и потому я здесь на этом останавливаться бы не хотел. Ошибка же (Б. А. Рыбакова. — Л. И.) состоит в непонимании специфических для эпоса закономерностей, в рамках которых действительность не столько изображается, сколько преломляется.
[Другое отличие фольклорной эпики от литературы состоит в иных законах логики. Развитие действия в любом реалистическом романе есть цепь событий, логически между собой связанных и одно из другого вытекающих. Цепь событий вместе с тем есть цепь мотивировок. В фольклоре не так <...>) Но я чувствую, что впадаю в ту же ошибку, в какой упрекал эстетиков, в абстрактные рассуждения в отрыве от конкретного материала. Я разобрал только одну маленькую песенку, и это заняло добрую половину лекции. Если так разбирать все памятники художественного творчества, то не хватит жизни. Здесь нужна не одна жизнь, а многие. [И пусть к десяткам тысяч уже написанных работ прибавится столько же новых, и тогда эти скромные произведения народного искусства засияют своим настоящим блеском.] Наша наука имеет большое будущее.
Приложение. Воспоминания о В. Я. Проппе
Воспоминания о В. Я. Проппе его учеников и коллег были опубликованы в двух изданиях в юбилейный 1995 год — в журнале «Живая старина» № 3 (7) и «Ежеквартальнике русской филологии и культуры (Russian Studies)», 1 (3). В «Russian Studies» были опубликованы воспоминания Г. Г. Шаповаловой, Б. Ф. Егорова, Н. А. Криничной, В. Б. Кривулина, И. И. Земцовского, И. П. Лупановой (С. 371–407). Остальные воспоминания, воспроизведенные в данной книге, были опубликованы в журнале «Живая старина» (С. 10–22).
Б. Н. Путилов. Перечитывая и передумывая Проппа[346]
100 лет — в судьбе ученого дата особенная, неповторимая — и не только в прямом смысле. С одной стороны, она знаменует дистанцию, позволяющую нам и даже побуждающую нас взглянуть на жизнь и дела ученого исторически. Это тем более актуально в приложении к Проппу: ведь сегодня мы смотрим на него из другого исторического времени, отчетливо понимая, что его жизнь и его творчество принадлежат «той» эпохе, от которой мы стремительно удаляемся. С другой стороны, 100 лет — не та дата, чтобы стерлась память о живом человеке: мы, его современники, друзья, ученики, сослуживцы, хотя и принадлежим к разным поколениям, тоже из «того» времени; мы были свидетелями появления и первыми читателями его книг (разве только за вычетом «Морфологии сказки»), слушателями его лекций и докладов; мы общались с ним в домашней обстановке, даже в застолье, разговаривали с ним по телефону, обменивались письмами; он был руководителем нас, аспирантов, первым критиком наших рукописей, официальным оппонентом наших диссертаций...
Не просто нам соединить две позиции — историков и современников. Настоящие заметки — попытка подойти к осуществлению этой трудной, но необходимой задачи.
Сейчас уже нелегко определить тот момент, когда Владимир Яковлевич Пропп стал признанным мэтром советской фольклористики, непререкаемым авторитетом для большинства ученых, почитаемым профессором. Нынешнему молодому поколению может показаться, что так было всегда. Между тем до середины 40-х годов В. Я. Пропп проходил, так сказать официально, в учебниках, и обзорных историографических трудах как представитель школы формализма в фольклористике, а его статьи 30-х годов, посвященные генезису сказочных мотивов, расценивались соответственно как свидетельство «отхода от формализма»[347]. Вышедшая в 1946 году монография «Исторические корни волшебной сказки» сразу же стала мишенью для критических разносов и обвинений автора («идеалистическая позиция», «антимарксистская концепция» и проч.)[348].
Перелом произошел на рубеже 50–60-х годов, после выхода фундаментальной монографии «Русский героический эпос» (Л., 1955; изд. 2-е. М., 1958) и как бы второго рождения «Морфологии сказки», поистине триумфальное шествие которой на Западе совпало с принципиально новой ее оценкой отечественными структуралистами