Владимира Яковлевича отличала и какая-то совершенно особая предупредительность вообще ко всем людям. Так, когда в их квартире переменили номер телефона, все возможные собеседники Владимира Яковлевича получили от него открытки с его новым номером телефона.
Один такой случай удивительной предупредительности Владимира Яковлевича касался лично меня. Я договорилась к 5 часам принести к нему на Марата рецензию на его статью в «Ученые записки». В четыре часа в нашей квартире вдруг раздался звонок с черного хода. (В это время уже работал лифт и все ходили с парадной.) Муж открыл дверь и с удивлением увидел Владимира Яковлевича.
Я выбежала тоже: «Зачем же вы пришли, Владимир Яковлевич, я ведь сейчас к вам собиралась. К тому же у нас лифт теперь, а тут так высоко...» Он спокойно возразил: «Про лифт я не знал, а у нас раскопали весь двор и через канавы проложены такие ненадежные мостки, вот я и подумал, как вы пойдете в таком состоянии...» (я ждала второго ребенка). И это в то время, когда нам постоянно говорили в университете: «Ваши дети нас не касаются!» Я могу ручаться, что больше так не поступил бы никто из работавших тогда на факультете.
Жизнь семьи Владимира Яковлевича на улице Марата была очень трудной: печное отопление, а значит, постоянная забота о дровах, сырость и холод, отсутствие ванной и телефона, дикая теснота в крошечных клетушках-комнатках.
Сын Миша рос, и его увлечения требовали все большего пространства. В шестом или седьмом классе он увлекся биологией и заселил свою комнату белыми мышами и морскими свинками, а в квартире установился прочный запах зоосада. Потом уже студентом он увлекся подводным плаванием и конструированием аппаратов для этого (их тогда еще не было у нас в стране). Квартира стала походить на ателье по ремонту бытовых приборов. Позже Миша разделил увлечение отца фотографией.
Владимир Яковлевич очень ценил свободу в выборе занятий и увлечений и считал, что воспитывать детей не надо, ребенок и сам сделается человеком, каким должно. Я с ним спорила, но он всегда оставался верен своим принципам.
Между тем университету стали давать квартиры. Заселили два дома (на ул. Шаумяна и Заневском пр.). Туда переехали уборщицы ЛГУ, которые тут же, получив квартиры, уволились со своих непрестижных мест с нищенской зарплатой. Получали квартиры все оставленные на преподавательскую работу секретари партбюро. Беспартийных ленинградцев не брали даже на учет. За Проппом числилась «отдельная квартира из 4-х комнат». О том, что комнаты-клетушки, а квартира в полуподвале, не упоминалось. О том, как страдал Владимир Яковлевич в квартире на Марата, можно только догадываться. На работе ни он, ни Елизавета Яковлевна ни на что не жаловались.
(Следующая страница рукописи утеряна. В ней рассказывается о коллективных письмах, хождениях по инстанциям, которые были предприняты друзьями — коллегами и учениками Проппа, чтобы добыть ему новую квартиру. Ее дали — четырехкомнатную на Московском пр., где поселились Владимир Яковлевич, его жена, сын с невесткой и внуком и сестра жены. Описывается интерьер квартиры.)
...на специальных полках стояли фотопринадлежности. Особенно нарядно выглядела гостиная, залитая солнцем, с окном и широкой стеклянной дверью балкона. На угловой тумбочке около серванта в день новоселья стоял огромный букет роз.
Над обеденным столом повесили подарок нашей семьи — большую акварель моей дочери Маши. Владимир Яковлевич очень понравился этот рисунок своей нетрадиционностью, и он сам выбрал именно его для своей квартиры: на голом желтом пригорке, из-за которого виднелись крыши изб, были изображены прясла для сушки сена.
В своей речи, обращенной к нам, Владимир Яковлевич трогательно благодарил нас: всех, кто помог ему получить квартиру, за то, что мы «подарили ему десять лет жизни». Случилось именно так: в новой квартире Владимир Яковлевич прожил десять лет.
Однако и жизнь в новых условиях не была идиллической. В 50-х годах Миша женился, родился сын, которого с двухнедельного возраста оставили на воспитание деда и бабки — а сами уехали из Ленинграда на работу на Север, потом на Дальний Восток. Трудно было с няньками, мальчик ходил в ясли, потом в детский сад. Можно предполагать, что жизнь его в детских учреждениях не была безоблачной: с четырех-пяти лет он стал сильно заикаться. Это очень беспокоило Владимир Яковлевич и Елизавету Яковлевну, но организовать систематическое лечение у них уже не было сил, да и медицинских возможностей тогда еще не было. Учился Андрей всегда хорошо, и эта сторона его жизни не требовала вмешательства.
В Репино дед и бабушка регулярно снимали для него дачу. Владимир Яковлевич очень любил Репино и каждое лето сам сажал цветы вокруг дачи. Особенно он любил гвоздику и анютины глазки.
