одежду», жало змеиное прятала у лица.
32
***
33
Пить березовый сок, наушничать и креститься, в сорок рифм
нарядиться у зеркала, не дыша, у соленого колобка птица-оборотень-
синица Марьиванна принцесса уездного чардаша отгрызает бочок,
берет в кулачок солому, положишь семечко в почву – вырастет
куст, электричество в каждый дом, только ближе к дому, много
крови и почвы на наше ведерко. Пруст отгрызает второй бочок,
достает фонему, факультет психологии, бабушка и Бергсон, только
в памяти место для капитана Немо, закрываются двери, берет свой
вчерашний сон, не тебя ли я холил здесь и лелеял верно, а ты руку
держала над каждой чужой свечой, да минует нас невозможности
тверди скверна, забирай свое имя, души утвержденный крой, правой
кромки держись, по поребрику до рассвета, туда-сюда, сказки
сказывая, ходи, отроки с пивом горящим узнают Фета, что позади, то,
как милость, и впереди, посередине пустоты и горганцола, красота
мироздания и лебединый стан, больше тебя не заботят проблемы
пола, роман о Розе, лис Рейнард и сын Тристан, морские купания,
веточки сливы и соли, сигналы точного времени, перерыв, все те,
что тебя на осколочки раскололи, склеить после прочтения позабыв.
Ходи туда-сюда, рассказывай миру, куда язык твой грешный тебя
довёл, держали себя в руках, разбивали лиру, потом на себя пеняли
за произвол. Ходи туда-сюда, волос наш так долог, что вечность
можно за пением скоротать, потом тебя достает из коробки Молох
героев спасать, экран закрывает гладь.
***
Не соответствуешь теме разговора, не садишься за стол, куда ни
попросят, посещаешь курсы тарологов, курсы лора, дома с химерами
снегом совсем заносит по самые окна, памяти нет на диске, а от
ненужной здесь не освободиться, и без конца составляешь любые
списки, жизнь коротка – бесполезно взирать на лица помимо себя
и загадывать, кто здесь точно принесет тебе кусок ленинградского
льда, а из нашего окна, где вода проточна, где пейзанская башня
склоняется к нам, тверда и насыщенна смыслами, горек наш хлеб
насущный, в «Баскин-Робинсе» темень египетская и грог, и приходит
телец в мониторе к травинке тучный, но попасть в него бластером
ты всё равно не смог, но заклеить пластырем все опечатки плоти и
склонять в тетрадке Орля на Орли-Орлю, мой последний том остается
всегда в работе, а из нашей форточки… клавишами пылю, и проходит
время, достаточное для сметы, и тебе вручают законную карту вин,
не хотелось верить предчувствиям и в приметы, но остался в поле
всё же одним один, говоришь с собой по-французски и прячешь
корни, что довольно излишне в этом дыму, и хны покупаешь на
фунт, неприкаянны до сих пор – ни хорошей души, ни веры, что все
равны, что равно всё то, что кладешь мне сегодня в темя, забираешь
завтра, растерянное за год, и число, и род, и любви приказное бремя
с карнавальной плотью твоею не отберет, слишком много «мы» на
квадратную сопку, сыра Бог послал тебе разглядывать в микроскоп,
неуместен торг, роман получался сыро, засыхал бурьян и колосом
рос укроп, и такое оно, это чувство для «Метростроя», что, Гертруда,
вина не пей и воды не пей, как я лето провел, на костях свое счастье
строя, от своей тишины избавляясь, как от цепей, и такое оно, это
первое блюдо в кляре, от себя не избавишься, сколько себя ни ешь,
обещали тебе вернуться и всем по паре, вот в ремарке указано в
сторону «тут всё те ж», а какие не те, то куда им с калашным ядом,
чистота восприятия тащится от нуля, оставайся со мной, посиди со
мной просто рядом, если хочешь, склоняй корешки, что твоя Орля,
что они тебе все, хочешь городу или миру невозможную шаль на
морозный февраль связать, и вороне послал демиург килограммчик
сыру, специальный паёк, чтобы ветреность обязать к благодарности,
иже тебе ничего не надо, ты на ветке сидишь и кланяешься в уме,
и подсчеты ведешь, сколько есть коробков от яда в магазине
«Сельхозтовары», что в Костроме. Он полюбит тебя, он придет к тебе,
чтоб остаться, чтобы надвое всё в мире сущее разделить, никогда в
бытие собою не наиграться, коробки опустевшие оптом не закупить.