Однажды Владимир Яковлевич с внуком неожиданно приехал к нам в гости в село Рождествено, где мы снимали на Церковной улице дачу около известного собора из красного кирпича. Мы вместе гуляли целый день, потом обедали у нас. Владимир Яковлевич очень понравился чечевичный суп, и он стал выяснять рецепт его приготовления: «У меня не получается такой вкусный!» — пожаловался он и очень обрадовался, узнав, что первую воду с чечевицы надо сливать, так как она горькая. Оказалось, что на даче он готовит обед на керосинке по очереди с Елизаветой Яковлевной, через день. Она летом писала свою кандидатскую диссертацию по фонетике, и Владимир Яковлевич так уважал ее работу, что готов был жертвовать своим временем ради ее научного труда.
Зимой тоже Владимиру Яковлевичу приходилось многое делать по хозяйству. Он ходил в магазины, сдавал бутылки. Андрей учился в старших классах, и его старались сильно не отвлекать от учебы. Времени хронически не хватало, а хотелось сделать еще многое! В последние годы Владимир Яковлевич отказывался ради научной работы от своих увлечений: уже не фотографировал, как раньше. (Особенно он любил снимать работы скульптора Мартоса. Я часто встречала Владимира Яковлевича в городе за этим занятием.) Меньше стал читать, не ходил, как раньше, в кино. Осталось самое главное: музыка и наука. Часто приходил к нему И. О. Земцовский, музыкант и фольклорист, и Владимир Яковлевич играл с ним в четыре руки на пианино. А в науке в последние годы Владимир Яковлевич пережил свою последнюю «Болдинскую осень»: спецкурс о комическом (совершенно неожиданный для коллег по кафедре), спецкурс по сказке, выход к древнерусскому искусству в статье об иконе Георгия Победоносца. Отказался Владимир Яковлевич и от преподавания, остался профессором-консультантом.
В последние годы, когда я уже не работала в университете, мы виделись реже. Я знала, что он будет рад моему приходу, но понимала и то, как дорога Владимиру Яковлевичу каждая минута быстро уходящей жизни...
Мы обязательно виделись в апреле, где-то между Пасхой и его днем рождения. Я приходила с дочерьми или с дочерью Машей, которая уже училась в университете на психологическом факультете и стала всерьез заниматься детским фольклором. Владимир Яковлевич давал ей читать книги по этнографии. Обе дочери хорошо рисовали, и мы обычно приносили в подарок от руки раскрашенные яйца. В доме Владимира Яковлевича Пасху, кажется, не праздновали, но как он радовался этим яйцам, как любовно и долго их разглядывал! В последний апрель я подарила ему теплый пушистый шарфик на шею. Он надел его, посмотрелся и зеркало и сказал смущенно: «Я в нем похож на женщину!» Видимо, ему показался слишком нарядным этот вполне мужской шарфик.
В 1965 году торжественно отметили семидесятилетие Владимира Яковлевича.
В ресторане «Москва» собрались члены кафедры и все приглашенные, человек тридцать. Было все необычайно роскошно, о чем позаботился Макогоненко, хорошо знавший персонал ресторана, где и он любил бывать: прекрасная еда, много цветов, очень теплые, искренние речи. Владимир Яковлевич как бы прощался с друзьями и коллегами, хотя никто не думал тогда, что эта встреча — последняя. Владимир Яковлевич был полон радости жизни, и я вспомнила, как весной 1963 года неофициально собрались в общежитии студенты-русисты очередного выпуска, среди которых было много учеников Владимира Яковлевича.
Ребята позвали только тех, кого уважали и ценили не только в академическом, а в чисто человеческом отношении, поэтому официальных лидеров факультета там не было. Уже кончалась «оттепель» и заметно поддувало холодом, но нашим выпускникам казалось, что впереди еще есть надежда и есть широкое поприще для деятельности, поэтому вечер этот проходил на особом подъеме, эмоционально и даже революционно. Пели старые студенческие и революционные песни (анархистские и эсэровские. — Прим. дочери автора, М. В. Осориной), говорили горячие речи. Казалось, что еще можно будет совершать нечто доброе и прекрасное, а жизнь будет строиться на основе закона и разума. Владимир Яковлевич поддержал эту веру своих учеников. Он сказал тогда простые и мудрые слова: «Каждый человек обязан быть счастливым». Меня тогда удивило это: как это «обязан»? Есть еще и судьба-недоля! Но Владимир Яковлевич хотел от нас активного отношения к себе и своей жизни: нельзя допустить себя до несчастья.
Мы еще не знали тогда, какая темная беспросветная полоса проляжет перед нами на долгие годы, как будет трудно жить в атмосфере недоверия и подозрительности, но могу сказать, что в большинстве своем ученики Владимира Яковлевича сделали в жизни максимум того, что могли, и оправдали его доверие.
В августе 1970 года Владимир Яковлевич заболел на даче. Случился инфаркт. И вот он в больнице им. Ленина, в общей палате, где душной августовской ночью задыхаются сердечники, а форточку не открыть (веревка от фрамуги оторвана, надо залезть на стол, чтобы достать), санитарку не дозваться. И Владимир Яковлевич, сам с инфарктом, в первый день лезет на стол, чтобы дать струю воздуха тем, кто задыхается — почти как символ...
Из больницы он скоро выписался, видимо, недолеченный, и попросился на дачу. Елизавета Яковлевна увезла его в Репино. Эта последняя неделя его жизни была счастливой. В своей записной книжке, с которой не расставался, он записал: «Радуюсь счастью б