Сколько клялись до нас в любви на этой скамейке, сколько липовый
чай под этим вот одеялом, сколько в траченной молью весной цигейке
мечтали о счастье большом и крушеньи малом – переучет к лицу тебе,
34
станешь старше, станешь рачительней, ногти не красить черным,
будешь читать, что сказал Мендельсон о марше, и своевременно
прятать ведро с попкорном, будешь читать, что в “Pedigree”
витамины и не пристало сном заполнять пустоты, глина-ребро,
35
ребро
из продажной глины, некому здесь свои показать работы. Пусть меня
любят все, что печальна повесть, выданная сокурсником за обедом,
город мечты твоей теперь замело весь, и никто не молчит за тобою
следом, пишут: «Надежды нет», собирают мелочь в шапку, поют: «Я
буду с тобою всё же». Это легко и город безбожно бел, ночь, в Русском
музее было вот так похоже. Сколько клялись вернуться сюда через
год всё те же, не изменив предложение ни на йоту, ходишь по городу
в белоцерковском беже, все тебе машут, бросают в водицу соду,
просят за здравие пить и ругать порядки, предотвращение сложного
инцидента нашей любви, помидоры берите, с грядки, дом в Сен-
Дени и хорошая, впрочем, рента. Пуще огня бояться и пуще пепла,
пуще в ночи не тлеющего металла только того, что наша любовь
окрепла и никуда надолго не отпускала, разве что в ближний киоск,
где дешевле «Орбит», и станционный смотритель девице Ксенье
гладит плечо, и девицу слегка коробит, но марципаны слишком
сладки, варенье капает с ложечки в чай. Сколько ждали зиму, чтобы
зарыться покрепче под одеяло, и на подушки капать отныне гриму,
время, что есть, отличается слишком мало и от того, что не видимо
глазом чутким из-под земли какой-нибудь землеройки (было тепло,
научились смеяться шуткам и записались на курсы шитья и кройки,
выбрали место, где быть сему граду полну и приходить с верблюдами
караванам, и под копиркой скрываться Большому Мольну), некие
тексты, что греют своим изъяном, столь же ценны, как и память твоя
дверная, к камню привязаны, с плеском на дно морское, входишь в
девятый круг, никого не зная, и закрывают на ночь депо тверское.
Неймдроппинг-2
Привозил ей шелка и пряности, говорил: «Спи, душа моя»,
невесомости, невозбранности, невозможности бытия ни к чему
теперь (любишь серенькой без попыток сойти за быт), заговором
на юность, керенкой всё на свете переболит. На земле только сны и
мельницы, только лесенки и мосты, лавром венчаны рукодельницы, а
тебе невдомек, что ты без печали изюма булочной будто горше еще к
весне, на пыли написала уличной mene tekel in vino ve…. Проходные
проходят, прочие и на прочерки не глядят, носят прочь кирпичи
рабочие, разливают по бочкам яд. У тебя есть душа и кончики
иссеченных душой волос, и кладут на бумагу пончик, и что еще
детям ты принес. Смерти нет, это всё из ряда ли выходящее кто куда,
ничему для себя не рада ли, красным красная борода, и детишкам
морошку красную, полдень близится на часах, приходи на поляну
ясную, пальцем в небо, лицом во прах.
***
Нам некуда больше стремиться, две жизни не виделся с ней, любовь
– перелетная птица, ямщик, нажимай на replay. Две жизни мечтаю о
малом, и песни, что пела нам мать, укрой нас своим одеялом, в большое
себя не собрать. Лелеял и холил, по холке давление сфер измерял, из
сена торчали иголки, не слишком ли бисер наш мал. Она и горда, и
прекрасна, и в тереме светлом живет, и жарит форель ежечасно, и
капает с веточки лёд. Пишу я вам, боле чего же, от боли, подобной
моей, какой-нибудь холод по коже, конверт, говорили, заклей, а я
не послушался, вышел на самый трескучий мороз, и пение птичье
услышал с капелью весеннею слёз, и из лесу вышел на стрежень,
качая седой бородой, наш батюшка, луг его Бежин, опять повышают
надой. Нам некуда больше стремиться, сидим, распиваем в лесу, и
море февральское снится, и птицу в конверте несу, и в терем тот нет
ему ходу, и даже совсем никому – мы зря узнавали погоду на тихую
36
зиму в Крыму.
***
37
Свой органайзер выкупил, четверг ли, один корвет отправлен на
Ямал, мой старший брат учился в Гейдельберге и на латыни шибко
понимал. Теперь ему из захолустий прочих о превращениях отчеты
шлют, он нанимает нянек и рабочих, гудочников – надежду на уют
не потерял еще, влачит покуда любовь, как замусоленный шлафрок,
мануфактурных черепков посуда в век просвещения идет не впрок,
и смс придет «Чудит наш барин, сегодня школа, завтра verbatim,
выносят пепел из господских спален, забвения процесс необратим».
Свой органайзер выкупил, в закладе лежал три года и четыре дня,
три луидора получил от дяди по завещанию, в стране ценя всего лишь
быт налаженный и реку, что мимо карт и ценностей течет, и ничего
не нужно человеку, а то, что нужно, здесь наперечет. И то, что яблоко